***
Насквозь промокший и невыспавшийся Михаэль битый час маринуется в духоте салона, как в консервной банке. У него нет настроения, нет никакого желания заниматься рутинными обязанностями, но служебный Мерседес, выданный им на время поездки, неизбежно притормаживает у ресторана. В дверях уже стоят офицеры СС, готовые к переговорам. Торжественные, выровненные по линейке, отобранные по меркам штангенциркуля, они так и мозолят глаза должностным чёрно-красным. Будто показывают всей Германии, что их выбрали уважаемые члены НСДАП. Будто говорят запарившемуся в салоне Кайзеру, что они и есть элита, конечный продукт веры их партии, светлое будущее их страны и величайшая надежда Фюрера в одном лице. Честь таких зовётся верностью, и Михаэлю с его выправкой и отношением к делу невообразимо хочется быть среди них, стоять в том же ряду, но… Но он другой. В первую очередь начинкой, обросшей порочной слякотью, от которой никогда не отмыться. Кайзер прижимается лбом к холодному стеклу. Сквозь эту перегородку никто не услышит и не увидит его взгляда, в котором отпечатано судьбоносное осознание. Да, топлы прохожих не смотрят на него, топлы прохожих поворачивают головы к бетонным ступенькам и знамёнам, но Михаэль не шибко против находиться в тени. Не против до тех пор, пока плеча не касается ладонь Несса. — Кайзер, пойдём? Его неуверенный, хлипкий голос вымораживает до мраморных пятен на кистях и щеках. — Ага, — отрешённо бросает Кайзер, готовясь столкнуться со своим персональным и несбыточным, а затем хватается за дверную ручку. Солнце почти в зените, серые каменные стены греются чугунными сковородами на раскочегаренном асфальте. Нацепив невозмутимость на бледное лицо, Кайзер прыгает со своего пассажирского в Берлинскую жару, вытягивается по струнке, показывая миру свою ровную осанку, и замирает. — Всё в порядке? — тихонько интересуется Несс, врастающий в землю по соседству. — Вполне, — держа ноги на ширине плеч, сдержанно отвачает Михаэль. Но сразу же исправляется, метая в чужой огород приличных размеров булыжник: — Не болтай попусту, Несс, иначе мне придётся отрезать тебе твой сраный язык. Легкий налёт угрозы, заложенный в интонацию, срабатывает на «ура»: Алексис кусает губы и выворачивает плечи, нервно взмахивая ресницами. Кайзеру нравится, когда его слушают. Его нисколько не беспокоит, что он носится на своих двоих с восьми утра, ничуть не смущает, что в кожаных сапогах уже самый настоящий потоп, а спешно расчёсанные волосы — они с Алексисом выходили из дома второпях — напоминают слипшуюся паклю. Более того, Михаэля ничуть не волнует, что рядом с их процессией как по щелчку материализуются солдаты из Гестапо в штатском — реальность такова, нужен контроль за соблюдением всех правил, — а вот повадки этих подозрительных японцев, высыпающих из соседнего автомобиля — очень даже. Да, у них крайне странное поведение, напряжённо размышляет Михаэль, пока столичное пекло ложится плотной косынкой на макушку. Почему они кланяются солдатам, а не отдают честь, если они такие же военные? Напрашивается вывод — манеры желтокожих дикарей совершенно отвратительны и невежественны. Наблюдая за их жизнедеятельностью с любопытством паразитолога, Кайзер понемногу расслабляется. Ослабленная бдительность порой чревата ненужными последствиями: доходит до того, что Михаэль чуть ли не сплёпывает, когда один из этих узкоглазых — самый высокий, тощий, как смерть, и такой же мрачный — сначала гнётся до самого пояса, как ивовая ветка, а затем зубоскалит чему-то в своей голове, поправляя идиотские очки. Ещё несёт какую-то пургу на ухо этому Йоичи Исаги, а тот всё болтает и болтает в ответ, не затыкаясь ни на секунду. И улыбается, сволочь. Аж зубы сводит из-за того, что опять всё на треклятом шепелявом японском. Пальцы машинально хватаются за челюсть, ледяной взгляд Кайзера пересекается с тёплым взглядом Исаги, и время совсем