blugri

Лишний час у Намджуна на приёме, который Юнги был очень необходим из-за страха оказаться беспомощный и ненужным Хосоку, ведь помощи, как он сам считает, не даёт, оттого и смысла нет держать столь ненужного рядом, однако психологу этот смысл ясен и прозрачнее так и не вышедших слез с глаз Юнги, который сам не вылечился, чтобы помогать, Юнги лишь вздыхал и не соглашался со своей ценностью. В кабинете пахнет зелёным чаем, художник тянет руку к кружке и лежащим рядом упаковке таблеток от головы, чтобы спрятать их в карман, а взамен взять данное Джуном печенье; психолог, нашедший в вечернем личном расписании время на художника, пьёт за компанию. Совсем недавно выпал первый снег, который тут же растаял под силой дождя и недостаточно низкой температуры, а листья пожелтели и потихоньку начали покрывать землю, но погода слишком странно себя ведёт, оттого и температура повысилась больше, чем было до этого. Юнги вышел из дома не только ради терапии, но и ради части вещей, которыми он будет согреваться в редкие выходы с Хосоком на улицу вечером. Сейчас он может сказать, что не так сильно волнуется за Чона, ведь тому стало легче спустя почти неделю после ситуации в ванной комнате, которую они обсудили и ещё раз поклялись, что не бросят друг друга бестактно, тем самым разбив. За неделю многого не произошло — Хосок все ещё не готов к прощанию с вещами отца, он попытался заняться выпечкой и его хватило на один день, после которого парень, словно выжатый лимон, не мог сказать ни слова: ему задали слишком много вопросов о прошедшем месяце, об отце, на которые он не отвечал и позже винил не только за это, но и за возможную хладнокровность. Юнги пытался подбодрить того, и в итоге пришли к решению, что стоит найти человека, с которым можно будет комфортно работать. Хосок все ещё хочет заниматься выпечкой, но уже не так активно и только для себя, а с пекарней его связывали бы не крепкие узы ежедневной обязанности, а желание приготовить и выставить продукцию на продажу. Рутина превратилась в зависимость, от которой сложно избавиться, а ещё и страшно, но осознание вреда приходит постепенно. Может быть, Хосок зря нарек это зависимостью, но об этом он подумает позже, когда даст себе волю не работать на износ и понять, хочет ли он принимать участие или нет. Юнги может сравнить эту зависимость со своей зависимостью к рисованию, однако к частому рисованию он привил себя сам, в отличии от Хосока: отец имел большое влияние и сейчас оставить работу на кого-то кажется предательством. Со временем это должно пройти, Юнги верит, а также он верит, что и его нездоровая зависимость тоже пройдёт. Хотя, смотря на постоянно находящегося рядом Хосока, которого попросили держать телефон всегда под рукой и в случае чего звонить, не верится. — Намджун, а может мне попросить Чжиын меня заменить? — согнув ноги, он лежит на диване и изучает потолок в тишине уже двадцать минут. — Мне так страшно, что лучше ничего нет. — Когда ты пришёл, то говорил о достижениях и доверии Хосока, которое растёт с каждым днем. Разве это не показатель вашей надобности друг другу? Тебе страшно, это естественно, но у тебя все получается. Иначе бы ты не был у Хосока дома. Я с ним знаком и он, понимая, что происходящее бессмысленно, не хотел бы продолжать. Он сейчас слаб, но при этом он очень умен и не тратит ресурсы зря. Даже когда ему очень плохо. Бабушку он потерял лет в четырнадцать, после чего отвергал всех вокруг и никого не подпускал, ведь знал, что семья не умеет помогать и сама чаще всего замалчивает такие ситуации. Потом мама его привела ко мне и в течении нескольких месяцев у нас была работа по проработки принятия. Он знает, что нужно делать, но он один, а после твоего появления эти знания напомнили о себе. Так что вы справитесь. — Почему же он не пройдёт эти этапы с тобой или один? — Ему нужен ты не как край одеяла, куда можно порыдать. — Это очевидная правда, но у меня не получается верить. Как бы я не старался. — Раз я не могу подобраться к тебе слишком близко для этого, то ты сам должен это сделать. Оно придёт само, поверь мне: когда Хосоку станет лучше, когда он отпустит смерть отца и переступит через страдания — ты поймёшь. — Надеюсь на это. Спасибо тебе. Юнги правда лишний раз себя накручивает, ведь сидящий в квартире Хосок не испытывает тревожности, телефон в руках, на экране которого сидящая в спальне и одиночестве старшая сестра внимательно наблюдает за собеседником. Хосоку хотелось бы увидеть её лично, но тревожить её он не хочет не только из-за беременности. Он ей не звонил ни разу с момента похорон, после которых она и уехала почти сразу, ведь было очень тяжело, но не так тяжело, как Хосоку, так как она росла отдалённо от семьи и сепарировалась полностью, поэтому нахождение в одиночестве не приносило ей столько боли. — У тебя все хорошо? — Хосок прижимает ноги к груди и смотрит на стоящий на кухонной столе телефон. Где-то в глубине души ему хочется поплакать, но это скорее сентиментальность. Сейчас ещё день, но он опустил жалюзи на кухне, чтобы не было так ярко. В духовке стоит курица и картофель, которые из-за своего недавнего нахождения там ещё не источают разжигающий аппетит аромат. Юнги ещё нет и не будет часа полтора, поэтому Хосок счёл это время лучшим для беседы. Поодаль стоит кофе: Хосоку оно вредно, но без него жить довольно трудно, а привлекать внимание сестры не хочется. — Да, все хорошо. Я все ещё работаю из-за маленького срока, но благодаря работе на собственного мужа у меня нет особой нагрузки. Ничего нового. А ты как? Ты не звонил и я знаю, что тебя не стоит тревожить, поэтому не делала это сама, извини. — Ну что ты? Не извиняйся. Я сам не хотел звонить из-за нехватки сил. Сейчас мне лучше. — Насколько лучше? — Намного. Мне лучше, но с отцом я до конца ещё не попрощался. Но планирую. Может быть, даже сегодня, если смелости хватит. — Ты сейчас один? — вопрос девушка задаёт тише, чем говорила до этого, и более осторожно. — В данный момент да, а так нет. Я был один целую неделю и меня моё состояние чуть ли не сожрало меня. Сейчас я не в одиночестве, поэтому мне лучше. — Не в одиночестве? — Угу, — кивнув, он опускает голову на колени. — Ты же хочешь все знать, да? — На всякий случай. Ты же знаешь, что я