blugri

Недельное одиночество и плейлист с шумом дождя и монотонной музыкой на фоне, переедание, страх стремительной смены дня и ночи, сложность найти себе место и вдохновение, отвращение к голубой краске, в особенности к акварели, порванные листы бумаги, увлажнитель воздуха, вечно открытые окна, от которых кожа под ногтевыми пластинами синеет, и приходится прятаться в не самое толстое одеяло все меньшим комком, надеясь когда-то сжаться до молекул и раствориться в вечности, где одиночество будет лежать под боком и ничего не напомнит об ошибках и небесно-голубых глазах, в которые, если верить интернету, он мог серьёзно влюбится. Он мог бы, если бы не был забитым в угол обществом художником с одной близкой знакомой, которую не может даже назвать подругой из-за тараканов в голове. Хотя прошлое же своей гнилью не сможет уничтожить чувство влюблённости? Юнги не уверен, что испытывает именно влюблённость. Как сказал Намджун, это может быть простая зависимость на фоне депрессивного эпизода, в процессе которого Юнги всегда цепляется за людей, просто в этот раз человек новый, да и совсем не похожий на Чжи. Или же творческая натура нашла в Хосоке недостающий элемент в самом Юнги, оттого и так тяжело без него рядом. Художник поднял тему любви к такому же по природе человеку, опустив голову и надеясь, что Намджун в этот момент оглох. Он надеялся, что все это — чёртов сон, и Хосок тоже ему приснился — и пробуждение в холодном поту даст это понять, однако в ответ на его «Намджун, я ощущаю, что мне слишком интересен Хосок. Я зависим, я ощущаю то, о чем только читал и наверняка просто себя накручиваю. Я боюсь самого себя, понимаешь? Мне так страшно, что это кто-то узнает и окажется, что это правда во мне есть, и произойдёт то, что было всю жизнь раньше: меня растопчут, уничтожат ,и во мне живого вообще не останется. А я хочу жить, даже с пройденным ужасом. И почему-то хочу делать это с Хосоком. А я его в последнюю нашу встречу задел за душу. Очень. Мне стыдно и страшно ещё и за это» он услышал голос психолога, решившего встать из-за стола и сесть рядом. А потом к спине прикоснутся и начнут гладить, на что Юнги разрыдается и скатится на пол, повторяя беспристрастно «мне тяжело» шёпотом, обнимая себя и скуля. Намджун последует за ним, сев также и обняв. Юнги придет к выводу, что теперь рука специалиста уже не помогает успокоиться. Боже, зачем он позволил себе коснуться Хосока? Почему он не подумал, какие будут последствия? Он рыдал до тех пор, пока слезы не кончились. Потом он поднялся с пола и, собрав все слова Намджуна в нестабильную голову, направился прочь, не ответив положительно на предложение остаться на ночь. На дверной ручке его ждал пакет. Чжи вновь о нем заботится, Юнги становится тепло на душе и он закрывает рот ладонью, явно не нарыдавшись у психолога, и позволяет себе вновь заплакать от чужой любви. Пройдя внутрь, он ложится на кровать и просыпает остатки этого и следующего дня до обеда. До прихода Хосока осталось трое суток. Спал он почти двое из них. Держа телефон со включенными уведомлениями, Юнги надеется, что Хосок позвонит и попросит найти для него время попозже. Обедая, он приходит к выводу, что питание катится ещё ниже – значит, душе ещё тяжелее, чем было в начале недели. Юнги хочется рыдать и от этого, и от бессилия перед собой, ибо даже при осознании всей проблемы он не может собрать себя воедино и не ухудшать состояние. Хосок не звонит. Он спит ещё сутки и не может подняться по будильнику, чтобы точно не проспать приход Хосока. Слышен звонок. Становится больнее в разы. Хосока встречает помятая фигура уставшего и заспанного художника. Хосок ощущает ноты от их первой встречи, но того непонимания и удивления нет. Волосы в тугом хвосте, опухшее лицо, заношенные вещи. Юнги, не смотря на него, пропускает в квартиру. Он упустит мгновение высказаться, он знает это заранее, он боится. — Я скучал. — Что? — Юнги умело прячет дрожь. Почему по нему скучали? — Знаешь, стало так пусто из-за ненадобности приходить к тебе, — Хосок снимает обувь. Она такая же высокая. Юнги не