немного замедляет свой ход. Радужки у него взаправду яркие. Синие-синие, но не стращающие своим хладнокровием. Скорее, напротив, привлекающие вот этой противоречивой мягкостью. И самое диковинное из всего этого: глаза Исаги Йоичи, чёртового узкоглазого японца, выходца из бумажных хибар и рисовых пашен, в сотни раз синее, чем у любого стоящего на этой площади. Михаэль невольно засматривается, задаваясь важным для себя вопросом. Он точно не метис, Исаги этот? Волосы, например, у него даже близко не арийские — очень густые, визуально жёсткие, цвета обгоревшей дочерна осины. Мыслительные процессы ускоряются, склеры немного сушит. Кайзер стоит на месте, не смея проигрывать в гляделки. Всё же нет, волосы Исаги не как уголь — скорее цвета вороньего крыла. Михаэль постоянно наблюдает стаи этих пернатых падальщиков на полях, превращённых в выжженое войной кладбище. Михаэль уверен, что сможет увидеть разницу. И он видит, что Исаги по-прежнему держит зрительный контакт, не отвлекаясь от беседы со своим руководством. Кайзер по-прежнему смотрит, потирая подбородок пальцами. Если волосы — пепелище, то глаза — проросшие на нём цветы? Мама бы сказала, что они похожи на незабудки. Мама. Бы. Сказала. Как бы она отнеслась к тому, что её сын думает в таком контексте о враге? В груди что-то обрывается. Михаэль вздрагивает и якобы случайно направляет взгляд чуть ниже — к жилистой, сухой шее и отглаженному воротнику, — потому что опасается, что его слабину заметят посторонние. Но Исаги, кажется, совершенно до лампочки — у него работа и активное обсуждение предстоящей встречи с высшими чинами. Чем дольше шепчутся эти двое, тем заметнее настораживаются Гестапо за столиками на террасе. Из оккупированного ими кафе пахнет кофе и французскими булками, но Кайзер чувствует не только запахи — ещё он чувствует суровые настроения, тянущиеся с ветром по касательной. Чувствует так хорошо, что тоже хмурится, выглядывая на Исаги исподлобья, и прокашливается, привлекая внимание. — Эй. — Слушаю вас? — вопросительным тоном уточняет тот, тут же отлипая от своего военначальника. — Переведи мне всё, о чём вы говорили, — дёргает подбородком Кайзер, скрещивая руки на груди. Его интонации не терпят возражений, как и положено любому немцу, и сбавлять свой гонор Михаэль не планирует: — Я не собираюсь стоять здесь без толку, пока у тебя там незапланированное совещание. Несс моментально вырастает позади, шаркает подошвами по брусчатке. — Нам нужно записывать информацию для репортажа, — лицемерно поддакивает он, сверля затылок выжидающим взглядом. Чует изменение обстановки, как натасканная на поиск взрывчатки ищейка. И гавкает только по бессловесной команде. Поразительное умение, Кайзер так не может, хотя и не хотел бы держать за собой подобный навык. Японская морда, тем временем, ощутимо мрачнеет. Чернеет и сереет, как очищенная картошка, брошенная на открытом воздухе, а затем делает решительный шаг вперёд. — Переведите, Герр Зондерфюрер, — с недвусмысленным акцентом на первом слове произносит этот недомерок-Исаги, прижимая к груди папку с бумагами. — У нас с вами чисто уставные взаимоотношения, как у переводчика и сопровождающего, поэтому я не обязан отчитываться. Тем более, с низшим по званию. Последнее предложение окатывает Кайзера ледяной водой. — В каком плане с низшим? — неверяще распахивает глаза он. Исаги отстукивает неизвестный мотив по картонке и приподнимает бровь. — Вы же гауптштурмфюрер, если переводить в звания СС, верно? Нехорошее предчувствие сдавливает кадык, но Кайзер не замечает — Кайзер сдержанно кивает и ждёт ответной реакции. Синие глаза слегка прищуриваются, коротко бликуя на солнце. — Вот, — соглашается со своими мыслями Исаги. Короткие пальцы сжимаются на папке покрепче, точки зрачков целят точно в лоб. — А я на ваш манер штурмбаннфюрер. Теперь поняли? В животе резко холодеет. По мышцам и сухожилиям растекается