отношусь ко всему спокойно, и если человек не очень хороший, то я скажу об этом и попрошу быть осторожнее. — Ты такая заботливая, — Хосок тепло улыбается, однако стоило вспомнить о Юнги — так к горлу и сердцу подступил горячий трепет. — Я с художником, портрет которого висит у тебя в мини-библиотеке, — подбирая слова для правильного описания их общения, которое для Хосока слишком сложное, непередаваемое и неидентифицированное, он молчит с пол минуты. — Мы с ним начали ещё одну работу, а потом я пропал и он волновался. Сейчас он помогает мне справиться со случившимся. Без него я бы отсюда не выбрался. — Я рада за тебя. Не думала, что Юнги может так сильно волновался, что придёт. Нет, я не называю его холодным, просто он достаточно закрыт от мира. Многие о нём такое говорят. — Значит, у меня есть привилегии, — сев ровно, устремляет взгляд на экран и получает в ответ улыбку. Он отшутился, однако на момент задумался, есть ли у него реальные привилегии? Они есть, это уже более чем очевидно, отчего хочется улыбаться и спрятать лицо в ладонях и коленях от неловкости и счастья, которые его в последнее время переполняют. С переломного момента прошло больше двух недель и сейчас ему хочется очень часто улыбаться, смотря на находящегося рядом Юнги, чья забота греет и бережно обволакивает, создавая внутри очернённого событиями дома комфортный мирок, разрыв которого разорвёт и Хосока, понимающего, что это неизбежно. Не полное уничтожение, конечно, но все равно больно. — Безумно рада за тебя. Может, стоит записаться на приём к психологу? Первый опыт дал тебе не такое большое потрясение, как в прошлый раз, но все равно стоит. Я очень волнуюсь за тебя. — Я схожу, — кивнув, он отводит взгляд. — Только сначала попрощаюсь с отцом. А потом с чистой головой и убранными по полкам мыслями пойду к нему. Сейчас я не до конца готов, да и смысла идти не вижу. — Угу, как тебе будет лучше. Ему лучше вообще не идти, не закрывать книгу с ужастиком суровой реальности, не очищаться до конца, не смотреть желающих устроится в пакерню и кого-то из них выбирать, ведь тогда одиночество вновь вернётся: Юнги нужно работать над картинами, он сам пару раз вскользь об этом говорил, но не в негативном ключе и заключении тут, а как о том, по чему он скучает. По завершении звонка Хосок остаётся наедине с собой и выпивает остывший кофе после продолжительной беседы, заедая все испеченным печеньем. В глубине души ему хочется очень много сказать и даже крикнуть вслед уходящему художнику, чтобы его и его искренность точно услышали, однако реакция на вопрос, уйдёт ли Юнги, встаёт перед глазами, показывая испуг художника на тот момент, оттого и не поворачивается язык сказать что-то. А Чону очень хочется, но приходится довольствоваться теми знаками внимания, которые кажутся к месту и которые лишь слегка перебарщивают. Хосока очень удивляет, что Юнги такое не отталкивает и у него не появляются вопросы из-за частых прикосновений, просьб касаться его во время сна и комплиментов. Может быть, это из-за нехватки опыта в обществе и с его участниками, и если это так, то Хосоку будет неприятно от самого себя, будто не пользуется чужими слишком чёткими и основывается на себе с постепенно растворяющимися границами. Он хотел бы под гнетом вины остановить себя, но не получается: в моменты прикосновений, откровенных бесед и ярких комплиментов он не слышит разум, забитый в угол из-за переполнения головы светлым и хорошим, а слышится он лишь ночью или в моменты одиночества, которое провоцирует рефлексию. Оставив кухню, он следует в спальню, осторожно посмотрев на спальню родителей, в которых вещей матери даже не осталось; всё ещё дискомфортно туда смотреть, но это должно спасть, когда он попрощается с отцом. Пересилив себя, Хосок берётся за ручку и медленно открывает дверь вовнутрь — постепенно, не целиком, боясь неизвестности, которая предстаёт самой обычной, оттого страх немного стихает — осматривает пустую комнату в серых тонах с множеством дорогих элементов декора и не только. Комната очень приятная визуально и даже на ощупь — тут посередине на светлом полу огромный мягкий серый ковёр с коротким ворсом, а постельное белье ощущается безумно мягко — над просторным рабочим местом слева от входа в глубине комнаты висят грамоты, которые отец получил за достижения в кулинарии, в частности, за победу в кондитерских конкурсах. Хосок очень любит их и гордится отцом за свершения не только в ведении бизнеса. Эти грамоты он оставит висеть тут, а вот беспорядочно и только отцу понятные в содержании ежедневники он соберёт и поместит в коробку, принесенную с первого этажа. Туда же пойдут ручки, карандаши, стикеры — весь органайзер, все, к чему родитель прикасался, и чем вёл и дополнял ежедневную рутину. Хосок аккуратно складывает их на дно коробки стопочками. После окончания, он идёт к шкафу, где на полках лежит одежда отца. Хосок часто давал ему что-то из своего, ведь по телосложению они практически одинаковые. Чон видит эти вещи среди других и становится дурно. Сунув руку, он выгребает часть вещей и роняет их на пол, после ещё и ещё, пока всё не окажется на полу. Опустившись на колени, парень берет каждую вещь и аккуратно складывает её, перемещая стопочки с не очень яркой одеждой к таким же ежедневникам. — Я помню, как ты раньше порицал мой стиль, но после тебе стало даже нравится, — откопав ярко-розовую футболку, Хосок больно и в тоже время тепло улыбается: отец взял её, когда они были в отпуске несколько лет назад, так как своих было слишком мало, и до сих пор не вернул, продолжая носить и разбавлять серо-черно-белую массу. Потом находится и зелёная панама, которая отцу просто понравилась и после того, как Хосок её забыл в машине — молча оставил себе, ведь ему на тот момент было неловко показывать, что ему нравится. Бежевые спортивные штаны от комплекта с инициалами исполнительницы: Хосоку было безумно сложно отдать их, ведь это создано одной из любимейших певиц. Бледно-голубая рубашка — отец любил ездить в ней на важные встречи и мероприятия, пряча нежно-голубое с рисунком облаков под строгим костюмом. После принятия Хосока как подростка с такими вот особенностями в стиле, поведении и видении мира, отец стал проявлять своего внутреннего ребёнка, которому