blugri

Юнги швыряет холст на пол, хватается за волосы и тянется за успокоительным, которое лежит на подоконнике, к батареи под которой он прилип на несколько часов. Кидает краски, кисти и ненавидит это белое помещение, считает до трех, трясущейся рукой открывает воду и запивает таблетки, ложась на пол и закрывая глаза. Он просчитает до сотни, собьется, зароется пальцами в чистые волосы и проскулит. Волосы чистые, потому что может прийти Хосок, а встречать его в самом ужасном для себя виде он не хочет. Он писал, что слишком сильно занят и постарается появиться сегодня. А еще неоднократно извинялся за такой расклад событий, на что Юнги говорил, что все в норме, ибо так и есть. Но с первой встречи прошло полторы недели, он за это время сходил к врачу, и тот душевно встретил давнего гостя, предложив чай и печенье. А в процессе толком не начавшейся беседы отметил, что Юнги раньше жилось спокойнее, и людские базовые эмоции стали еще дальше. Господин Ким помнит того подростка, что пришел в кабинет и спустя отсутствия приемов из-за отъезда психолога в течении двух трех месяцев и практически сразу заплакал. Но не от грусти или усталости: от радости. Эмоции всегда вгоняли его в крайности, зачастую даже до слез, как и в этот раз, когда Юнги рыдал от внутреннего спокойствия и того, что поступил в колледж. Пусть ему не было дано в то время это самое мирское и простое, что испытывает Чжи ежедневно, но хотя бы он ощущал спокойствие. А сейчас врач видит забитую в угол душу, у которой трясутся руки и дрожит голос. Да, встреча с Хосоком и его голубыми глазами, которые он не может забыть, перевели полный фокус с проблемы, но ее никто не уничтожил. О ней Юнги и повествует, зная заранее, что ему пропишут и что скажут делать. Юнги трогает за душу только после окончания монолога шепотом и шмыгами носом от слез, сидя на диванчике, поджав ноги и превращаясь перед врачом в ребенка; полный сочувствия психолог отметил выгорание, которого Юнги боится больше всего на свете и в чем себе никогда не признается, и отсутствие эмоций, которые хоть как-то проявлялись раньше. Юнги признал, что с Чжи он сейчас меньше общается и в основном сидит дома или рисует заказы, в процессе работы над которыми он тоже может считать себя одиноким, так как его хоть в городе и боготворят, он для них просто инструмент для достижения цели. Но, сидя все также на диванчике и смотря на закат, ощущая человека рядом в тридцати сантиметрах от него самого, Юнги шепотом и с остатками слез на щеках признается и откровенничает на эту тему. Хосок и правда очень красивый, особенно его глаза. И ему хочется нарисовать его побыстрее и не единожды. Этого человека он в своей иерархии поставил вместе с Чжи — там, где одиночество зависит именно от количества людей в комнате. Врача это заинтересовало, но пока что он решил не искать ответы, а дать время сжиться с мыслями нового персонажа в его жизни и ощущениях. А также он попросил свести фокус на интересующую личность. Но еще тихо добавил, что чрезмерное увлечение пусть и может пробудить то самое, не читаемое Юнги сейчас, но может и разбить по итогу, как было в первый раз. Юнги полностью понял, что имеется в виду, и пообещал, что будет осторожен, убедив, что дальше Чжиын никто не сможет пробраться: слишком уж темные, глубокие и колюче-царапающие дебри. К тому же, они чрезмерно отталкивающие. Юнги засыпает прямо там, как ему всегда и позволяли, заменив перед этим урчание в животе теплым чаем и домашней едой. Юнги знает, что наутро приема на дому врача он будет один, но с готовым завтраком под колпаком для сохранения тепла и ключами от квартиры, которые он вернул владельцу в день окончания терапии. Юнги их возьмет, ибо не знает, как депрессивный эпизод отразится на нем. Эта неизвестность очень сильно пугает. По возвращении домой на следующий день он сменяет наушники на включенный по телевизору сериал и забирается на кровать. Выпив таблетки, которые он глотал в порыве ненависти к себе, сидя спиной к холодной батарее, по причине неудавшейся попытки нарисовать глаз, похожий на Хосоков, Юнги вытаскивает из-под подушки личный дневник и решает записать несколько мыслей. Отвлекшись на звонящий телефон, он ищет его под мятым одеялом, а когда видит знакомый номер, который он добавил в контакты, то сердце перехватывает. Он отбрасывает блокнот на пол и отвечает, поднося к уху. Сглотнув, Юнги молча ожидает. — Юнги? — Да. Ты что-то хотел? — он трёт шею и бегает глазами по комнате, испытывая