жидкий лёд. Мозг обращается в цветущее топкое болото, трясина которого заставляет буксуовать даже танки. Кайзер в ужасе. В тихом, немом ужасе, липком и приставучем, как окровавленная униформа. Буквально всё его естество бунтует и яро противится тому, что произойдёт дальше, но Михаэль на автомате прикладывает руку к виску и отдаёт честь. — Так точно, Герр Штурмбаннфюрер. Такого больше не повторится. Вот оно, его идеологическое воспитание. Выраженное в каждом слоге, пробирающее до костей своей неправильностью. Оно — увесистый груз на плечах, чёткое видение мира и единственно-верный способ выживания. Разумеется, Исаги не догадывается, насколько всё сложно. Исаги безобразно туп — вместо того, чтобы войти в положение, он слегка рдеет и несдержанно прыскает в кулак. — Ох, нет, понимаете, Герр Кайзер… А потом прерывается и начинает смеяться, не дав понять, что собирался рассказать. Начинает смеяться заливисто, искренне, нагло. Михаэль роняет руки по швам и вжимает шею в плечи. Алексис позади пытается поддержать, задевая ладонью поясницу. Его пальцы осторожно перекатываются по ремню, продавливают сквозь пиджак с такой несгибаемой верой, будто бы он реально считает, что Кайзер лучший. Будто бы его рассудок настолько прожжён и испорчен, что не принимает правдивость чужих слов, опираясь только на своё личное восприятие. Загвоздка в том, что какая-то часть Михаэля — та самая часть, что оказалась придавлена растущими амбициями и вероломно опущена носом в дерьмо — больше каждого живого существа на этой планете осознаёт плачевное положение остальных составляющих, и какое же это скотство. Хотя нет, скотство — вынужденное общение с дикарями. С такими, как Йоичи Исаги, его начальство и тот сумасшедший на периферии, чьё присутствие не вызывает ничего, кроме смеси жалости и омерзения. Кайзер не слишком умён, чтобы сходу определять причины и выявлять последствия, но Исаги определённо по нраву топтаться по его самолюбию своими изуверскими методами. — Нет, послушайте, — пытаясь перевести дыхание, хихикает он, — это уже правда слишком. И снова смеётся, почти до слёз. Гадость. Мразотство. В подреберье просыпается нечто колючее. Мглистое и зловонное, как пары аммиака. Надоедливое, как жужжащий над ухом овод. Оно заливается в вены и расходится по капиллярам чистейшей ненавистью, но Михаэль держит марку — лишь равнодушно фыркает и устремляет взгляд выше чужой макушки. — Простые формальности, ничего иного, — с важным видом сообщает он, не намереваясь поддерживать дальнейшую беседу. — Не переживайте, мы просто хотим подружиться, но не знаем, как, — сразу же подхватывает Несс, не имея возможности взглянуть в глаза Кайзера. И это хорошо. Пусть побудет слепым, раз выдался такой подходящий случай. Потому что фанатик не должен видеть, что нижнее веко его идола сейчас отчего-то дёргается. И дело не в том, что Кайзер заморачивается о чужих чувствах. Ни в коем случае, нет — он думает только о себе, как и полагается тому, кто привык держаться подальше от привязанностей. Исаги окончательно успокаивается, фукает, переводя дух, и принимается о чём-то говорить с Нессом. И это тоже хорошо, поскольку что Михаэль сейчас катастрофически беспомощен и жалок. Он не знает, что делать с мокнущими пальцами, но точно знает, что не переживёт ещё одно падение.***
В остальном, первый день поездок по маршруту туда-сюда-обратно проходит как по маслу. Ближе к его завершению, когда солнечный диск закатывается за подпирающие небо крыши, Несс окончательно выводит своими предложениями пойти к нему, поэтому Кайзер отмахивается, влепляет в сердцах смачную затрещину и уходит. А уже на следующее утро остервенело чистит зубы, думая о Йоичи Исаги, чьё «Штурмбаннфюрер» не вытряхивается из головы, и о том, что японцы — в целом, как народ, нет, не народ, а жалкий народец — слишком непонятные. С такими не ужиться. Не найти точки соприкосновения. Подобных