было комфортно только наедине с Хосоком, с которым он проводил много времени. Отец первый узнал о начале отношений парня, о попытке построить все и разрушении, которое не огорчило и лишь показало, что сейчас не время и он не готов. С того момента прошло много лет, но ощущения готовности все ещё нет. Поднявшись, Хосок открывает соседнюю дверцу, где вещи уже не занимают полки, а висят на вешалках, с которых все тоже снимает и заполняет коробку доверху. Поблескивая своей дороговизной, костюмы становятся почти конечным слоем в этом прощание, в процессе которого Хосок лишь улыбался от воспоминаний и даже не хочет плакать. Поверх пиджаков он кладёт галстуки. В тумбочке, стоящей с левой стороны от кровати, находится брелок с ключами от всего, что у них имеется — дача, дом, пекарня, склад, гараж, машина — который Хосок подарил после потери отцом прошлого. Прошлый был простым и буквально никаким, и Хосок не нашёл замены лучше, чем подарить подвеску с ярким цветочком, множество лепестков которого окружают широкую улыбку и большие глаза. Хосок садится на пол и осматривает связку: он сам владеет такой же, так что решает оставить её тут, в одном из ящиков рабочего стола, однако брелок он снимает. Каким бы полным прощание ему не было бы необходимо, он не может не оставить от отца что-то очень близко и надолго, а не в комнате, куда будет продолжать заходить очень редко ради уборки. Закрыв коробку, он вздыхает и не спешит подниматься. Повернувшись спиной к кровати, он о неё опирается и, отклонив голову на мягкую постель, начинает еле слышно говорить: — Я буду скучать, — в голосе отдаётся хрипота из-за долгого молчания. — Прости, если ты, может быть, против того, что я делаю, но я делаю не из нелюбви к тебе, а чтобы не сойти с ума. Мне все ещё страшно, мне все ещё тяжело и я не вижу иного выхода. Я оставил много всего, связанного с тобой, так что не грусти сильно. Я люблю тебя, очень сильно. Надеюсь, что мне после сожжения вещей станет лучше. Может быть, тебе там вообще носить нечего, а так я сожгу и все отправится тебе, в том числе и мои вещи, которые ты так сильно полюбил. Ты - самый важный человек в моей жизни, на момент твоей смерти я был совсем один, но сейчас мне не так одиноко и я ощущаю себя живее. Мне очень жаль, что тебя рядом нет, ведь никто совета даже не даст. Ты, конечно, поворчал бы, ведь я, интересующийся девушками и громко любящий поп-звёзд мужского пола, никогда не думал о парнях. Может быть, хорошо, что ты не узнал и не разочаровался во мне, но мне кажется, что ты бы так не сделал, — Хосок замолкает, поджав губы. На ум приходят слова о матери, отчего становится противно, но он все равно должен сказать, что думает, чтобы точно отпустить. — А мама уехала. Она меня оставила одного и благодаря Юнги я выбрался из всего. Все ещё в процессе, но мне уже не страшно находится одному в доме, мне не страшно сюда заходить, мне не хочется рыдать постоянно. А это уже что-то. Скоро я сожгу вещи и станет ещё легче. Помнишь, ты раньше обучал немного Сокджина? Когда я ещё не пек, он уже учился в колледже и ты охотно ему давал советы и кухню, надеясь, что он заменит тебя. А потом я начал проявлять интерес и ты переключил внимание на меня. Я недавно ему писал и предложил работу у нас. Я могу вывезти работу, но я не хочу именно вывозить; я хочу работать для себя и души, и, конечно, взяться за бумаги. К счастью, машины перепродавать я не буду, так что работы ещё меньше. Мама не планирует участвовать в этом всем, к сожалению. Только часть финансов будет идти ей, а я так и продолжу получать как раньше и чуть больше, а насчёт Сокджина пока не знаю. Лучше я оставлю этот вопрос на маму. Я ей писал об этом неделю назад, мы немного поговорили. Она явно боится возвращаться и интересоваться моим состоянием. Я её понимаю, потому что мне самому на тот момент было безумно страшно даже подумать: «А что у меня там внутри творится?». Но мне лучше, я уже не ощущаю такую большую злобу на неё. Причину я уже озвучивал, но хочу напоследок сказать, что Юнги стал слишком особенным. Я с первой нашей встречи ощутил это и сейчас ощущаю только сильнее. Может быть, это лишнее и неправильное, но меня ни словами, ни действиями не отталкивают. Так что, наверное, имею право продолжить так относится к нему. Прости, что говорю об этом, хотя должен прощаться, но я не могу не поговорить об этом хоть с кем-то. Позже схожу к психологу и обсужу все, начиная тобой и заканчивая Юнги. Никогда бы не подумал, если честно, что я мог бы влюбиться ещё раз. Я хоть и общительный и много любезничаю, но тут иное. И я не могу сказать, что я влюбился только из-за твоего ухода, так как это началось раньше. Меня это пугает иногда, но я просто плыву по течению. Я надеюсь, что что-то изменится и не в худшую сторону. Спасибо, что выслушал. Ты был лучшим отцом. Мне нечего сказать, ведь я не умалчивал никогда и любил тебя словами и действиями, поэтому и не жалею ни о чем. Я люблю тебя и буду всегда помнить о тебе и твоём вкладе не только в мою жизнь, но и в это место. Спасибо ещё раз, пап, ты лучший. Поднявшись с колен, Хосок берет потяжелевшую за время нахождения тут коробку и следует к выходу. Поставив её в просторном коридоре, он отыскивает на полке под зеркалом ключи. Выпрямившись, парень поворачивает голову и встречается взглядом с сидящим на кухне. — Я пришёл недавно, увидел открытую дверь в спальне твоих родителей и решил тебя не тревожить. На улице идёт слабый дождь, если ты куда-то собрался. Ты в порядке? — Да, я в порядке, — кивнув на коробку, он поясняет, — тут его вещи. Я хочу их сжечь. — Ты готов? — Даже очень. Пережитое постепенно укладывается в моей голове. Съездишь со мной? — С тобой? — Угу, — кивнув, проходит на кухню, где опускается на колени и открывает духовку: все приготовилось и успело остыть, значит, просидел точно больше часа. — Я попрощался и много поговорил, но это мало, поэтому я хочу закончить прощание сегодня. Поедешь со мной? Мне одному будет очень тяжело, я не вывезу. Просто с тобой намного спокойнее и я ощущаю себя в безопасности, — смотря сквозь ресницы на нетронутую с момента прихода относительно одежды фигуру за столом, руки которой держат включённый телефон, а наушник лежат рядом, он замолкает, выжидая ответа. Ответ будет простым и неглубоким по смыслу, но Хосоку всё равно трепетно. — Конечно. Я рад, что тебе легче и ты смог найти силы на такой шаг. И мне дорого слышать то, что ты хочешь видеть меня рядом, ведь я вызываю такие ощущения. — Ты и сам предлагал поприсутствовать. — Но я не думал, что я тебе настолько нужен и важен. — Тогда стоит почаще думать. Как всё у Намджуна прошло? — поднявшись, Чон моет руки от пыли с родительской комнаты. — Да всё как обычно. Мне просто нужно кому-то пострадать, ничего особенного. Ужасно, что хожу на приём я, а страдаешь больше всего ты. — В нас эта смерть по разному аукнулась, поэтому и разные состояния. И ты уже привык к психологу в твоей жизни, а я привык копить. Я общался с ним в течение двух месяцев и больше к психологам не прибегал. Да и повода не было. — Я надеюсь, что ты моего совета послушаешься и пойдёшь. — Я схожу, не переживай. Сегодня передавали дождь вечером и ночью, так что поедем сейчас? — В таком виде? — Юнги смотрит на оголенные до чуть выше колена ноги в шортах. — Я не замёрзну, не волнуйся. — Я сделаю вид, что поверил. На улице прохладно, а ещё ветрено. — Мы поедем в отцовской машине, так что не будет так уж холодно. На улице и правда не холодно: в гараже ветер гуляет меж стеллажей и самой машины марки KIA Sorento глубокого-синего цвета. Хосок, надев большой горчичный жилет поверх бежевой толстовки, проходит в помещение вместе с Юнги и ставит коробку на заднее сидение просторного и остывшего из-за долгого отсутствия кого-либо салона, а сам садится за руль. В кармане шорт он проверяет наличие личной связки ключей, Юнги садится рядом и Хосок заводит машину, аккуратно выезжая с гаража. Он давно не водил, оттого немного непривычно и местами страшно, что он может сделать что-то не так. Развернувшись, машина выезжает на дорогу. — Поедем к тому месту, о котором ты говорил? — Думаю да. Оно идеально подойдёт, я его уже использовал для таких целей. Там тихо и есть место для костра. Надеюсь, что дождь за это время не пойдёт, — глядя в боковое окно, Юнги задумывается. — Я тоже. Мне жалко огонь будет. — Там есть большая бочка с крышкой, так что если дождь пойдёт, то можно в ней всё сделать. Только это будет уже не так эстетично. И тебя, скорее, должен волновать твой внешний вид, а не все прочее. — Я не замёрзну. Зачастую сигналы от организма типо холода, жары, усталости и вроде того у меня игнорируются, когда я погружен в работу. Я это уже не контролирую. — Это очень плохо, Хосок. Я только плохо ем, а не игнорирую все. И то, голод у меня просыпается реже, чем у остальных, потому что я ем одно и тоже и мало двигаюсь. — Это тоже плохо, — сделав поворот, он останавливается на светофоре. В городе мало людей, тучи сгущаются ещё сильнее, приближая ливень к высоткам города с большой скоростью. — Но из-за тебя я больше так не делаю. Если честно, сложно представить, как я буду давиться своим дорогим дошиком ежедневно. — Всему можно научиться. Ты уже умеешь делать вафли, значит и остальное по силам, — сделав ещё поворот в конце длинной главной улицы, они выезжают на уже не совсем хорошо сделанную дорогу, засыпанную галькой, которая в конце вовсе перетекает в проселочную. Со стороны водителя мелькает многоквартирный дом Юнги, по которому художник успел соскучиться. Там неприбранно, пыльно, но так комфортно. Вскользь увидев его, он перемещает взгляд на Хосока, расслаблено ведущего машину, руки которого даже не напряжены, ведь дорога достаточно ровная. Его лицо тоже расслаблено, однако за этим кроется легко читаемая тревожность. Вскоре здания в таком большом количестве и высоте кончаются, сменяясь на редкие одноэтажные, после чего вовсе пропадают. Хосок проезжает мост, Юнги берет на себя роль навигатора и указывает на нужные повороты, при совершении которых они достигают конца дороги. — Дальше только пешком от силы минут пять, — повернув голову в процессе отстегивания ремня безопасности, он спрашивает: — Коробка же не тяжёлая? — Я осилю её. Если честно, из-за количества одежды она реально тяжёлая. Но я много чего таскал пока работал, так что всё в порядке, — выйдя из машины, он обходит и открывает заднюю дверь, доставая коробку. Юнги закрывает за ним дверь и следует рядом, направляя в нужную сторону. Коробка оказалась тяжелее предполагаемого, однако ручки, представляющие собой отверстия в коробке под пальцы, чуть облегчают путь. Уже достаточно темно, вскоре зайдёт солнце, посему ничего примечательно, за что мог бы зацепиться взгляд, не имеется. Юнги следует уверенно, иногда направляя Хосока мягким касанием спины или руки, поясняя, что тут есть небольшая ямка или корень срубленного дерева. Грязи под ногами из-за заросшей маленькой травой земли нет, а ближе к месту Юнги природа и вовсе предстаёт нетронутой и не найденной ни одним человеком до этого. Трава уже выше — по колено, — но это не мешает им пройти дальше, постепенно достигая заветного места, представляющего собой кусок земли без растительности, которую обрамляет, будто защищая, трава, чуть выше той, по которой они шли. Юнги проходит первый и садится на прикатанное им бревно. На земле выделяется чёрный круг. — Ты тут часто бываешь, да? — Угу. — Такой толстый слой из пепла и сажи. — Я много чего жгу. Вот, — вводя в курс дела, указывает на бочку, стоящую прямо напротив него, рядом с Хосоком, — в ней лежат остатки от рамок, на которые натягивают ватманы. Ещё корки от скетчбуков и блокнотом. — И тебе не жаль? — заглянув, он не может ничего разобрать: солнце садится ещё ниже и уже не распространяет свои лучи. — Нет. Они не имеют ценности. Кивнув на ответ, Хосок ставит коробку в центре. Среди вещей он находит скетчбук и кладёт его сверху, после выливает небольшое количество розжига для мангала, который он прихватил с кармашка сзади на сидении машины. Присев на корточки, Чон достаёт коробок спичек и, закатав рукава, поджигает одну из них. Смотря на огонь пару секунд, за которые Юнги напрягся так, что уже готов был выбить из чужих рук спичку, ведь огонь слишком близок к его пальцам, он, положив голову на прижатые по привычке к груди коленями, кладёт её на край коробки, а после поднимается и поджигает новую, бросая почти сразу же в концентрацию жидкости для улучшения горения, которая вспыхивает вместе с массой