может поднять головы, чтобы посмотреть на него так же. Ему слишком больно и стыдно перед причиной своего желания жить уже пусть небольшой, но период жизни. — Я думал, что работа затянется. — Если честно, то я из удовольствия немного растягивал процесс. Но уже поздно меня в этом винить, поэтому, да, признаюсь. — Я рад, что процесс был для тебя комфортен. И мне нравится результат, ты отлично постарался. — Ты давно на видел портрет, вдруг твоё мнение изменится? — Юнги скрывается в кладовой. Вернувшись, он протягивает холст тридцать на сорок сантиметров, завернутый в три слоя плотной серой газеты и перетянутый бечевкой. На ней бирка с выведенным именем Хосока чёрной тушью. — Рад был сотрудничать. — Не больше, чем я, — Хосок улыбается. Прямо-таки по-настоящему, отчего Юнги хочется рыдать. — Спасибо тебе, — протянув в ответ конверт, он встречается с чужим поникшим грустным взглядом, какого у Юнги он не видел ни разу за все время работы, и его тут же прячут, не давая слишком долго смотреть и задаваться вопросом. — И тебе спасибо. Ты помог прийти мне немного в норму. — Я точно помог? Только скажи — я буду готов ещё помочь. Я же вижу, что тебе очень плохо. — Ничего ты не видишь и не знаешь. Просто слишком всего много, и я предпочту молчать. Спасибо за пройденный этап, ты дал надежду на хороших людей в этом мире, —Юнги старается говорить как можно мягче, чтобы его вновь не приняли за бесчеловечного, бегая глазами по полу, а когда его плеча касается ладонь и не убирается — поднимает их к чужим, слегка удивляясь. — Но мой номер у тебя, и я в любой момент готов тебе помочь. Я не хочу в наглую лезть к тебе в душу, а просто разрешаю когда-то сказать мне о больном по твоему же желанию. Можно будет позже забыть эти моменты, как уже бывало у нас. Хорошо? — Хорошо. Я постараюсь что-то сказать, если вдруг понадобится. Я бы хотел сделать это сейчас, но я не могу. Хосок такой драгоценный. Кажется, что в него любой влюбится. Может быть, он зашёл дальше и нашёл любовь всей своей жизни. Он думает о двух телах на бумаге для акварели именно как о любви, а не простом влечении. — Я не тороплю, — рука скользит с плеча, — и хотел бы подкрепить доверие тем, что я пойму абсолютно все, что ты скажешь. И отнесусь с пониманием. — Это ты о моих тараканах в голове, мол не задавишь их? — Обо всем, Юнги. На паузе у художника от имени с чужих уст замирает сердце. Для Юнги даже такая мелочь, что вне его общества не ставится во что-то особенное, ценится как нечто драгоценное, чего у него никогда толком и не было. И тут же все касается не только интонации в произношении имени. Это «Юнги» звучит очень тепло из чужих уст. — Знаешь, но я ведь правда вижу все, что так и кричит о том, что тебе тяжело. И я не чувствую, что ты получил это как карму. — Я слишком очевиден? — на лице проскальзывает нелепая улыбка. Ему очень неловко из-за чужой догадливости, ведь, если кто-то знает такое, то, значит, кто-то будет думать о Юнги и сочувствовать. А ему этого хочется в последний момент. — Явно очевиднее меня, — грустная ухмылка в ответ. — Мне пора идти, прости. Но я всегда рядом и могу прийти в любой момент. — Хорошо, я учту. Но я постараюсь не тревожить тебя лишний раз. Может быть, когда-то мы ещё сработаемся? — Всё может быть. Я только за. Пока, удачи. Я на связи, будь осторожен и хорошо кушай. — Я попробую, — кивает Юнги, наблюдая за уходящим за пределы его вновь одинокой, холодной и тревожной квартиры. Сразу же становится тяжело, Юнги швыряет деньги в угол прихожей и покидает её. Разговор был лёгким и положительным, но в душе все равно гадко и противно от самого себя, от сказанных излишков и обещаний, которые он никогда не выполнит: как бы не хотел есть лучше, как бы он не хотел затыкать свои и страхи видео на фоне, как бы не хотел не спать несколько дней и потом отрубаться в рандомный момент на двенадцать часов он не может; не может следовать чужим просьбам из-за своей бессильной натуры, которая так и тянет глубину, нанося ещё больший вред и сгущая краски в палитре художника, который теперь ненавидит небесную синеву, которую