им не принять, как своих, вопреки потугам Фюрера в межгосударственную дипломатию и прочую наивную херь. Бесспорно, Гитлер либо слишком простодушен, либо слишком глуп, раз уповает на итальянцев, кавказцев и японцев. А Кайзер несказанно рад тому, что безобразные потоки его рассуждений не записываются на плёнку, поскольку подобное отношение к союзникам может поставить под удар все грядущие планы Рейха. Ненавидит ли он узкоглазых перебежчиков, как остальных им подобных? Сложный вопрос. Михаэль их как минимум не признаёт за равных. И как минимум недолюбливает. Этого уже должно быть достаточно для того, чтобы аннулировать любые положительные эмоции, которые в теории может породить общение с ними. Во-первых, у красно-белых отщепенцев нет никакого воспитания, что стало ясно после диалога с Исаги. Во-вторых, у них в массе своей преобладает абсолютное отсутствие уважения к немецкой культуре, если посмотреть на этого лохматого сумасшедшего. Да, вот этого с бешеными жёлтыми глазами, растрёпанными волосами и вызывающими повадками. Кайзер кривится в ладонь, напрочь отказываясь от беседы. С него хватит визуальных осмотров и бессловесных изречений. Мегуру Бачира, бестолковое ничтожество, уязвлял Михаэля ещё прошлым днём, когда начал прыгать на Исаги посреди людной улицы, но теперь бесит ещё больше, потому что именно он лучше всего проявляет портрет этой чужеродной культуры. Фирменное клеймо целой нации, веками жившей на отшибах. Мало того, что он сидит на стуле, забравшись на него с ногами, так ещё и лезет в тарелку с колбасками голыми руками, которые он даже не удосужился сполоснуть в рукомойнике. Исаги и его очкастый начальник мерно попивают свой зелёный чай, лениво чешут языками и в принципе не прикасаются к выданным им порциям. Вероятно, у них нет аппетита. Что вероятнее — Кайзер просто-напросто судит по себе, поскольку его почти тянет блевать из-за чужого чавканья. К еде — тем более, их еде, ещё и в общественном месте, когда вокруг тебя сидят сплошь потомки арийской расы, — нельзя относиться с таким невежеством. Нельзя пачкать стол, звенеть приборами без разрешения и ныть о том, что кипяток в чашке слишком крутой для распития содержимого. В конечном счёте Михаэль не выдерживает натиска чужого свинства — последней каплей становится попытка Бачиры выковырять из пюре кусок подтаявшего масла — и косится на Несса с немым вопросом. Неужели он один сейчас терпит изо всех сил? Огненные сполохи под чужими ресницами взвиваются к верхнему веку. Алексис на секунду пригибается. Не один, ты никогда не один — надиктовывают его губы. Вилка, зажатая между его пальцами, останавливается в воздухе, после чего медленно опускается обратно в тарелку. Кайзер едва уловимо хмурится. Проще не доесть, чем сидеть с этими плебеями, правильно, Несс? Тот сверкает глазами и хрустит шеей. Правильно-правильно-правильно, Кайзер. Невербальный диалог заканчивается лёгким движением его русых бровей, и Михаэль первым выходит из игры в тактичность, грохоча своим стулом. Синие радужки пронзительно вспыхивают в взметнувшейся пыли. Исаги вытягивается в лице и ставит чашку на стол. — Куда вы? — спрашивает он. — Подышать, — через «не хочу» выцеживает Кайзер. И, не дожидаясь ни Несса, ни ответа этих желтокожих засранцев, выходит на улицу, доставая пачку из кармана под жалобное звяканье колокольчика. Погода сегодня замечательная, и весь Берлин так чист и воистину прекрасен, пока на его тротуарах прогуливаются исключительно чистокровные немцы. Совершенно естественно не желать видеть здесь посторонних, это их собственная, постороенная на крови идиллия, их укромный уголок и уютное гнёздышко, ради которого приходится жертвовать миллионами солдат. Подошвы легко скользят по камню, Михаэль отходит чуть подальше от дверей первоклассной столовой и поворачивает за угол здания. Плечо опирается о выбеленный краской кирпич, Кайзер вдумчиво