прочего. Хосок садится рядом с Юнги, ладонями касается голых коленей; взгляд его пустой и в тоже время очень глубокий, будто он погружен в мысли, но в ином мире. — Прощай, пап, — тихо проговаривает Хосок и обнимает себя. — Я буду любить тебя всегда. Спасибо за всё, что ты успел сделать и за всё то, что только запланировал. Лучше тебя никого нет. Спасибо. Юнги боится лишний раз взглянуть на Хосока и отвлечь его от прощаний, ощущая себя очень лишним, ведь это прощание чрезмерно личное, чтобы на нем кто-то присутствовал. Однако даже без взгляда, он ощущает, какой Хосок сейчас разбитый и уставший. Это почти конец этапа принятия, для завершения которого нужно сжечь как минимум вещи, а после проработать это со специалистом. Это в принципе почти конец, после которого нужно вновь входить в жизнь и жить не квартирой с художником, а это очень тяжело. Юнги ощущает, как у того подрагивают плечи, не ясно только — от холода или от беззвучного рыдания — ему хочется коснуться и обнять, дать хотя бы что-то взамен разбитого состояния. Художник касается — сейчас ему хочется меньше всего думать о правильности, о нужде что-то обдумывать — и аккуратно прижимает к своему боку, насколько это позволяет чужая одежда большого размера. — Я в норме, не волнуйся, — голос слегка выдаёт дрожь, а оправдывающийся смотрит в ответ на Юнги, чей внешний вид является скоплением комфорта и заботы, однако сейчас, помимо этого, он видит тонну сочувствия и нежности, волнение за чужое самочувствие и эмоции, чутко смотря распахнутыми глазами в чужие, прямо в душу, в которой колышется и стремительно раскачивается в клетке то, о чем он говорил вслух в одиночестве, признаваясь хотя бы себе, что Юнги его слишком интересует. Слишком, что сейчас хочется коснуться чужой щеки, огладить ее, прикоснуться к губам и очень сильно прижаться, мешая запах костра с чужими духами, которые Юнги подбирает очень прекрасно, с теплом от огня и чужого тела, столь мягко ощущаемого из-за толстовки и ветровки сверху. На губах появляется слабая улыбка, на долгом выдохе Хосок отворачивается к огню. — Ты замёрз, — Юнги касается чужого колена. Ему становится немного тревожно: они такие же, какими были плечи, когда Хосок сидел в ванной. Отстранившись от тела, Юнги поспешно стягивает с себя тонкую ветровку и кладёт на чужие ноги, не спрашивая разрешения и чужого мнения, ведь Чон очевидно замёрз, просто игнорирует это ощущение. Поправляя капюшон со своей стороны, парень ощущает поверх ладони чужую, которая останавливает действие, однако не из неприязни. — Спасибо, — улыбнувшись вновь, Хосок убирает руку от чужой и себя обнимает, слегка сгорбившись и устремив взгляд на высокий огонь, от которого они слишком далеко, чтобы согреться. Юнги следует взглядом за чужими движениями тела и останавливается на профиле, идеальность и красоту которого сложно передать словами. Красоту Хосока в принципе сложно передать словами, оттого Юнги и молчит, изредка пытаясь криво донести истину, однако ощущает себя слишком неловко. Самый лучший выход — это рисование — чем они занимались около месяца назад. Целого месяца назад. Это было так давно, что слишком больно. Юнги скучает по приносящему смысл жить делу. — Ты не замёрзнешь сидеть тут до конца? Можем уйти раньше, если сложно. Что ты ощущаешь? Можем поговорить, если хочешь. — Может быть, лёгкость? Я не знаю даже. Но ничего плохого, — опустив голову на чужое плечо, он задумывается. — Мне очень хочется порыдать, но у меня не получается. И не потому, что слёзы закончились - скорее, просто желания нет. А хочется, потому что прощание ассоциируется со слезами. —Это хороший знак. Значит, такие тяжелые эмоции больше не появятся. Значит, ты их переступил и смирился. Это очень хорошо, Хосок. — Хочу в это верить. Когда в комнате я собирал вещи, то даже не пустил слезы, хотя всё время до этого в голове вертелись сюжеты, где я рыдаю над каждой его вещью, — осматривая сгорающую коробку, он продолжает рассуждения: — и ничего. Меня это удивило, но я тоже тогда подумал, что мне лучше, поэтому я не воспринимаю то, что уже не отменить, как причину для нервного срыва. — Это очень взрослые мысли, Хосок. Ты достиг их, значит, постепенно достигаешь и конца, в котором ты смиришься и отпустишь его смерть. У тебя это получится. — Мне кажется, что я уже отпустил, — он смотрит исподлобья на собеседника, кому свои откровения доверяет больше, чем кому-то другому. — Я уже здраво понимаю, что стоит жить тем, что происходит, а не стоять на месте. Об отце я буду вспоминать ещё много, но это не будет меня тянуть на дно. — Ты молодец, — шепчет Юнги, не скрывая улыбки и заводит ладонь за шею, чтобы нежно коснуться тёмных отросших волос. — Спасибо. Это все благодаря тебе. — Хорошо, что я тогда пришёл. В любой другой день ты мог бы не открыть или я бы не осмелился. — Ага, — улыбнувшись, Хосок глубоко и облегчённо вздыхает, смотря на догорающие ежедневники. Сунув руку в карман, он находит ключи и садится ровно. В другом кармане скромно лежит брелок, он кладёт его и ключи на колени, закрытые чужой ветровкой. — Этот брелок я подарил отцу. Уже много времени прошло, он никогда его не снимал и всегда говорил, что при потере он будет бояться не за ключи и что к нам могут войти непонятные люди, а за брелок, потому что я купил его во время поездки в отпуск: на берегу было много всяких шатров с дешёвыми штуками, и я выбрал именно этот. И после хранил какое-то время, пока отец не потерял прошлый брелок от ключей, — он зажимает карабин и зацепляет за большое кольцо своего брелка, объединяя. — Я не мог с этим попрощаться, но и в комнате оставить тоже. — Теперь он будет всегда с тобой, — Юнги кладёт руку на дальнее плечо и наклоняет к себе, позволяя удобно положить голову на плечо в мягкой чёрной толстовке. Вещам, как и боли, так и не суждено догореть: вскоре начавшийся дождь портит все планы и наслаждение, витающее плотным скоплением, как и воздух и аромат тихой влюблённости, о которой умалчивают владельцы, остатки вещей и бумаги промокают. Юнги предложил убрать всё завтра, поэтому они поспешно направились сквозь капли с неба и траву с земли к машине, стоящей, к сожалению, слишком далеко. Капюшон и волосы под ними быстро намокают, а ноги и кроссовки постепенно покрываются частичками