blugri

Осталась одна встреча. Юнги осознает это, лёжа на кровати и отходя ото сна после их тёплого утра с Хосоком. Юнги ненавидит себя за скорость рисования, за то, что лак быстро сохнет и за то, что Хосок обратился к нему и заставляет тем самым что-то там отдавать в сердце и становится зависимым. А Юнги зависимый, он ощущает это, ненавидит это, хочет задушить внутри все, что до сих пор умеет чувствовать. Через пару дней он поговорит с Намджуном об этом и расскажет о Хосоке в его доме. В подробностях, с улыбкой, которую Юнги все пытался спрятать, но не очень получалось. Намджун же, как собеседник, выслушал бы и дал советы, не забираясь в душу Юнги, который это ненавидит. Из-за этого их терапия и кажется бессмысленной, но важной, ибо без неё он бы точно сожрал себя изнутри. На плаву его держит возможность выговориться и не встречаться с этим человеком за пределами кабинета, а также получить напутственное слово, которое пусть и противное, но требует задуматься. Раньше их терапия проходила более официально, хотя Юнги все равно оставался ночевать, но тогда он правда следовал чужим словам и был более внимательным, а сейчас же он заставляет его играть по своим правилам и по сути просто платит за то, чтобы его выслушали, а комментарии не давали. Намджун оставит последнее слово за собой, так как Юнги может сделать что угодно и от этого будет только хуже. Развитие доверия – это не плохо, но чрезмерное увлечение может спровоцировать излишки. Юнги не понимает или же делает вид, что слова Намджуна ему кажутся сложными, и увлечённость в его понимании не переходит черты художеств. Намджун это понимает наверняка, оттого и не пытается доказать и позволяет уйти. Юнги уходит молча, также приходит в квартиру и скатывается по двери, не желая подниматься до прихода Хосока. В углу рабочей комнаты валяются акварельные образы двух тел. Они размытые, неясные, но Юнги ощущает от них такое тепло, что рука тянется завершить, однако он не может пересилить и признаться самому себе, что тела эти — мужские и он уже дал им имена; не стоят поодаль, а соприкасаются каждой частичкой кожи и не могу остановиться, как и Юнги не может остановить свой интерес к человеку, чье высокое тело так похоже на нарисованное рядом с худым и более низким. Юнги хватает себя за волосы и тянет, ложась на пол, когда пытается отвлечься и не ждать звонка от Хосока, который не сможет ещё несколько дней зайти к нему даже на просто так, и порисовать что-то. Но ничего не получается и зацикленность бьёт по лицу, тыкая в него гнусным «ты не в себе! ты ужасный! ты неправильный! ты с проблемами в голове! хосок тебя возненавидит, если ты расскажешь о наболевшем! ты похож на маньяка!», хотя Юнги видит подобное в сериалах и об этом рассказывают видео на ютубе. И этот факт ознакомления и признания нормальности не влияет на убивающий голос внутри, который так долго молчал, что Юнги надеялся на его смерть, смерть с тех времен, когда он испытывал ужасное ощущение от родителей и их непринятие его, перемешанное с грязью тыканьем в лицо громкого «ты не похож на других». Он порвёт. Со слезами на глазах и от бессилия перед собственными желаниями и отсутствием возможности сказать об этом или отречься. И испортит бумагу под струей воды в ванной комнате, выкинет на пол в рабочей комнаты, чтобы вернуться ночью и под светом луны собрать образ чужого профиля высохшими остатками бумаги с небесно-голубой, как и чужие глаза, акварелью. На них уже не видны те образы, но Юнги ощущает их, продолжая бессильно и с просохшими глазами смотреть на пол с линиями синего света от светилы ночи, а потом уснуть рядом и замёрзнуть. Ему было очень холодно, ибо кроме футболки и штанов на нем ничего и не было, на утро он скрылся под одеялом в надежде согреться, но это не получилось в первые полчаса. И в первый час тоже, потом он уснул и потерялся во времени, но вечером телу было лучше. Ему нечем ужинать. Чжи он попросил не заходить, потому что ему очень тяжело, на что получил продукты под дверью и три кратких стука. Юнги сначала обрадуется, что наконец-то Хосок пришёл, пусть и без предупреждения, но мгновенно разочаруется и чуть ли не зарыдает. Девушка передала рамен и овощи, хотя очень вкусно готовит, но Юнги не может есть чужое готовое, кроме выпечки, оттого и рацион его скудный, ибо готовить не умеет толком. Желание разрыдаться будет его преследовать весь период переедания из-за долгого отсутствия, после он заварит чай и скроется в комнате, смотря бездушно на экран с тру краймом и глотая кипяток. Ему больно, но тем самым удаётся перевести фокус страданий с души на организм. Правда, ненадолго — и Юнги закрывается в одеяло с головой, борясь с желанием вновь нарисовать слишком красивое, размытое и неприличное. А потом уснёт, пуская остаток дня на самотёк и не надеясь сегодня увидеть Хосока на пороге. Отдалённо ему верится, что все будет как в книге и желанный человек придёт, отчего Юнги вновь будет себя ощущать как в самом начале — испуганно, потерянно и нелепо — но этого не случается. Как и не случается следующим утром. А Хосок занят, он пытается найти время на простой звонок о своей загруженности и просьбе подождать, но засыпает, стоит коснуться подушки после помощи отцу и поездки с ним по врачам перед этим. Отец в первую очередь и повлиял на количество свободного времени, однако Хосоку не привыкать и сейчас уж тем более, ибо он хочет и готов сделать для самого близкого человека все необходимое. Он живёт ради родных и близких, готов сделать все, что угодно для них и потратить остатки жизни, но его взор также направлен в сторону, в тёмный по чужому настроению, но светлый по атмосфере и помещению, закусывая губу перед сном и надеясь оказаться на пороге пораньше. Ему очень хочется несмотря на малое количество встреч с Юнги и их слабую связь в плане того же доверия, но у художника доверие настолько подорвано и испорчено, что он гордится наличием простых разговоров и правды в них. У каждого доверие выражается по-своему и у каждого свои грани и классификации этого, поэтому Хосок знает, что ему доверяют хотя бы немного. Ему хватает, но он надеется на большее. В очередной день он стоит около духовок, потирает лицо, выпекая одну из трех партий, которой хватит до обеденного перерыва, и скатывается по двери, за которым оживлённо разговаривает отец с матерью о надобности заменить часть оборудования, и закрывает ладонями глаза, глотая воздух и не находя в себе силы зарыдать. Он так устал, боже, как он устал, но воздух встает комом в горле и не пускает на волю наболевшее, отчего задыхаться становится противнее обычного вдвойне. Хосок трёт лицо, сглатывает, встаёт и отключает духовку, вынимая свежий хлеб, который он ставит на стол и на замену ставит противень с булочками с корицей и слойки со сгущёнкой. Последние любит Юнги. Он скучает. Он скучает по тишине одиночества, которое он делит с Юнги в светлой комнате, куда не попадал уже больше недели и куда хочется как в сладкий сон ребенка, наполненный яркими цветами и счастьем прожитого дня, а позже — раствориться и не возвращаться в заршруженную реальность, где от Юнги остается только воспоминание, которое было не так давно для остальных, но для Хосока — очень далекое и такое больное из-за этого. Рутина рушится из-за одного художника на другом конце города, который внес в привычное заваренное и похожее на чай сахар, к которому зависимость развилась моментально и не оставила о горьком напитке то мнение, которое Хосок всегда считал нормальным и комфортным. Он будет давиться слезами в душе, закрыв рот рукой, лишь бы не вынести больное наружу, за пределы себя и вызвать вопросы; он ляжет на постель разбитым и уставшим, проснётся лишь потому что через день у него выходной по причине государственного праздника. Он потратит его на Юнги, заранее написав, что появится раньше обычного и проведёт весь день позади холста. Он также пообещает, что не уснет, или хотя бы постарается, однако в душе надеясь, что ему удастся проспать там ещё одну ночь. Он готов заявиться и поздно вечером, извинившись перед этим и признавшись в зависимости от Юнги и его общества, но не пересилит себя. Он считает, что перебарщивает и то, что ему позволяют — это великая удача. Хосок уверен, что ему все сходит рук по чистой случайности. Он боится что в какой-то момент его выставят за дверь и разобьют доверчивое сердце. Юнги очень похож на того человека, но в этом нет