дискомфорт от разговоров по телефону, которые всегда для него были тревожными и неприятными. — Ты сегодня свободен? Я могу прийти ближе к семи? Я готов просидеть столько, сколько ты пожелаешь, правда. Прости ещё раз, что пропадаю и не подаю признаки жизни. — Ты не обязан, — жмёт в одиночество плечами художник, остановив взгляд на свободной руке, держащей одеяло. — Да, я смогу сегодня начать работу. Приходи, а там посмотрим на сколько нас хватит. — Большое спасибо, Юнги. Может, мне как-то загладить свою вину? — Что ты имеешь в виду? — Тоже, что и в прошлый раз. — Я не против. Если ты что-то хочешь — делай. Извини, если звучу грубо, я просто даю право автономного выбора. — Спасибо. Удачи! На той стороне не слышно ничего. Юнги кладёт телефон рядом и падает всем телом на кровать. Прикрыв глаза, он выдыхает и понимает, что его страданиям осталось совсем немного и потом он сможет погрузиться в работу и ничего не чувствовать какое-то время. Он даже постарается порисовать без наушников, чтобы проникнуться Хосоком и работой. Мозг, если честно, плывёт от потока информации, которую хочется намеренно вытолкнуть из себя, как при переедании использовать два пальца для облегчения. Но в тишине накопленная информация даже не планирует покидать голову: она давит сильнее того, что поистине волнует, и вызывает желание задушить себя одеялом. Юнги держится только потому, что слишком боится умереть. От звонка в дверь становится будоражно внутри, он поднимается и следует ко входу, зачесав волосы назад. Выдохнув, он открывает дверь и первым делом намеренно встречается взглядом с чужим. Хосок одет в ту же рубашку, но вместо длинных шорт на нем широкие летние джинсы с крупными ромашками, нанесенными акрилом на ткань. Жёлтый шоппер, такая же яркая панама. Боже, у этого человека столько разноцветной одежды, что Юнги хотелось бы увидеть его еще по одной причине: чтобы запечатлеть весь спектр цветов и вкуса. Большие бежевые кроссовки с множеством нашивок, в которых Хосок ощущается еще более высоким, что Юнги уж точно хочется задрать голову и посмотреть, пусть, как и в прошлый раз, нет необходимости: это поистине глупое действие, такое приятное и нравящееся ему, жаль только, что подходящего роста не нашлось пока что. Но Хосок мог бы встать на носочки, определенно. — Я немного задержался, прошу простить меня, — Хосок неловко трет шею. Юнги молча кивает и от незнания что делать и тем более что отвечать просто пропускает в прихожую, закрывая за ним дверь. — Все в порядке, — Юнги берет в руки шоппер, который Хосок отдал так мимолетно и спокойно, что он теряется из-за отсутствия опыта так легко со всем этим обращаться. А хотелось бы ему этого или нет — он особо-то и не знает. Ему это человеческое и на раз хватит: также прикоснуться, подать и при этом не продумывая малюсенький момент за секунду перед ним. Продолжая стоять, Юнги ощущает тяжесть сумки и тепло свежей выпечки, сопровождающееся вкусным ароматом. Аромат этот обычно напоминает о Чжи и ее визита, которые он попросил участить до как минимум двух раз в неделю не потому, что ему нужны продукты, а потому что он одинок. Девушка как назло очень загружена на работе, оттого в такие важные моменты отсутствует. А Юнги, можно сказать, практически впервые попросил помощи. Но в случае с Чжи он не хочет возненавидеть себя и закрыться от мира. Хосок выглядит воодушевленным и, если уж Юнги рискнет сказать и посмеет предположить, даже счастлив. Художнику в диковинку видеть таких людей у себя: обычно все стараются отыграть роли серьезных и самоуверенных людей, а сами просят каждые пять минут посмотреть, будто боясь, что там что-то не так и они показаны не с самого лучшего ракурса. Юнги таких людей искренне ненавидит и затыкает уши еще сильнее, включая максимальную громкость. Он может и мельком сказать о чужой настырности и попросить успокоиться, ибо поведение такое надоедающее и сбивающее с работы. — А ты точно сможешь работать? Можешь отказать, меня это не заденет, правда, — выпрямившись, он берет из чужих рук сумку, оставляя тепло от касания. — Почему ты так волнуешься? — Я как минимум поздно появляюсь и как максимум могу плохо выглядеть и только испортить начало работы своим видом. — Ты выглядишь очень красиво. — Что? — различает он шепот, а Юнги бросает в жар от собственных лишних слов. — Ты выглядишь вполне нормально. Не волнуйся, я в любом случае изображу тебя в самом лучшем свете. — Ты сейчас прям правду говоришь? — У меня есть причины