растительности и каплями грязи. Погода испортила обстановку, однако не всю: парни идут медленно и расслабленно, а зябь от холодка не ощущается так остро. Находясь совсем рядом, они преодолевают путь до машины и желание коснуться друг друга, садясь на свои места. Хосок снимает сырую толстовку и жилет, бросает их на заднее сидение, оставляя на теле только футболку и шорты, после чего заводит машину и включает обогрев. Расслабленно откинувшись на спинку, он закрывает глаза и ненадолго замолкает. Юнги остаётся в толстовке и промокших спортивных штанах, а ветровку отправляет к чужим вещам и останавливается взглядом на Хосоке, сгорбившемся от усталости. Кажется, что тот совсем немного и уснёт, однако, на самом, деле спать особо не хочется и нужно лишь перевести дух от льющего слишком сильно дождя и холодка по телу. — Мы успели до этого безумного ливня, — Хосок смотрит на лобовое стекло, сквозь которое сложно что-то разглядеть из-за пелены воды, подобной водопаду. — Жаль, что конец прощания получился такой скомканный. — Всё в порядке, мне этого хватило. Я ощущаю огромное облегчение и счастье. Спасибо ещё раз за помощь и присутствие, и что вообще появился. Без тебя я бы не справился. — И без себя тоже, так что скажи спасибо и себе, — улыбнувшись, он касается чужих мокрых волос, отчего закрывший глаза Хосок тут же реагирует и смотрит на мягко и тепло улыбающегося Юнги, выжидая. — До твоего дома довольно далеко, а мой совсем рядом. Может быть, предпочтем мой? Нужно только заехать в магазин за раменом, а то мы сегодня ели только утром. — К тебе? — Ну да, — от пристального взгляда Юнги ощущает себя неловко, почему убирает руку, прикрываясь тем, что хочет проверить телефон. — уже довольно поздно, — посмотрев на время, а потом и на тёмную гладь за пределами машины, он смотрит на Хосока. — Поедем? — Да, иначе машина тут застрянет в скопившейся под нами луже. — Хуже ничего не придумаешь. По планам он только на эту ночь, а завтра уже будет просто пасмурно. Вроде как даже гроза будет, но различные источники показывают разные прогнозы, — кинув последний взгляд на берег реки, вдоль которого они шли, Юнги переводит его на руки с телефоном. Включённый экран транслирует девять вечера. — Поедем ко мне, да? — Ну да. До меня и правда намного дольше, — сделав последний из двух поворот, он выезжает на прямую дорогу, которая перетекает в мост. Ещё немного — и дом Юнги покажет свою крышу, по которой дождь тарабанит не с такой большой скоростью. А пелена превратилась в помехи поверх прочего. Юнги просит остановиться около маленького магазинчика, чтобы купить их не самый лучший, но необходимый ужин. Согласившись, Хосок предлагает пойти вместе с ним и, покинув машину, за пределами которой из-за дождя одежда и тело вновь мокнет, они следуют внутрь криво и давно окрашенного синего помещения, которое скорее как временное, но стало постоянным из-за нехватки средств на постройку нового: там довольно неуютно: в углу за стеллажами, разделяющими узкий проход для посетителей и рабочую зону, которая даже со всей своей маленькостью вмещает ещё полки с товаром и маленький телевизор в углу на столике и стулом рядом, женщина —маленькая и худая, смотрящая в экран новости — заметила пришедших и улыбнулась: она знает Юнги очень хорошо и видит его чуть ли не каждый день. — Мне две упаковки, — кратко поясняет Юнги, не давая наклонившейся к коробке, стоящей под закрытым стеллажом со встроенным холодильником, достать только одну порцию по всем традициям позднего ужина художника. Кивнув, она даёт две и Юнги протягивает ей купюры, поясняя, что сдачу она может оставить себе. Женщина ещё теплее улыбается и прячет часть денег в карман. — Тебя давно не было, — голос её тихий и хриплый, а душа источает тепло и свет. — Да, я уже по вам соскучился, — улыбнувшись ей в ответ, он берет картонные упаковки поудобнее и поворачивается полубоком к Хосоку, обращаясь уже к нему: — тебе что-то нужно? Ты же не просто со мной пошёл, да? — Да, есть кое-что, — кивнув, он смотрит на ассортимент, — заранее прошу извинения за это, — пройдя ближе к стене слева, он кивает на висящий на стене стеллаж, — с красной кнопкой, те, что подороже, — и вызывает своей покупкой вопрос в глазах Юнги, с которым они покидают магазин после оплаты. Они останавливаются под навесом. Хосок смотрит на упаковку в руках с полминуты, а после на Юнги и задаёт вопрос: — у тебя нет проблем со здоровьем, на которые может повлиять дым? Или, там, просто неприязнь? — Нет, вроде, — Юнги бегает глазами от чужих рук с упаковкой сигарет к лицу. — Дай мне пару минут, хорошо? Просто у меня дома закончились и я вторые сутки на иголках, — сев на корточки, он зажимает меж губ сигарету и, закрыв свободной ладонью возникший на конце спички огонь, поджигает её. Надавив на красную отметину, он выпускает фруктовый ароматизатор из капсулы. — По тебе не скажешь, что ты такое практикуешь, — Юнги садится ровно также. — Ага. Я внутри все плохое держу, поэтому иногда нужна разрядка. Я не зависимый до чёртиков, просто иногда очень тяжело. Сейчас это всё из-за смерти отца, а раньше из-за работы. Но я курю очень редко и просто даю себе перерыв на сигарету-вторую в день, чтобы не слететь с катушек, ведь я толком не умею отдыхать. — Я все понимаю, поэтому не осуждаю. — Знаешь, я тот самый ребёнок, которому ставили везде ограничения, поэтому и вышло вот это, как и многое другое не самое хорошее. — А моим в какой-то момент стало пофиг. И я никогда не думал почему то. — Я курил два года лет с шестнадцати, потом взялся за ум и бросил. Считай, впервые за пять лет сорвался на больше, чем сигарета в месяц, а то ещё и реже. Со смерти отца месяц прошёл, да? — посмотрев на Юнги, он делает затяжку, продолжая: — Вот я каждый день считай. А когда тебя не было, я поначалу пытаться вернуть мозги на место курением, однако потом совсем поехал и просто лежал сутками. И при тебе я опять начал, просто хорошо шифровался: чаще всего я выходил ночью на балкон или пока ты был у психолога. Мне было стыдновато показывать себя такого неправильного, поэтому и молчал. — Мы взрослые люди, так что стыдиться нечего. Всё в порядке, это твоё дело. — Угу, спасибо, — сделав затяжку, он сбивает пепел себе меж обуви. — Но я не особо считаю себя