хлопает по карманам, вылавливая зажигалку. И закуривает, не обращая внимания на то, как потеют пальцы. Их блеск — прямой итог тесных контактов со всяким мусором, ведь невозможность отмщения им за их преступные деяния вымораживает так же сильно, как редкие случаи сопротивления местных диссидентов. Зрачки Михаэля отстранённо прогуливаются по тлеющей сигарете, струйка сизого дыма тянется вверх, к высокому небу, до которого они стараются коллективно дотянуться. Подумать только, среди своих тоже бывают вредители. Из-за чего? Несс вырисовывается примерно на шестой затяжке. Прокрадывается через силуэты прохожих, незаметно заходит в тень, отсвечивая колоннами на воротнике, обвившем его тонкую шею. — Прости, что так долго. — Они удивились, что я вышел? — мазанув по его виноватому лицу ледяным взглядом, невпопад спрашивает Кайзер. Чёлка оттеняет праведный огонь под чужими ресницами, Алексис немного угасает, прячет руки в карманы и перекатывается на каблуках. — Нет, совершенно точно нет. — Какие же гадкие, — скорчив неприязненную гримасу, выплёвывает Михаэль, резко пыхая Матросом. И сразу же бросается продолжать свою гневную тираду, но уже вслух: — Один жрёт руками и орёт, как мартовский кот, другой похож на чахоточного старпёра, и я почти уверен в том, что у него действительно есть туберкулёз. А этот, переводчик, вообще заявил, что он старше меня по званию, представляешь?! Как вот с ними работать?! Почему всегда я?! Желание пожаловаться на выпавшую ему участь перевешивает здравый смысл, и Кайзер вскипает, точно котелок над костром, моментально переходя в активное наступление на невидимого врага. Вернее, видимого, но за толстой монолитной стенкой, через которую не пробьётся ни одна его сокрушительная фраза. Поток брани затрагивает всё, начиная от внешности каждого из этих унтерменшей — как Фюреру стукнуло в голову причислить их к высшей расе?! — почти стерильных запахов их тел и тупых закидонов в виде неизвестного Михаэлю «Сумимасен», которое они перекидывают друг другу вместо мячика. Поток брани превращается в ураган, Кайзер жестикулирует, подкрепляя слова действиями, Несс учтиво кивает на каждое «ублюдки» и «отщепенцы». Из Алексиса вышел бы талантливый слушатель, раз Михаэль нервно подкуривает вторую по счёту, смешивая дым и просевший от него голос с рокотом глушителей, звоном тарелок этажами выше и отстранёнными щелчками кремня. — …Вот здесь они все у меня сидят, вот здесь, Несс, — полоснув ногтём по горлу, завершает свой монолог Михаэль. — Но особенно меня бесит вот этот их переводчик, Йоичи Исаги, мать его. Третья по счёту сигарета неспешно догорает в уголке рта, Алексис наминает обкусанные до крови губы и опускает глаза в асфальт. — Понимаю тебя, — говорит. Топчется по фильтрам. Воровато озирается по сторонам. Выглядывает на Кайзера из-под копны волос и, получив безмолвное разрешение, прибивается к левому боку. — Как будто бы в первый день они были другими, — притираясь бедром о бедро, безразлично пожимает плечами он. Затем, правда, немного раскалывается, давая голосу задрожать: — Того Исаги я бы тоже закопал. Самым первым закопал бы, поверь. Пальцы сбивают пласты пепла под ноги, мысли мешаются в переваренную кашу — передозировка никотином чаще всего вообще молотит сознание до кондиции киселя, — а чувствительное к отраве горло дерёт так сильно, что Михаэля всё же отпускает. — В первый день мы хотя бы просто помогали им заселиться в гостиницу, — практически спокойно парирует он, вновь прижимая сигарету ко рту. — Вчера тоже было относительно неплохо. А вот сегодняшний выгул уже не то. — Да, лить им в уши и фотографироваться для репортажа было попроще, — понизив голос, бормочет Алексис. Дотягивается ладонями до уха, складывает ладони в заслонку: — Может быть, когда мы поедем в сторону Варшавы, найдётся способ свернуть им шеи. Вниз по позвоночнику спускаются мурашки, лопатки вжимаются в