Умом и мечом

— …Ты имеешь всаднический ценз, безусловно, но Преторианская гвардия? — покачал головой Цицерон, мявшись, задумчиво почесав шею. Чужие планы и намерения пугали не меньше, чем их подача, а паче — реализация. Если что-то взбредет в голову этому своенравному мужчине — пиши пропало, копай могилу. — Не понимаю, — это привязка к Вечному городу, в котором тебе всегда тесно, зачем тебе это? — Но не высший, напомню. Я лишь центурион, — отпив вина, изрек Лентул с улыбкой, рассекающей лицо жуткой и одновременно той, которая выдавала в нем истинное довольство. — И имеешь идентичное жалование префекту вспомогательной когорты первого порядка, — елейно протянул Марк Туллий, но после серьезно добавил. — Ни выигрыша, ни проигрыша. — Война не вечна, как ты успел ранее заметить, близ меня не маловероятно примпил и трибун, но оттого, вечна она не становится. Грядет другая. И в ней семья мне не поможет, только личное покровительство, репутация и надежда на свои силы. — Зачем тебе заострять на этом внимание, если ты начал стремительно подниматься по магистраторской лестнице? Цезарь к тебе благосклонен, он тебя не обидит ни в одном из случаев. — Я не о Цезаре. — Ах, Помпей… — Именно поэтому Антоний бежит из Рима в одежде раба, когда прибудет на следующие выборы, — усмехнулся Марцелл. — Тебя, в отличие от него, не могут отнести ни к его союзнику, ни врагу, больно складные и разные каждому речи плетешь. — Не отнять. Во мне мог погибнуть оратор, — под чужой смешок изрек Марцелл. — Когда-то придется определиться. — А зачем? — Все потеряешь. — Максимум, свое имя, но когда я умру, то меня будет мало заботить, а мы в ходе наших полемик, убедились, что что-то за гранью жизни существует, и оно отнюдь не печально. А меня это опечалит! — Вам бы дружить, но зная, что вы оба заложники своего тщеславия, вы подобны Помпею и Цезарю. — Дружить с кем-то надо против кого-то. Иначе почему мы дружим против Антония? — улыбнулся Лентул. — И против кого же ты тогда дружишь вместе с Цезарем? — А мы не дружим. Я ему подчиняюсь. В Галлии, — четко отсек Марцелл, нависнув над Цицероном, из-за чего у того подпрыгнул вверх-вниз кадык. Тут же он поспешил неловко прокашляться и улыбнуться. — На иной ответ я и не рассчитывал. У тебя итак есть право судить, а значит, в какой-то мере столь же разделять и властвовать, сколько сенаторам, это неминуемо в перспективе приговаривает к сенаторскому пурпуру. — Если это в руках продолжателей Мария, а не сторонников Суллы. — Мое отношение к этому вопросу ты знаешь, сколько тебе не вертеться, а конец твоим выгадываниям настанет, все мы в тот или иной промежуток времени зависимы от конкретной воли, в последнее время, прозаично, нескольких человек, которые могут заткнуть неизменный и традиционный сенат, но не комиции. И все мы знаем, к чему это идет, но не чем закончится. — Предлагаешь просто плыть по течению? — Делать то, что у тебя лучше всего получается. Воевать. Войну у тебя не отберут никогда. Цезаря — возможно, но, как ты уже успел мне сказать, как я уже успел подтвердить… Маловероятно. Он и сам не откажется. Так что, жди, мой друг, сами предложат, сами дадут, просто залезая в глаза, не оплошай. Конкуренция большая, охотников много, и не факт, что ты не лишишься своего триумфа в одночасье. Радуйся тому, чему пока можешь радоваться. Помалу доживешь и до большей радости. Рим цивилизован и грязен по-прежнему, неизменен с его монументальными мраморными колоннами, портиками, величественными арками… Триумфальные арки высились над человеком, но не низводя его до мелкой фигуры повествованием о победах Рима, наоборот, возвеличивая, различных, разложившихся с течением времени, разнообразных храмов, начиная от самых староверных подобных Фидес, заканчивая восточными солнцепоклонными веяньем завоеваний. Небольшая смотровая за палаццо Сенаторов, главный фасад которого выходит на Капитолийскую площадь. Привычный, прямой, подобно стреле, Форум, известный еще одним видом волеизъявления и демонстрации своего мнения — классическая драка. Пьяные с утра и непроспавшиеся беспорядочные к обеду люди, которые бредут на собрание своих трибутных комиций, ведь каждый хочет вставить свое слово, смрадные торговцы-портовщики, берущие втридорога за товары сомнительного качества соседствовали с выкликающими пекарями, перебиваемые разве что отбоем молотка. Гладиаторские бои проводились прямо по завершении конных скачек, когда сражающимися были приговоренные