вины, правда, Хосок винит только себя и свою наглость. Винит, но продолжает грезить о чужой рабочей комнате и игнорирует мысли о скором окончании встреч, ибо работы осталось немного. Он надеется, что Юнги затянет и процесс будет более долгим – боже, он даже готов сам что-то сделать, лишь бы оттолкнуть конец подальше за горизонт. Хосок берет с собой выпечку, сменяет рабочую одежду на рубашку и широкие штаны, которые дополняет кроссовками чёрными и высокими, потому что ему кажется, что так он будет выглядеть лучше и худее, к чему так стремится, но только в голове, на деле не находя времени на какие-то изменения – оттого одновременно хорошо, что ничего с собой не делаешь и не вредишь себе радикальными мерами, но в то же время и грустно, ибо все стоит на месте. Надевает поверх толстовку, ибо погода опять портится и не забывает про шоппер, после стремясь рано вечером к остановке, ибо завтра выходной, а сегодня время ещё осталось и он решает потратить его на Юнги, а завтра продолжить. На автобусе, который уже пустой и хранит в себе желающую погулять молодежь, он едет больше десяти остановок, выходит и идет до дома Юнги ещё минут десять, поднимаясь на лифте и оказываясь перед дверью, в которую звонит один раз и скромно дожидается. Юнги по привычке слегка поднимает голову, после взгляда на голубые глаза отводит свои в сторону и пропускает, стараясь спрятать внутри себя радость, которая не унималась с самого звонка. Он даже смог порисовать. Пусть это и вытекло в синие образы на акварельной бумаге, но Юнги их точно выкинул и, значит, этого будто и нет? — Я так долго отсутствовал. — Не страшно. «я скучал. ты выглядишь прекрасно» — Я надеюсь, что не вызываю этим отрицательные эмоции, да? — Всё в порядке, — Юнги идёт с ним в рабочую комнату. «ты вызывал не отрицательные эмоции, а полноценную ломку.» — Тебе принести кофе? Я вижу, что все грустно и ты устал. — Если тебе не трудно. — Если я предлагаю — значит не трудно. — Две ложки сахара. Спасибо. Юнги удаляется, а Хосок из-за любопытства принимается осматривать комнату, находя среди листов акварельных пару изрисованных и явно испорченных. Он не знает, насколько сильно получит за такое поведение, но продолжает смотреть, видя среди них сложную несуразицу, от которой веет теплом. Юнги заходит со спины и пугается видя чужое положение относительно работ, которые он забыл выкинуть, но раз Хосок сидит также непринуждённо — это показатель нормальной реакции? Опустив кружку рядом с окном, он шумно сглатывает и подходит со спины, ожидая. Хосок поднимает голову и встречается с чужим взглядом, показывая своим слабый испуг и надежду на то, что ему ничего не скажут. Юнги смотрит так же, сжав челюсть от страха, облизывает губы и рвано выдыхает, садясь спиной к Хосока автономно, будто мозг сам выбирает это действие. — Ты хочешь что-то сказать? — Что ты имеешь в виду? — Я про плохое. — Почему же? — Потому что это неправильное. — Я вижу тут только искусство, — Хосок сам себе пожимает плечами и протягивает лист с самым понятным изображением двух тел, не поворачивась к Юнги. Тот берет и кидает в сторону, после опирается спиной о чужую и закрывает ладонями лицо. — Это непотребство, а не искусство, — цидит Юнги, сжимая волосы где-то на затылке, тыльной стороной ладони ощущая чужие, мягкие, живые, не сожженые краской. — Почему? А ведь и правда, почему? — Я не знаю. Не спрашивай меня об этом. — Всё хорошо, Юнги, чего ты? — Хосок поворачивает к тому голову. Художник ощущает кожей чужую щеку и уголок губ, не смея повернуться. — Ты из-за того, что я потрогал, да? Прости, пожалуйста, я не специально, я не думал, что ты отрицательно отреагируешь, — и возвращается в прошлую позу, уже облокачиваясь на Юнги. — Я не знаю. — Раз ты не можешь найти причину неправильности, то это не показатель, что неправильности нет? — Я не знаю, Хосок, — Юнги сглатывает и ищет по полу ладонью. Находит, чужую, отчего ему становится чуть спокойнее и очередная паническая атака, которая все никак не могла выстрелить и оставляла в подвешенном состоянии все это время, не настигает так быстро и ярко. Он ненавидит себя за слабости, за нужду в касании, за желание прикоснуться, за свое ментальное состояние, за