кирпич. Сердце стучит чуть быстрее, закалённые постоянной ходьбой икры ноют настолько невыносимо, что Кайзер оттесняет Несса на расстояние вытянутой руки, сползает вниз по стенке и впечатывает локти в бёдра. Пальцы правой разжимаются, бычок пулькой падает вниз. — Убить, говоришь? — задумчиво проиносит Кайзер, выдыхая остатки дыма в глубину переулка. — Именно. Незаметно вычеркнуть отовсюду и растоптать, — хрустнув фалангами, охотно отзывается Алексис. Зрачки впериваются между раздвинутых бёдер, Михаэль подпирает щёку кулаком и вяло смотрит за тем, как на ровном асфальте затухают последние искры. С виду и не сказать, но он действительно обмозговывает услышанное, пока Несс снова цепляет окурок сапогом и сметает его в сторону. Ваксованный мысок сапога наталкивает на выводы о сводах законов, по которым живут все немцы. Вроде бы из-под палки, но не совсем — достаточно соглашаться с правилами, чтобы тебя не тронули. Кайзер всегда, сколько себя помнил, не шёл на открытую конфронтацию с системой. Да и зачем ему? Поносить решения Фюрера вдали от чужих ушей — пожалуйста, лезть со своим мнением под маховик государственной машины — никогда. Она же работает ради него и ради его потомков, в конце концов. И это ничто иное, как взаимовыгодный симбиоз. Слияние избранного народа и их правителя. По всем углам переулка разносится треск моторов и чей-то смех. Главное, что немецкий. Несс, будучи далёким от их менталитета итальянцем — пускай и с баварскими корнями, точно выброшенный всеми бастард, — тарабанит подошвами по асфальту и щёлкает ногтями по заусенцам. — Кайзер, — зовёт. — Что думаешь? Волосы струятся вниз по скулам, длинные пальцы стягивают пилотку, заправляют прядь за ухо. Против течения не попрёшь, вот и Кайзер не собирается вмешиваться — лишь сурово выглядывает на Алексиса снизу вверх, несмотря на крысиную сырость под одеждой. — Скажи, ты реально настолько заторможенный, раз не понимаешь, что потом сделают с нами?***
По всей видимости, Несс, хоть и похож на дурака, всё прекрасно понимает. По возвращении на квартиру — секса сегодня не хочется, но Михаэль неизвестно зачем тащится за Алексисом, переступает через порог, сбрасывает сапоги и расстёгивает верхние пуговицы, а затем проходит на кухню — тот вытаскивает невесть откуда взявшиеся карты, раскладывает на столе, шебуршит по ним пальцами и предлагает план возмездия с подробными инструкциями. Разбойного нападения, жестокого возмездия и возможного побега, точнее. Побега, чёрт возьми! Кайзер давится раритетным чаем с бергамотом и закашливается. — Что ты несёшь? Совсем с катушек слетел? — вытирая рот предплечьем, раздражённо морщится он. На углу карты расцветает россыпь водяных пятен. Густой пар из кружки разгоняет сквозняком из форточки. Снаружи холодает, и мокрый рукав остывает и мерзко прилипает к коже, но конкретно этот момент Михаэль всё же преувеличивает, потому что его целиком бросает в ледяной пот. Несс по другую сторону стола невозмутимо складывает руки в замок. Подкладывает их под нос, мерцает сдержанным под мозжечком пламенем из-под пышной чёлки, и повторяет второй раз: — Чисто логически, нас не должны искать. Но, если что, мы поедем через Францию и сдадимся британцам в плен. Плен. Плен, Господи боже мой. Под ребром Кайзера непроизвольно ёкает. Прошибает насквозь, словно штыком, задевает извивающееся «я» по касательной и растворяется в четырёх стенах чужого дома, где Кайзер ночует чаще, чем в своей квартире. Внутреннему ему, сидящему за баррикадами из зенитных орудий, только что пустили невидимую кровь. Потому что плен. Потому что обман. Потому что больно. Михаэлю впервые по-настоящему сильно хочется вырваться наружу, схватиться за пораненое место и истерически рассмеяться, но выдержка срабатывает как по щелчку. Схватывает капризы в воздухе, сбивает на подлёте, и безупречно-быстро блокирует все эти детские глупости. Достаточно дурить, ты