преступники, становилось еще интереснее, не отменяя беспринципную непримиримость человеколюбию, то это был лучший урок мужества против боли и смерти. И пока одни люди шумно праздновали, другие измеряли толщину своего кошелька роскошными поминками или приемом клиентов, а очереди из них не знали ни конца, ни края. Нищие поборщики в это время особенно чуяли свою выгоду, не беспокоясь о куске хлеба на завтра. Жалкие уборщики улиц и глашатай, озвучивающий новое решение сената и привычный старый мужчина, переставляющий дни на высокой стене фигурой орла. Работающие с середины дня бани, и вторая часть дня, которая на дела была уже менее богата, пусть магистраты могли и до захода солнца, на равне с судьями не знать покоя… Все это неизменно и привычно, начинающееся с восходом солнца и кончающееся глубокой ночью. Продажный город, обреченный на скорую гибель — если только найдет себе покупателя, с Югуртой стоило согласится, что только и ждал томимо неотвратимой грозовой тучи с севера. А на севере много денег… Лентул, как ни старался, не мог в себе увидеть обычное гражданское лицо и светского человека, который будет на обед собирать круг воображаемой семьи и друзей, которые будут соревноваться в лести и остротах, пока он праздно проводить очередной вечер, похожий один на другой. Оттого, возможно, и злился, но понимал мудрено: не везет в этом — повезет в другом. Золото от злата, а злато от зла. Несмотря на лукавую и обманчивую натуру Лентула, человека располагающего обыденно простыми и емкими ироничными речами, выдержанной нейтральной улыбкой, прямого, и казалось бы, бесхитростного, даже его черты лица выдавали в нем то, чем желали обманываться люди. Не было в нем, однако, сострадания или эмпатии, только непримиримое целеполагание. А один взгляд на его фигуру наводил на мысль о склонности к первенству и желание признания, — высокий, но сравнительно узкий лоб, тонкая линия резких подвижных губ, глубоко посаженные и внимательные ко всему крупные хитрые глаза. Несмотря на далёкое от бравости телосложение и рост, тот рождал недружественные чувства, а оттого при диалоге, двойственность. Слишком контрастным он был. Такому человеку на роду написано было купаться во внимании и светски безбедствовать, но тот выбрал путь иной. Для многих непонятный, но ему единый. Марцелл сунул ноги в сандалии, наскоро омыл лицо, руки, прополоскал рот и накинул плащ. Бегло закинув в рот кусок хлеба, намазанный медом, смоченный в вине, Марцелл высунулся из повозки. Вот и место его назначения. Близ возведенного лагеря происходили какие-то копошения, которые привлекли внимание мужчины, и он сошел, не доезжая, ворот. — Коррей, Коммий, приятно видеть, — улыбнулся Лентул, про себя думая, что с кувшинным рылом — да в калашный ряд, оба были для него людьми неприятными, один в бывшем и, несомненно, в нынешнем открытый римоненавистник, желающий только повода к предательству, второй и вовсе был атребатским галлом, которого милостивый Цезарь сделал царем над его народом после победы над ним пять лет назад. Вроде, и племянник Гая Мария, а нравом они так различны…. Лентула Коммий несказанно настораживал, ходили слухи, что он активно участвовал в формировании армии на помощь Верцингеториксу. Не то, не то он в Галлии не просто так, и часом попытается белгов объединить под своим началом, пока менторской руки Цезаря не видно даже призрачно. Но и римлянин далеко не дурак, такому дареному коню в золотые зубы смотреть — самоубийство, по локоть откусит, не сувавши. — Взаимно, Марцелл, — эта формальная услужливая равноправная вежливость сглаживала острые углы далекие от теплых взаимоотношений или легкой симпатии, была на руку. — Что за суета? — Удалось узнать о готовящейся засаде галлов, и у нас полным ходом идет подготовка к тайному ночному нападению, ты очень вовремя, как раз ознакомишься с планом, досыта напоим свои остро отточенные гладии и пилумы горячей кровью варваров! — дополняя друг друга, составили цельный рассказ мужчины, хотя второй поддерживал его нехотя, будто и не собираясь ничего говорить, но первый от прямого приказного простодушия все выложил, как на духу, оттого и подозрительно красочно и ярко, долго выпытывать тех, кто любит поговорить, не пришлось, подметил удовлетворенно Лентул, но радость в том, что сокрытие правды от него не уйдёт, была сладка. — Поощряю вашу тягу к романизации провинций кровавой дорогой и отвагу, — скрыто насмехался мужчина. — но прежде опрометчивой