Оковы

Он не был свободен даже в те годы, когда принадлежал себе. На задворках рассудка порой всплывали обрывки воспоминаний, без сомнения, принадлежавших ей, застрявших в самой сути души, что осталась ему в наследство и тосковала по телу, с которым родилась. И тогда жажда разрушать охватывала с такой силой, что Саревок не мог не удовлетворить ее. Но, кажется, его проклятие состояло в том, что ни одну страсть он больше не мог насытить. Он спасал и казнил, пробавлялся запутанными приключениями, оказывался на волоске от гибели, каждый раз все ближе, все рискованнее — и ничего. Саревок не чувствовал в себе жизни. И благодарности, и проклятия звучали для него далеким эхом. Он ни в чем не видел ценности, ни к чему не стремился, никого не хотел. Долгим был его путь к истине. К той сердцевине бытия, из которой исходят смыслы и мотивы. Его носило по миру, и нигде он не находил себе места — как острый отколовшийся кусок горной породы среди округлых, обтесанных морем камней. Люди стремились к нему, чувствовали силу, искали помощи и главенства, а может, как и он, не знали другого способа менять мир, кроме насилия. При их участии он без особых усилий захватил Вестгейт, сместил сомнительный Совет и получил неожиданную поддержку настоящих — тайных — властей города, гордящихся своей свободой от ближайших Кормира и Сембии. Так же легко он ушел один, когда живые шахматы ему надоели. Война, что прокатилась по Побережью Мечей, стихла, как только все фрагменты эссенции Баала покинули Материальный план. Но отголоски нагоняли Саревока в магократическом Унтере и кичившемся своей силой Мулхоранде. Знакомая напряженность двух соседей грозила обернуться кровопролитием, как едва не случилось на границе между землями Врат Балдура и Амна — несколько лет назад и оглушительно давно. Точно сама судьба бросала его туда, где он не мог забыть себя. Он не бежал от судьбы: шел ей навстречу с бычьим упорством, брался за самые тяжелые задачи, сталкивался с картинами своей памяти, испытывал себя на прочность. И все выдерживал, потому что ничто его не трогало. Визирь Мулхоранда сделал его своей правой рукой, пусть и справедливо опасался — но решил задобрить щедростью. Фараон дал Саревоку место при дворе, армию, доступ к тайнам и голос при принятии решений. Война была короткой и успешной: Унтер горел, обезлюдевшие улицы Унталасса усыпали тела застигнутых врасплох магов и защищавших их солдат, не помогла и тайная поддержка тэйцев — выжившие отступили на запад, к лесам. За кровь и земли его наградили золотом. По ночам Саревока навещала придворная провидица с изящным бронзовым телом и вишнево-алым ртом; она умела угадывать мысли. И решила подарить ему непрошеное прозрение: прошептала на ухо, что “земля горит под его ногами от боли и ненасытной пустоты”. Тогда он — не успев подумать — ее убил. Так подошли к концу его дни в Мулхоранде, а вскоре под синим огнем магической чумы рухнула и сама империя. В долине между Фаэруном и Кара-Туром за ним в темноте крались и, наконец, окружили создания местного духовного народа. Тех, что подобрались близко, он изрубил без сомнений; остальные уже не пытались нападать: прозвучал упреждающий крик, и они склонились, повторяя одни и те же слова, что сплетались в гортанную песню. И Саревок понял, о чем идет речь, даже не зная древнего диалекта языка Шу. Долго он не мог избавиться от тяжелого трепета, который поселило в нем это действо. Слишком явно воскресли в памяти те дни, когда он — еще до первой своей смерти — учинял кровавые ритуалы под руководством своего ментора Вински Перората, и точно так же барабанный стук заставлял его сердце биться быстрее, и он готовился развязать войну, которая окрасила бы красным все побережье и сделала бы его богом. Теперь же он уяснил: есть предел. Лишь некоторым дано преступить очерченную смертностью границу — и он не в их числе. И даже добравшись, наконец, до Козакуры, он не избавился от вины перед Тамоко — а вернувшись к Побережью Мечей, увидев все еще незыблемый Кэндлкип, не простил ту, которая была виновата перед ним. Существование, которое он выгрыз себе против всяких законов и правил, унизившись, доверившись, ощущалось прахом, где нет ни следа когда-то жившего тела. Вокруг продолжалась жизнь. Перемены охватывали мир, как приливная волна, держали в беспорядке, в удушье, и отпускали за миг от гибели — почти неизменным. Эта агония длилась вечно. Замкнутый порочный круг: бессмысленная жизнь и верная смерть. Менялись лица, фигуры на доске омывала свежая кровь, и буря стихала до шепота заговорщиков в ночи. Где есть биение жизни, там будет и разящая неотвратимость смерти. Снова, и снова, и снова. Единственная истина, которую он знал, проводником которой не раз становился. Саревок ждал смерти — он ее жаждал. Бритвенно-острые когти не смыкались на его горле, он ощущал близость избавления, но не тонул в его тьме. Щепотка эльфийского духа, застрявшая в нем занозой, удерживала его в мире живых дольше, чем позволило бы человеческое тело. Достаточно долго, чтобы он испытал все способы саморазрушения. Достаточно, чтобы он стал ждать, — как когда-то в аду — что пытка окончится пустотой, где исчезнет все, чем он был. И, в точности как тогда, явилось спасение. Мертвый бог-отец вернулся. И это изменило все. С призывом и повелением натянулись нити, пронизывающие его существо — те, что были всегда, даже когда смерть лишила Саревока божественной метки, оставила от нее зияние и воющий фантом. С пятном Баала или без, он оставался его созданием. Никогда не переставал им быть. Как бы ни рвался он из своих оков, каждый порыв был лишь еще одним деянием во славу отца. Вся его уверенность в том, что он сумеет выдрать силу из мертвых рук бога, овладеть ей, не покориться, не сдохнуть бесславно в его тени — все захлебнулось в одну секунду, одно сжатие кулака. Одно движение его уничтожило, погрузив в пустоту. Другое — вернуло в мир уже иным. И Саревок понял: нет и не будет иного смысла в этой пустоте, кроме служения тому, чьей искрой он был рожден. И он служил верно, он был рад смирению, он сеял и взращивал свое ядовитое семя, он привлекал все новую паству, прощенный и благодарный. Зачатый им, возвращенный к жизни крупицей его сущности — впервые Саревок наконец услышал голос отца. И этот голос заглушил все иные.