уже взрослый, — твёрдо сообщает один из голосов разума. Давно им стал, — добавляет. Ещё подростком, да? В том интернате, куда притащили хнычущего Несса. Или даже раньше, когда растерянный Михаэль Кайзер, четырнадцать лет от роду и без гроша в кармане, хоронил собственную мать. Ох, как печально. Зато Рейх дал всё необходимое. Вытянул из трясины и обеспечил. А теперь взять и предать свою честь? Мотнув головой с целью вытряхнуть оттуда нелицеприятное содержимое, Михаэль снисходительно фыркает в прохладный воздух, но затем для чего-то зажимает губы пальцами. Сдаться в плен вместе с Нессом и обречь обоих на гнетущую неизвестность. Так себе перспектива. Кайзер забрасывает локоть на спинку стула, напяливая на себя маску демонстративного равнодушия. В кожу сквозь плотную шерсть врезается ошкуренное дерево. — Плен, говоришь? — синхронно стукнув босыми стопами по полу, спрашивает он. Довольный заинтересованным ответом, Несс весь подбирается. Моргает. Багровое пламя вокруг его зрачка кротко бликует. — Да, всё верно. Над столом сгущается почти осязаемое молчание. Занавески скрипят. Кайзер обхватывает края стула ладонями. Твёрдо смотрит вперёд. Оценивающе оглядывает фиолетовые вены, увившие чужие кисти, лебединую шею, которая явно не выдержит рывка на висельнице, пышный русый волос, в чью структуру намертво въелся запах смерти. Побег. Плен. Предательство. На затылке шевелятся надоедливые мурашки. Спускаются вниз дождевыми червями. Встают на дыбы на предплечьях. Добираются даже до предплечий и бёдер. От оборванного диалога веет чем-то страшным. Пристальный взгляд Несса упрямо перехлёстывается со скандинавскими льдами в глазах Кайзера. За плечами последнего, будто прорвавшись сквозь рукотворный вакуум между ними двумя, принимается тикать маятник часов. Тик-так. Тик-так. Всё-не-так. Ещё один внутренний голос Михаэля — самый сопливый и отчего-то всезнающий — твердит, что всё не так. Неправильно. Даже та напольная громадина с кукушкой посреди чужой гостиной не на своём месте, чего уж говорить о замершем сердце. Лишь несколько вещей остаются неизменными — породистая родословная, вера в единство народа и Алексис Несс. Какими бы фразами ни бросался последний, он не выдерживает первее и поддевает большими пальцами подбородок, приоткрывая губы. — Я подразумеваю тот вариант, где мы можем обставить всё, как бунт, — произносит он роковые фразы. Кайзер хватается за кружку. Не без растущего беспокойства чувствует, что железная уверенность Несса напоминает прущий напролом Тигр. До кучи не хватает только треска ломающихся веток, хруста костей большевиков и припечатанной к земле травы. — У нас чистые руки, мы никогда и никого не убивали, только пособничали, так что приговор будет относительно мягким, — перебирая пальцами, продолжает объяснять он. Этот полу-итальянец-полу-немец настолько чётко выражает свои мысли, что длинные пальцы Михаэля, обхватившие чашку, резко слабеют. Плен. Опустив керамику на подставку, он вскидывает остекленевшие глаза к высокому потолку и надувает полную грудь пропахшего цитрусом воздуха. Плен, значит. Суд за военные преступления в отношении недостойных жизни отбросов, половина жизни в камере с безродным, умалишённым, грязным отребьем. В случае победы Рейха — расстрел. Нить накаливания в лампочке прожигает хрусталик тонкими разноцветными линиями. Загривок притирается к деревянной спинке. Михаэль моргает, превращая линии в искажённые кляксы. Он не пытается сбежать — он отчаянно ищет рациональное зерно, которое Несс измолол в низкопробную муку и рассыпал по макушке. Михаэль трёт ладонями колени. Роется в архивах подсознания, лихорадочно ищет ответы в себе, в вермешелевых кисточках на плафоне, в покрытых побелкой проводах, в мечущейся на свету тле. Его происки гораздо тщательнее — и важнее — занятий золотоискателей, но он всё равно ничего не находит. Подумать только, Несс — тот самый