радости все же взгляну. — А они по-другому и не понимают, — произнёс мрачно и сквозь зубы Коммий. — Язык оружия здесь самый доходчивый и понятный! — Хорошо играет тот, кто не боится сделать первый ход, верно? — ухмыльнулся Лентул, глядя на мужчин исподлобья. — Верно… Не знаешь часом, когда сюда соблаговолит прибыть Цезарь? — Мы только отбыли, — скептически фыркнул Марцелл, принимаясь усыплять чужую бдительность. — Подозреваю, когда разберётся с эрубонами, может, и почтит нас своим присутствием. Он повторно объявил о полной свободе в разграблении их земель и активно помогает этому процессу. Не до нас ему, но это вопрос очень скорого времени. — И то верно. Он молниеносен, точно Юпитер. Коррей взял Марцелла под руку и повел в открытые ворота лагеря. Стоящий на посту легионер очень задумчиво провел силуэт Корнелия взглядом, столкнувшись, порывался даже что-то сказать, но вовремя себя остановил, больно прикусив язык. От одного взаимного интереса покорежило до легкой судороги. Гнев Антония был страшен, но вызовет вопросов не меньше, чем почему он мешает пройти сразу трем недоверительно-уважаемым людям, которых странное поручение, когда было искажено уже двенадцатой передачей и обезобразилось до невнятности, будто и вовсе не касалось… Которые только что вышли, дабы принести хвороста, но, встретившись с центурионом, резко забыли об этом занятии, а Коррей даже прикрикнул на озадаченного мужчину, скидывая это дело на него. — А Марк Антоний где? — Да вон, в другой части лагеря, за западной стеной. — И чего он там делает? — скептически спросил Марцелл. — Да кто ж его знает… — фыркнул Коммий. — Не на деревья ж любуется, курирует, как, кто и чего делает. Ты вовремя, на самом деле, — улыбнулся открыто Коррей. — Почему же? — Да чтоб жизнь ему медом не казалась, — произнес Коммий. — Если я задамся этой задачей, боюсь, он тоже, и тогда никому из вас жизнь не покажется ничем, кроме черствой корки хлеба, — ухмыльнулся Лентул, принимая план из рук Коррея. Тот быстро справился, шмыгнув в шатер и мигом вынес искомую бумагу. Идиот. — пойду почту его своим присутствием, да и заодно доложу, что прибыл. Бывайте, вечером встретимся и обсудим это, — он ткнул пальцем в конец листа, и удалился в указанном направлении. Конечно, это совсем не тот план. Что он еще ожидал от потенциальных предателей? — Крепкое дерево, из него вышло бы несколько хороших крестов и даже на эшафот бы хватило, не находишь? Бедное-бедное дерево. Мимо него тень человеческая прошмыгнула, следом к Антонию не медля римский человек подошёл, в руки короткий пергамент вложил, к уху жадно прижался, нашёптывая речи свои. Лишь рукой махнуть стоило, как тут же в лагере скрылся, уставший и с плечами опущенными. Быстро взглядом мужчина по бумаге пробежался, тут же сжал грубо и запрятал от глаз любопытных. Взгляд испытывающий вернулся к древу, уже понимая, как использовать то по своему назначению можно. — Если бы оно ещё пилилось и рубилось. Ни разу кора не треснула, а лишать людей времени и инструментов ради одного де… — отвечает обыденно, даже несколько задумчиво, пребывая в собственных мыслях. Хлеб ещё раз надкусывает, да тут же замирает. Голову Антоний поворачивает неспешно, по-кошачьи лениво. Взгляд поднимает, да тут же брови слегка вздрагивают. Не спешит заговорить повторно, лишь дожёвывает пищу, запивает и слегка отклоняется назад, дабы лучше видеть прибывшего. — Мне казалось, мы должны были свидеться у ворот, но у кого-то или наглости немерено, или со слухом проблемы, — голос обманчиво мягок, столь же ленивый, как и вся выверенная поза, но нотки недовольства и угрозы явно проскальзывают в нём. Удивительным образом, это и вовсе не направлено на Лентула. Марк вообще в нём сейчас не заинтересован. Мысли крутятся в голове одна за другой. Перед глазами мелькают лишь дальнейшие планы сражений, действий, как бы быстрее нагнуть всех этих галлов раком и отправить в клетки. Ведь где место диким животным? А за людей он этих даже не считает. — У меня немерено наглости, у тебя проблемы со слухом, днем с огнём не дозовешься, по моему это логично, — заполнил паузу метко мужчина, ощерив зубы, тот был на веселом и даже приподнятом настроении, неспешно и более демонстративно складывая руки на груди. Антоний отводит взгляд, смотрит на это несчастное дерево, а аппетит как-то пропадает. Даже ест он машинально. Несколько легче действовать под командованием Цезаря, которому достаточно лишь подумать о чём-то, как Марк