купил и которой рисовал те подобия двух тел. Он не хочет рисовать никого, кроме Хосока. И от мысли найти Хосока среди подписчиков он быстро избавляется, ибо ему кажется, что к нему хорошо относятся только из приличия. А рисовать того, кому это может быть неприятно, не хочется. Разум за компанию с повышенной тревожностью раздувают ситуацию, Юнги считает до двадцати, лёжа на кровати с раскинутыми руками и ногами. Перед закрытыми глазами проигрывается тот момент, когда он зашёл в рабочую комнату и увидел Хосока с листами, которые он забыл порвать. Закусив губу, хочется сгореть от стыда и потерять память, чтобы не терзать себя такой мелочью, которая, наверное, настолько мала, что не важна. Ведь Хосок улыбался, и улыбка эта была такой искренней, что Юнги хотелось разрыдаться прямо там, опустившись на колени и обняв того за ноги, ведь все хорошо. Так ведь? Все хорошо, но не внутри художника, который так и не поднимет деньги из угла прихожей. Он хотел бы их вернуть, но встретить Хосока сложнее, чем он хотел бы: выйти из дома стоит слишком большого количества нервов, которых у него и так нет. Юнги давно не заходил в соцсети из-за ненадобности и нежелания, Хосок ведь в реальности есть, а ничего большего и не нужно. В личных сообщениях числится пара сообщений с желанием получить портрет. Одна из девушек получит одобрение, а второе так и не будет прочитано еще долгое время, пока Юнги не станет чуть лучше и он не будет готов начать работу. Они договорятся на любой день этой недели, Юнги будет настаивать, ибо ему нужно скорее переключить внимание на новую работу, пока теплые воспоминания о старой не нахлынули с новой силой и не ударили побольнее. Он правда хочет верить, что чужая симпатичная натура с нежными голубыми глазами и светлыми волосам заинтересует так же, как и Хосок, ведь глаза похожи. Веря в такую сказку искренне, Юнги ожидает девушку три дня, а после ее прихода разочаровывается: каждый глоток воздуха ощущается удушающим, неправильным и лишним. Рисование идет быстро, но той беспечности нет, того тепла и тех вечерних перекусов тоже. А он скучает по такой мелочи, какую всегда боялся пустить в свою зону комфорта. Сидящая перед ним девушка с ярким макияжем и идеально уложенными волосами просит закончить портрет за этот вечер. Юнги просит сделать фото, потому не в его возможностях завершать, пусть и маленькие по размеру, работу за столь короткий срок, на что получает агрессивность от девушки, но скорое соглашение. Юнги ошибся: ее глаза не похожи на Хосоковы. Работу он закончит через несколько дней, покроет лаком и попросит за ней зайти на следующей недели. Девушка с пассивной агрессией примет чужие слова. Юнги поморщится. Он жалеет, что выбрал именно эту девушку как попытку переключить внимание. Она заберет картину и вручит деньги. Юнги сходит за раменом в магазин после двух бессильных дней, за которые доел последнюю упаковку лапши и не находил в себе сил выйти. Вспомнив о конверте Хосока, он подберет его и отнесет в комнату, надеясь когда-то встретить того и отдать. Он не хочет брать оплату, как с художника не хотел брать за обучение потому, что Юнги учился сам и учителю было в удовольствие проводить время с подростком, пьющим лекарство по будильнику. Он проведет от силы сутки без рисования, а после запрется в рабочей комнате на пару дней, захватив плед, который нашел силы постирать. Перед глазами стоят образы сидящего Хосока, смотрящего на Юнги и такого искреннего в разговорах и реакциях на продвижения в работе. А еще явно ждущий того момента, когда смогут пойти на кухню и поесть выпечки. Юнги и сейчас очень сильно этого хочет. На бумаге выводятся линии карандашом, основанные на своей памяти. Вместе с чужим образом возникает запах чужих духов. А еще аромат выпечки. Живот начинает противно урчать. Юнги хочется швырнуть все в окно, а еще хочется прижаться к чужому телу в белой рубашке. В таком подвешенном состоянии он появится на пороге дома Намджуна и долго будет рассказывать о том, как ему тяжело. В этот раз он не будет говорить очевидные причины, включающие Хосока.