взрослым человеком: взрослый как раз-таки осознает себя, что вредит и что приносит пользу. А я нет. Ты, по ощущениям, познал этот мир лучше. — Я старше тебя на год. И я сам имею кучу всего, что не обдуплил. — Тебе двадцать пять? — Да, — Кивнув, Юнги суёт руку за пределы навеса, ловя большие, стремительно падающие капли воды. — Но я не ощущаю себя на двадцать пять. А на вид мне все ещё двадцать от силы. — Лучше выглядеть моложе, чем наоборот. Я даже рад, что я выгляжу так, как выгляжу. — Ты вообще как первокурсник выглядишь, — фыркает Юнги и вытирает о спортивки ладонь. — А это плохо? — повернув голову, он даёт затяжку и выдыхает в пол, сведя губы. — Это раздражает, потому что ты работаешь на износ, а я работаю по настроению и при этом мешки под глазами у меня. — Сейчас их нет, — Хосок тянет свободную руку к чужой щеке, чтобы провести опасно близко и трепетно по слабым посинениям под глазами большим пальцем, а после убрать руку и отвернуться к дождю, выдохнув дым. — Потому что я сплю нормально. И пью таблетки, которые мне прописали. Без твоего влияния я бы не заговорил бы с Джуном о больших откровениях, после которых мне и прописали их. И ем я тоже лучше. — Вот из-за еды и сна я выгляжу моложе. Надо тебе почаще у меня тусоваться и получать влияние. — Я не отрицаю желание этого, — глянув на того, он привстает, чтобы размять ноги, но это лишь прикрытие, чтобы сесть ближе, но уже на самый пол, и поставить ноги на ступень ниже, разрешая дождю покрыть собой кроссовки. Хосок следует примеру и садится на пол совсем близко, чтобы плечи их касались. Позади слышны звуки связки ключей: хозяйка магазина закрыла изнутри входную дверь, чтобы, проверив все ещё раз, уйти через задний вход. — А знаешь, что я хочу? Точнее, по чему я соскучился? — По чему? — По себе счастливому. У которого из проблем были только выходные и их отсутствие. — Я тоже скучаю, но скоро же все закончится, да? Вот как эти тучи, — он задирает голову и смотрит на небо, как когда-то хотел смотреть на Хосока в массивные высоких кроссовках, из-за которых рост становился ещё более высоким, — они со временем потеряют всю влагу и прекратят заливать землю и души людей, и вместо туч придет солнце и голубое небо. Ты выплакал все слёзы, значит осталось совсем немного до выглядывания солнца из-за туч в душе. Солнечный Хосок вернётся, просто тучи не разогнал ветер, — скользнув взглядом, он смотрит на Хосока, однако ожидания, что тот тоже увлечён небом, рушатся: чужие глаза прикованы не к небесной серости, а к Юнги, рассуждающему о лучшем и надеящемуся, что это принесёт лучик в чужую душу. И, видя чужую тёплую улыбку, он ощущает, что принёс этот лучик. — Думаешь, что слезы уже закончились? — Да. Иначе бы ты рыдал сегодня не только во время прощания с его вещами, — сев ровно, он кладёт руку на чужое плечо. — Просто верь в это. Чем больше мы верим, тем больше вероятность, что всё сбудется. Особенно, если это зависит от нас. — Не знаю, чтобы я без тебя делал, — с грустной усмешкой дарит откровения под шум дождя, после которых они молчат то ли от смущения, то ли от истощения темы. Вода создала огромную лужу прямо перед входом в магазин, пока они его посещали и после сидели тут, и вокруг машины, стоящей опасно близко к проезжей части, но тут место не людное, так что нет причин волноваться. Юнги ставит рамен рядом с собой, шумом сухой лапши в нем заглушая звуки голода, подпирает лицо рукой, локоть которой стоит на бедре, и смотрит вглубь настигающей их темноты, которая теперь пришла на должность блокирования возможности видеть дальше вытянутой руки. Чужое плечо ощущается слишком холодным, ведь на Хосоке одна футболка. Они напрочь забыли об этом, и Юнги кратко смотрит на того и не находит сил нарушить момент, прижимаясь плечом сильнее, по-детски надеясь, что поможет согреться. Уже все, что только есть в этом мире, намекает о нужде идти домой, а гром и отдалённо блеснувшая молния, от неожиданности появления которой оба слегка вздрогнули, только усиливают сигналы надобности покинуть эту лестницу. Хосок тушит остатки сигареты слева от себя. — Если я закурю ещё одну, то растяну момент? — повернув голову, он оказывается слишком близко к чужому лицу, которое Юнги ловко прячет в чёлке то ли специально, то ли из привычки. — Момент можно продолжить где угодно, так что не заставляй себя, если, конечно, ты хочешь покурить ещё раз только ради разговора в этой обстановке. — Поедем домой? — Да. Я слышал гром и видел молнию, так что лучше доехать как можно быстрее. Тут совсем ничего осталось — пара домов — и моя многоэтажка. — Угу. Я слишком увлёкся мыслями и, — очень хочется сказать «тобой», — дождём. Он расслабляет, — «прямо как твои монологи и твоё присутствие». — Да всё в норме, — Юнги поднимается на ноги первый. — Ты сильно замёрз? Просто не думал, что тебе стоит достать с заднего сидения ветровку: мы планировали выйти только за лапшой. — А по итогу много посидели, подумали, а ещё ты узнал мою плохую привычку, — завершает мысль Хосок и первый обходит огромную лужу с левой стороны лестницы, на которой сидел. — Это не совсем привычка. Так сказать, по состоянию здоровья психологического, а не потому, что ты не можешь прожить без тяжки. — Ты прав, — Чон садится за руль и заводит машину, включая обогрев. Выехав из лужи, он направляется в сторону дома Юнги, который кидает упаковки лапши на заднее сидение и тянется за ветровкой, чтобы позже отдать её Хосоку. По достижению парковки во внутреннем дворе, они выходят: Хосок поспешно натягивает ветровку, Юнги прячет в жилете и толстовке упаковки рамена. Парни быстрым шагом достигают двери подъезда, в которую проходят за момент до продолжительного грома и яркой молнии на всё небо, с которыми встретятся в процессе пути по ступеням, в конце которого их ждёт квартира Юнги, временно лишившаяся хозяина три недели назад. Внутри всё также серо и пусто, они останавливаются на входе и слегка дрожат от холода, наконец сумевшего достучаться до опьяненных друг другом людей. Сняв сырую обувь, парни идут в спальню, куда их ведёт Юнги, и просит раздеться, чтобы уменьшить шанс болезни. Хосок кивает и, не ощущая позволительным сесть на кровать будучи сырым, снимает шорты и футболку, а специально не смотрящий Юнги протягивает тёплую