уже готов исполнять. Сложнее обстоят дела, когда ты сам себе хозяин. Тут лень, празднество, борются с человеком исполнительным, военным. — Как дорогие наши сенаторы? Ещё не перегрызли друг другу глотки? — усмехается, одной рукой подзывает к себе легионера. — Здравствуют и пребывают в наилучшем настроении, кажется, не то, не то, в Неаполе устроят чаепитие с друг напротив друга сидящими трупами бывшего консулата. Против тебя в Риме толкуют речи, дай вспомнить… Если Марк Антоний куртизанка, начал Цицерон, то отношения с ней не могут стать материалом обвинения — всякий волен иметь дело с продажными женщинами. Как бы не повезло, что ты пропустил эти выборы, что бы это значило, — безучастно и про между прочим, будто не имел к этому ни малейшего отношения, произнёс сладко Лентул. Отчасти лишь это было правдой, он лишь немного рисовал красивые подробности для одного из знатных и авторитетных, само собой не за интерес. Он верил в силу правды. Хотел, всеми фибрами верить, пока не понял, что верив в нее — дает слабину и поддерживает глупую возможность верить во что-то эфемерное, правда — не выгодная ложь для достижения своих целей, она никому не нужна и редко бывает причиной, а Лентул теперь преданно верен именно ей. Той, что антонимична правде. Она конкретна в данный момент и в перспективе сулит такие выгоды, которых не добилась бы ни одна вселенская справедливость, за нее бы еще и досталось. Марк Порций Катон Младший — истинный рыцарь республики, который останется верен ей до конца, но так долог ли и неблизк конец? Она больна. Люди ее, не гнушаясь, разрывают сами — и заседают в ее высших органах власти, беспрерывно говорят об интересах небогатого ополчения плебса — и видят в них лишь орудие для достижения своих приземлённых целей, издеваются над консервативной моралью — и не знают никакой другой. Марцелла перекроила и закалила Галльская война, потому что он видел в этом победу не просто на поприще варваров, большую. А за проигравших ему играть не хотелось. Испорченность — та же издержка взросления, когда понимаешь, что лучше сделать что-то, что тебе неприятно, но получить за это поглаживание по голове и пресловутый пряник. Это не плохо, не хорошо, просто не так больно, чтобы насмерть стоять за то, что умирает. Несмотря на всю инициативную выверенную суетность, намеренные допущения, всю обходительную наглость и стальную гибкость воли, Марцелл как был, так и оставался для окружающих вне рамок понимания человеком, который не знает или не осознает своего стремления к тому, чего не знает. А он знает. И станет защитником в нынешнем деле — не единственный выбранный, но последний оставшийся зачинщик, действующий в своих интересах. И если будет нужно, то он и в Междуречье отправится в кампанию, не думая, и в Риме останется. Что же? Он всех смелее? Ничуть. Или настолько вернее долгу, чем прочие? Ничуть. — Возьми пару человек и спилите к херам все мелкие ветки и избавьтесь от остаточной листвы. Оставить нижние, те, что потолще, — всё же принимает решение Марк, после чего отпускает исполнять. Крестов может и не настругают, но зато к завтрашнему утру здесь уже будут висеть чьи-то тела, может только головы, может разобранные на части галлы — Антоний пока не определился, что будет лучше смотреться. Возможно, у него будет и вовсе иное расположение духа. Например, проснётся любовь к природе и придётся все веточки обратно на верёвочки возвращать. Сам не знает, чего хочет. Отношения с Сенатом у него как-то не заладились. Для него они делятся на две категории: зажравшихся трусов, которые только и думают откуда бы ещё выгоды получить, и куда впихнуть свое право голоса; вторые более хитрые, они ещё вертятся, прикрываются республикой, но от первых отличаются лишь тем, что постоянно норовят что-нибудь ляпнуть. Иногда, их языки способны резать и колоть похлеще даже острого меча. — К концу зимы, нам нужно хотя бы часть этой местности сравнять с землей. У Марцелла ухмылка сардоническая, так же бы он выглядел встречая подобным смехом саму смерть в белом одеянии, потому что за то, чтобы увидеть еще раз это чужое выражение лица, Лентул готов был из кожи вон вылезти. Он чуть склоняет голову в сторону. — Вот и равняйте, Антоний, — притворно ласково и даже сочувственно произнёс Марцелл ехидно. — вал, рвы и башни поправят ситуацию, пока стоят кампанские пашни, суессионы, конечно, занимают белловаков, несколько… Но мне засаду, покорно, надо готовить прежде засады на нас.