лгать? — Не знаю, — возникшая искра в небесно-голубых глазах мгновенно потухает. Юнги ощущает себя виноватым. — Нет, причин на ложь у меня нет, я ее ненавижу. И ты правда не выглядишь помятым и как то, что ты себе надумал. Я очень хочу тебя нарисовать. И я не лгу. — Ого, не ожидал такого. Это уже как дежурные фразочки? — Хуюрные, — закатывает глаза Юнги, сложив руки на груди. — Красивый ты, как и твоя сестра. В особенности глаза. — Спасибо, наверное. Юнги опять, черт, видит, как саморучно тушит искорку в чужих глазах. Внутри все сдавливается в ком, состоящий из ненависти. Ненависти к себе. Хосок это воспринимает скорее как шутку, оттого и это не задевает его. Юнги выдыхает где-то в чертогах разума, ибо внезапные всплески гнева не отпечатались нигде. Конечно, нигде, кроме как на мышлении их владельца. — Знаешь, смею признаться в наглом желании, но я хотел бы остаться только на несколько часов, — Хосок не идет дальше, словно волнуясь, что его после такой наглости пошлют. А Юнги вполне спокойно себе реагирует, что даже страшно становится, и создает дереализацию: просто пожимает плечами и следует в рабочую комнату. Хотя, кто знает — может быть, как раз у Юнги это и означает дикую ненависть и Хосока так сказать выставили за дверь и послали нахуй, куда хочется в крайнем случае. Отняв немного времени у художника своим ожиданием, Хосок осторожно следует в творческую зону, где Юнги ступает босыми ногами по холодному полу и стремительно собирает нужные материалы вокруг своего места. — Есть идеи по композиции, точнее по расположению? Стул, пол? — Юнги махом головы откидывает челку назад. Потом ставит холст на мольберт и задумывается. — Я мало чего смыслю в этом и хотел бы попросить тебе выбрать. Не то, чтобы я безразлично отношусь к тебе, просто я и правда плохо разбираюсь и волнуюсь о качестве результата. А ты же понимаешь все, и в любом случае твои композиции лучше моих недоработок в голове. — Тебя устроит пол? — Юнги вскидывает бровь и указывает кистью на стену по левую руку, стоя лицом к входу. Юнги очень сильно хочет посидеть на полу, как он сидел, когда сорвался из-за неполучившейся работы, остужая во время процесса спину холодной батареей; ему хочется держать полотно на согнутых коленях, поднимать украдкой взгляд на натурщика и быстро возвращаться к холсту, стараясь не упустить совершенно ничего. Однако в голове эта желанная реальность сопровождается скетчами в блокноте и комфортной беседы, которая была начата не из-за выгорания Юнги или хуже чего — панической атаки, свидетелем и соучастником которых являлась только одна в мире девушка. Юнги с одной стороны захотелось ощутить себя тем самым простым и даже плохо прописанным персонажем-художником, который будет просто влюблен. Или даже не влюблен — просто не будет одинок. — Я только за, — положив шоппер там же, где и в прошлый раз, он следует к Юнги, которому опять хочется сфотографировать хосокову сумку и позже запечатлеть на маленьком холсте. — Тогда я сяду напротив тебя, спиной к стене. Устроит? Получится комфортный и немного домашний портрет и, я смею думать, что твоей сестре понравится именно это. — Думаю да. Но так велика вероятность, что я скорее усну тут, чем пройдет наше время, — смеется скромно Хосок, прикрыв рот ладонью. Юнги не понимает жест, точнее, его наличие. — Прости, но у меня есть только одно одеяло и подушка. А еще я пока морально не могу переносить в своей квартире кого-то, кроме себя. — Это был тупой каламбур, прости. Я не планировал наглеть, не подумай. — Я все понимаю, правда. Да, я не смеюсь, но это ок, понимаешь? — сев на пол, он осматривается и останавливается взглядом на Хосоке, приглашая. — Просто о моей реакции думать нужно в последнюю очередь. Я слишком плоский в плане эмоций. — А я иногда могу быть слишком переполненным. Но если что — лучше сразу сказать. Раз ты не так ярок в этом, то, возможно, это может доставлять дискомфорт. — Как ни крути, лучше испытывать миллион эмоций в момент, нежели пытаться понять, что кроется за единственной парой эмоций — гневом и плачем. Можешь смеяться, громко говорить и мне будет комфортно: я хотя бы смогу посмотреть на эмоции со стороны. Юнги в ответ ничего не получает. Ну, как ничего — ничего из того, что привык. Хосок просто улыбается, но улыбка такая приятная и, скорее всего, смущенная, что художник хочет вновь достать телефон и сделать фото. Хосок уже без явного внешнего напряжения садится к не и поворачивает голову к Юнги, который смотрит с