пижаму, сам беря себе такую же и сменяя ею сырые спортивки и толстовку, скрыв неловкость за дверцей шкафа, которая не особо помогла. Потом он даёт Чону тёплые тапочки, которые Юнги заменил на старые месяц назад, а сам отыскивает под кроватью свои прошлые, чтобы дать тепла и заботы ещё больше им обоим. Сев рядом, он тяжело вздыхает и растягивается по кровати. — Я так вымотался. Может быть, виною всему дождь, но я не особо уверен. Или, знаешь, вот мы зашли и сразу стало так уставше. — Мы много сделали за сегодня и очень вымотались эмоционально, — растянувшись неуверенно рядом, он закрывает глаза. — А ещё я ужасно голоден. — Надеюсь, что рамен меня не позорит. — Нет, конечно. — Тогда идём сейчас? Только нужно хотя бы лицо умыть, а про голову я молчу. — Оки, — поднявшись, Хосок первым следует за пределы спальни и находит ванную, в которой быстро справляется с поставленной задачей, а после даёт сделать то же Юнги, сам перемещаясь на кухню, где наливает воду в чайник и ставит его греться. Художник приносит лапшу, оставленную на полу при входе, и открывает её, после чего заливает кипятком, а остальную воду разливает по стаканами, кладя в него сахар и пакетик чая. Поставив их на противоположные места для трапезы на столе, он перемещает осторожно и рамен, взявшись за края картонной упаковки. — У меня палочки есть, чтобы по всем канонам, — предлагает негромко Юнги и показывает две пары с чёрным корпусом. Две пары, потому что они продавались так в интернет-магазине. Получив в ответ согласие, парень кладёт каждому по паре и садится напротив, убирая верх упаковки подальше. Перемешав всё палочками, они начинают неспешно есть. — Я так замёрз, — Хосок глотает чай и возвращается к рамену. — И так рад, что мы наконец-то дома и едим. — Я хотел раньше тебя затащить в машину, не только перед магазином, а ещё во время прощания. Но решил, что не время и не к месту. Тем более у тебя важный этап принятия, так что это ещё больше не к месту. — Я бы согласился, наверное, а потом ощущал, что не сделал все до конца. И это было бы плохо. Спасибо, что вытерпел все погодные условия. — Я не так сильно замёрз, как ты. Но нам обоим нужно под горячий душ. Я дам тебе полотенца, а сам пойду приводить в порядок постель и заменю белье. Вроде, меня давно тут не было, но спонтанность перемещения к тебе повлияло на остатки мусора и беспорядка. Так неловко из-за этого, — Юнги глотает чай. — Тут уютно, так что не страшно. — Я так соскучился по рисованию, ты себе не представляешь. У меня уже ломка к этому. — Могу только представить, — с улыбкой произносит Хосок и кладёт лапшу в рот. Прожевав, он продолжает; — но только не ночью, хорошо? Мы сильно устали и я не хочу, чтобы ты ещё сильнее вымотался. Можно остаться тут на день, или ты можешь взять что-то с собой. — Думаю, что брать нет смысла, а вот остаться до вечера — прекрасная идея. - Но, скорее всего, я потрачу часть времени на уборку квартиры. Я не хочу, чтобы это висело камнем на душе. — Тогда во время твоей уборки я съезжу домой, чтобы убрать курицу из духовки. Надеюсь, что она не умрёт. — Я и такую поем, главное, что твоё, — произносит в перерывах между лапшой и чаем Юнги и поднимает упаковку, чтобы выпить остатки подобия бульона и оставить лишь на донышке за компанию с короткими кусочками лапши. Хосок доедает чуть позже, когда художник уже моет палочки и стакан, и ставит рядом с чистой посуду свою, а упаковку роняет в мусорное ведро. Юнги ускоренно справляется с посудой и ведёт гостя, как очень родного человека, в спальню, где достаёт чистое большое полотенце. В ванной комнате он объясняет местоположение нужных средств на полках под раковиной и оставляет парня наедине с собой. Хосок не будет растягивать время и довольно быстро закончит, вернувшись в спальню с сидящим на кровати Юнги, поправляющим одеяло в пододеяльнике. Художник не переключает внимание от надоевшей ткани и, по окончанию, поднимается с кровати, чтобы победно встряхнуть одеяло и растянуть его по всему матрасу, на который Хосок садится, оставляя капли воды, стекающих с высушенной полотенцем не до конца головы. Юнги вынимает с полки свое любимое полотенце и покидает комнату. Тело не прогрелось до конца: ноги и руки все ещё ощущают холод, от которого избавиться не получается даже под горячей струёй воды в душевой кабине, тепло в которой не испарилось после Хосока. Это наводит на мысль, что Юнги никогда себе не позволял так много ни с кем, а совсем недавно был вовсе боящимся сказать что-то не так и опасался остаться с кем-то в квартире. Сейчас же, стоя под горячей водой и смотря себе в ноги, он уставше думает об этом до достаточно времени, чтобы задержаться на долгий срок. В моменты тишины очевидные мысли не дают покоя, проявляя себя впервые в таком серьёзном ключе, отчего время тянется медленнее реального, а на ум приходят всякие истины, более или менее позволяющие себе существовать критичностью суждений. Хосок как-то сказал, что важно не количество времени, а то, что оно даёт. И, в случае их двоих, это дало так много: Юнги с грустью и стыдом за себя старого вспоминает, как лежал на полу рядом с Хосоком, который запустил в его осветленные волосы пальцы и нежно коснулся кожи, и очень хотел его обнять, однако боялся и считал это непозволительным. Тёмные корни уже отросли, а рамки дозволенного и смелости размылись. Это… Удивительно, ибо никогда не было подобного, чего даже в голове не рождалось перед сном, ведь у Юнги не было опыта и реальных ощущений от чужого присутствия и касания. Художнику до сих пор трепетно, он до сих пор влюблен, однако уже понимает и принимает это, хорошо пряча самое сокровенное. Вода и давление усталости смывает эти мысли с чужого согревшегося тела, которому для большего счастья не хватает объятий. Он их получит: может быть, не самые тесные, но к чужой спине прижмется макушкой и обнимет спящего Хосока. Его обязательно нужно укрыть и легонько коснуться в области талии, чтобы потом не убирать руку на утро, по наступлению которого все также будет идти сильный ливень, напоминающий о себе и успокаивающий постукиванием по стеклу и звуками с приоткрытого на проветривание окна, от которого холод вовсе не идёт, однако они прижимаются друг к другу, ища не только тепло, но и душевный покой.