рисунки, которые и создали ситуацию. А Хосок тихо дышит, будто вовсе это не делает, и боится сделать что-то в ответ, а уж тем более — сжать чужую, остывшую от кофе. — Это не обязательно, поверь мне. Я тоже многое не могу объяснить и просто пускаю на самотёк. Я совершил ошибку, раз полез куда не разрешали, да, извини меня. Просто я надеялся, что вызвал большее доверие. — Да не в этом дело, — Юнги откидывает голову на чужое плечо, закрыв глаза. У Хосока замирает сердце. Он прекращает дышать на время чужих слов, а взгляд замирает на стене, но он не видит её, а смотрит сквозь, пытаясь собрать разброшенного себя по осколкам, что возникли из-за тяги к художнику, сидящему так близко, что даже страшно до смерти. — Я не знаю, доверяю ли я тебе по-настоящему, но мне не страшно оставлять тебя одного в комнате, не страшно разрешить посмотреть что-то из имеющегося, не страшно оставить в моём доме, но меня волнует не это, а моё творчество, которое может быть непонятым. Да оно точно будет непонятым, я знаю это. — Творчество не может всем угодить. Творчество не обязано это делать. И каждый видит в этом своё, я, к примеру, вижу работу твоих рук. И работа эта прекрасна, не важно, что именно эта работа даёт. — Ты можешь опустить момент, чтобы сначала просто выпить кофе, а потом сесть завершить работы? — Только если ты попросишь. — Да, я прошу об этом. «иначе я просто не вывезу.» — Хорошо, — Хосок плавно убирает руку из под чужой, отчего становится в момент холоднее обоим. — Прости за вызванные эмоции. — Накал от ожидаемой панической атаки чуть убавился, и я бы сказал спасибо за это, — Юнги встаёт и подходит к окну, беря приготовленный холст с пола и садясь на его место. — Всё так плохо? — Хосок берет кофе в руки и садится на уже родное место. — Хотелось бы сказать, что все в норме, но это не так. Но я не буду вдаваться в подробности, мне все ещё тяжело говорить об этом. — Хорошо, мне этого достаточно. А есть способ как-то помочь? — он отпивает кофе, не отводя внимательного взгляда. — Только если ты накалишь обстановку настолько, что меня прорвет, — грустно усмехается художник и отводит взгляд. — Я могу, если ты попросишь. — Да мне кажется, что ты и без просьбы это сделаешь скоро. Вечно в какие-то ситуации попадаем. Хосок молчит, пьет кофе. Юнги замещивает краски, просматривая на холст, которому осталось нанести последние штрихи и блики. В горле становится гадко и колюще-остро. — Сегодня ты останешься на час, затем зайдёшь через неделю за работой, когда просохнет лак. Оплату занесёшь тогда же. — Хорошо, — Хосок видит в Юнги в этот момент так мало эмоций и жизни, что становится больно. Приняв позу, он намеренно не поворачивает голову должным образом, но Юнги не поправляет его, отчего становится ещё больнее. В творческой тишине, которая как-то резко пришла на смену ранних их посиделок, наполненных теплом и комфортом, стало намного неуютней: молчание и неуместность каких-либо слов давит на черепные коробки двум соскучившимся до боли в ребрах, которые в душе уже готовы повеситься друг другу на шею и растаять от тепла чужого тела, но им страшно. Страшно от всего, даже от молчания, которое, кажется, через мгновение обрушится разорванным полотном с практически законченным портретом или дракой, наполненной ненавистью к излишкам в поведении. Юнги не верит, что Хосок на такое способен. Хосок тоже не верит, но предрассудки пожирают и влияют на выбор заткнуться. Что подумают, как это поймут и что сделают? Юнги ведёт кистью и посматривает на Хосока так мало, что чужое сердце это ранит. Хосок с поникшим взглядом, гуляющим по полу, корит себя за ошибки и наглости. В горле возникает ком, и Хосок настолько себя ненавидит, что легче просто исчезнуть. Жаль, что в жизни нельзя переиграть сюжетную линию. Хотя ему бы хватило и одного дня. А ведь толком-то ничего и не произошло, и неясность ставит в больший тупик. Хосок резко вырывается из своего воображения, которое целиком состоит из злости к себе и излишней наглости, от прикосновения к его подобородку и поднятием чуть выше, как и должно быть, последующим удивлённым взглядом в чужие глаза, которые словно стали ещё серее, чем при первой их встрече. — Ты совсем поник, я