полминуты и тянет руку, чтобы приподнять подбородок и просто коснуться. Ему правда захотелось коснуться и не потому что уродское положение, а потому что стало интересно. Юнги берет холст, тянется через пол комнаты за красками и кистями с палитрой. Разводя первый оттенок, он думает, как оттенок кожи и белая рубашка будут смотреться на фоне. Ему эти мысли дарят эстетическое наслаждение, он подносит кисть и делает первый уверенный мазок, а внутри дрожит как тростинка на ветру, ибо боится ошибиться. Последующие линии наносятся автоматически, Юнги не особо думает о технике или точности, потому что в процессе все абстрагируется от мира, и молча выдает лучшие результаты. Однако обычно его погружение сопровождается музыкой и концентрацией на ней, ее монотонности и бесконечной тягучести, а сейчас он наедине с Хосоком, потому что он впервые не хочет глушить внешний мир и закрываться. Может, потому что он ощутил схожие вайбы с теми, какие были лет в девятнадцать: тогда перед ним люди открывались со всех прекрасных сторон и его это завораживало, а после на смену пришли противоположности, которые своим холодом влияли отрицательно на Юнги и восприятие его работы, которая больше кажется обязанностью. С этой мыслью он борется весь период одиночества, ибо признай он это — давно бы пришел бы к отвращению к творчеству. Сейчас он вуалирует это выгорание и отвращение тем, что творить — его призвание, без которого он загнется через месяц. Возможно, это и есть причина его депрессивного эпизода, он боится об этом думать и врачу не спешит признаваться, хотя, он уже и сам наверное понял. А этот прекрасной души мужчина и словом не обмолвится, пока сам художник не поднимет тему. Нанося на основной темный цвет более светлые оттенки и давая начало объему, он имеет наглость замедляться в работе и слишком долго смотреть на Хосока, поясняя, что он пытается лучше понять того и перенести на холст. Хосок верит, а Юнги на деле совершает для себя самое большое преступление — слишком долго изучает чужие глаза, хотя еще до них далеко: он нарисовал только набросок. А ускоряться не хочется, Юнги опускает взгляд и ощущает, как плавится под чужим взглядом, который Хосок отводит, стоит художнику поднять голову. Его начинает волновать чужой внешний вид: явная усталость и вялость, на которые больно смотреть. Он молча и осторожно кладет кисть и палитру на пол, рядом холст. Ему становится грустно от своей нелюбви к людям и тревожности, ибо, как и Чжи, которая иногда сидит слишком долго у него, хочется как-то отблагодарить за потраченное время и предоставить возможность остаться тут. Но Юнги не может, пусть и очень хочет где-то глубоко в разуме и готов постелить себе на полу прямо тут или же вовсе провести остаток вечера и ночи на подоконнике, рисуя ночную поднебесную с белой луной. Ему иногда хочется рисовать не только ночную гладь, но и Чжиын. Возможно, Хосока спящим он тоже хотел бы нарисовать. Оторвавшись от пола, он привлекает внимание задумавшегося Хосока. — Думаю, что на сегодня хватит, — Юнги прячет руки в карманы и кратко кивает на холст, привлекая чужое внимание к предмету. — Я не сделал много, но начало положено, это ли не самое главное? — Мне уже нравится, — он потирает лицо и тяжело выдыхает. — Я слишком убитым выгляжу, да? — Мы оба устали и в этом нет ничего плохого. Пошли. Захвати шоппер, проведем полчаса на кухне, я закажу тебе такси, идет? — Да я бы и сам справился бы с дорогой. И сам могу оплатить, не волнуйся, — поднявшись, он следует указаниям художника и идет с ним. — Прими мои любезности и не спорь, хорошо? — Юнги ставит чайник. Боже, что он творит? А главное — зачем? Почему ему внезапно захотелось чего-то мирского и простого для всех людей, кроме него? — Как скажешь, — Хосок кладет выпечку в приготовленную Юнги заранее тарелочку. Налитый чай оказывается у обоих, они же — напротив друг друга. Юнги не особо-то хочет говорить, Хосок это понимает, поэтому молчит и посматривает в темноту окна. Боже, как Юнги хочется перестать страдать по поводу дороги Хосока домой, бессилия и тяжелого падения на кровать, тем более, завтра рабочий день. Но Юнги вновь выдыхает и ненавидит себя где-то в родных чертогах разума и попивает чай, совершая первый прием пищи за день. Выпечка скоро кончится и этот Хосок с прекрасными глазами, улыбкой, да и душой, покинет. Но он уверен в хорошести Хосока, как и в том, что Чжи прекраснее в сотни раз, чем он знает о ней сейчас и сколько узнал за шесть лет дружбы.