не могу продолжить так рисовать, — Юнги нежно поворачивает под нужным углом голову и отпускает. — Ты можешь немного улыбнуться? Пожалуйста. «твои прекрасно-голубые глаза такие грустные, что это раздирает мне душу. не делай мне больно, пожалуйста.» Хосок отвечает слабой улыбкой, какая и рисуется на холсте, но в глазах осталась та самая грустинка, от которой Юнги внутри больно-больно и рука с кистью в ней немеет. Ему правда больно. — Ты глазами не улыбаешься, — бормочет себе под нос художник и закусывает губу, ровно выдыхая. — Я повлиял, да? — Почему ты так считаешь? — Потому что ты пришёл другим. Прости, если допустил ошибку. — Не говори так, пожалуйста. Ты заставляешь ощущать меня ещё более виноватым. Я правда ощушаю вину за то, что как-то не так себя повёл и сделал хуже тебя. — Но ты сделаешь в сто раз лучше, если просто улыбнешься ими. Ну, пожалуйста, можешь даже не по-настоящему, я потерплю. Но без этого я не закончу, — Хосок молчит, отводя взгляд в сторону. — Можешь солгать ими, мне хватит и этого. — Глаза — это как раз то, чем я лгать не умею. Можешь оставить их незаконченными? Юнги становится больно. — Хорошо. Тогда останется совсем немного времени и я закончу. Уже поздно, тебя хватит? — Я надеюсь, — пожимает плечами Хосок, кинув взгляд в окно, за которым уже стемнело. Юнги желание не трогать больше глаза на холсте бьёт в самое сердце сильнее прочего, ибо он как художник первым делом влюбился именно в них, гадая вечерами, почему у его сестры они вовсе карие и совсем не такие, а после дожидался встречи именно ради взгляда в синеву и возможности продолжить работу. Он давит в себе ком несправедливости мира к нему и злости на себя из-за рисунков, а точнее, на свою реакцию и предвзятость. Почему мир воспитал его таким? Почему он продолжает дарить боль? Кисть выводит самые светлые оттенки, рядом лежит телефон, по которому он редко сверяет время. В тишине сидеть больно, Хосок за вечер так и не улыбнулся больше. Даже фальшиво. — Я закончил. Слово это горькое, режущее не хуже застрявшего в горле стекла. Оно у обоих отдаётся хуже, чем это может показаться. Юнги сглатывает, поворачивает холст и ловит слабую улыбку, которая не ложная, он уверен, но такая кроткая, что хочется рыдать. Ему правда хочется рыдать. Очень сильно, ибо это конец. Через неделю холст заберут и будет он сидеть в одиночестве, а вскоре получит список таблеток от врачей, к которым направит Намджун и у которых стыдливо будет признаваться, что виной всему — мимолетная персона в его жизни, столь изящная и интересная, что без неё становится до боли и смерти одиноко. Юнги не хочет, но он не сможет так легко вернуться в прошлую стабильную жизнь. Юнги не хочет, ибо до появления Хосока депрессивный эпизод как раз и начался. А с ним он стал чем-то на фоне не особо важным и не волнующим. — Мне нравится, — отвечает негромко и как-то грустно Хосок. В голове пролетает мысль о том, чтобы прикоснуться, но он её игнорирует. — Я рад. Только если ты не лжешь. — Тебе кажется. Мне правда очень нравится, — Хосок улыбается. Юнги это не помогает. — Честно? — Честнее некуда, — Хосок встаёт, на что Юнги повторяет его действие. Повисает молчание. Их диалог не связывается, как и повествование, ибо они попали в некий тупик. Прощание такое же сухое. Юнги закрывает дверь и чуть ли не падает на пол от желания скатиться по ней и остаться лежать навеки, наблюдая от первого лица свое душевное гниение, приправленное одиночеством и ненавистью к своим ошибкам. А, может, и не только душевное. На кровати ему не будет суждено сгнить ни душой, ни телом, ибо зайдёт Чжи из-за молчания Юнги в ответ на её сообщения, а позже он вспомнит о надобности покрыть картину лаком. Он хочет разнести все в этой комнате, но в большей степени именно себя. Опустившись на колени, он долго смотрит на результат их встреч, а после относит в комнату, которую оборудовал под хранилище холстов с отсутствием света, чтобы они не так быстро портились. Сев на колени уже там, он берет не глядя банку с лаком, который льётся на холст в большом количестве, а после разравнивается по поверхности. Хосок на холсте выглядит очень красивым. Жаль, что глаза не закончены. Юнги больно смотреть в них.