Несс, который чуть ли не кричал о мощи Вермахта парой ночей назад, — без каких-либо «но» предлагает сдаться плен врагу. Из-за чего? Неутешительный вывод предательски набивается в грудь. Допускать его не хочется. В этом решении нет никакой гордости — только желание вышвырнуть уязвимого себя в ведро. Кайзер с гортанным скрипом открывает рот и оттягивает кожу на щеках, как уставший от нравоучений шкет. — Если ты решил, что я пойду на эту авантюру из-за тебя, то ты глубоко ошибаешься, — торопливо отчеканивает он, не меняя направления взгляда. Радужки дрожат, по льду разветвляются трещины. В животе что-то крутит, глаза слезятся от прямого контакта с ярким светом, но смотреть на Алексиса напрямую представляется Михаэлю куда более травмоопасным занятием. Он сглатывает ком в горле на подступах к кадыку, роняет руки вдоль торса. — Ты собираешься предать нашу страну из-за своих идеологических замашек? С противоположного края стола слышится тяжёлый вздох. Несс встаёт с места, шуршит бумагой. — У меня нет никаких замашек, — глухо сообщает он. Зависает на пару мгновений, перестаёт мельтешить, словно задумывается. Кайзер настораживается, ловя ушами то, как шумно шевелит губами Алексис. — Я собираюсь предать её ради тебя. Последние слова угасают до тихого шелеста, но бьют со всей дури. Кувалдой в затылок. Мокрым полотенцем по щекам. Дубинкой в живот. У Кайзера прямая контузия, как от взрыва гранаты в соседнем окопе, тело не слушается, но он сильнее протестов своего организма, поэтому вскакивает со стула и быстрым солдатским шагом выходит в коридор, ни разу не взглянув на Несса. Квартира отзывается скорбным молчанием, ведь тот не бежит следом. Не догоняет. И правильно делает — Кайзер сейчас не хочет никаких признаний. Он обувается резко, рвано дёргает голенища, как при воздушной тревоге, которую пару раз доводилось застать во время поездок под Львов. Взбесившееся сердце трепыхается рваным флагом под ураганным ветром, Михаэль вылетает в подъезд, спускается по ступенькам поломанной ёлочкой. Он закуривает ещё на одном из пролётов, но дым встаёт поперёк глотки берцовой костью, мешая вдохнуть, и сигарету приходится вышвырнуть в цветущий палисадник. Несс. Несс-Несс-Несс. Послушная собака. Предать ради тебя, — повторяет её фантомный голос между висками, и это так противоестественно, что Кайзера начинает тошнить. Галлюцинации в сторону, но ему реально чудится, что чужие радужки, точно мифические огненные шары, медленно плывут по тепловым следам вдоль проспектов, дворов и переулков, готовясь сжечь каждого, кто посмотрит косо. Михаэль прячет лицо в ладонях и резко вдыхает. Желваки выпирают сквозь кожу, зубы ноют от давления, потому что кончики пальцев ощутимо пахнут не табаком, а чаем с бергамотом. Через стиснутые губы проталкивается свистящее шипение. Кайзеру плохо. И как же это подло, Несс.***
Утро начинается не с зарядки, а с нервного прослушивания последних новостей по радио. Каркающий голос диктора свободно разносится по пустой кухне, рассказывая о успехах на восточном фронте. Кайзер сутулит свои ровные плечи, ковыряя вилкой яичницу. Солнце расплёскивается по стенам, ложится тонким слоем ржавчины поверх белоснежной кожи. Приятное тепло разливается от загривка и спускается к копчику, где наталкивается на форменные брюки. Стальные зубцы размазывают желток по тарелке, в пустой квартире где-то двадцать градусов, но сознании Михаэля, на его заиндевевшей за ещё одну бессонную ночь подкорке, между его пальцами, в его жилах и на затемнённом лице морозит как минимум под минус сорок. Он по инерции моет посуду, допивает остывший кофе с резким привкусом штукатурки, вскидывает руку, чтобы посмотреть время, и уходит собираться. Впереди ещё один день с борцами за политику Великой Восточной Азии. А ещё первый день вынужденного молчания, из-за которого непривычно тихо идти вниз по улице, дымя свои бессменные сигареты. Соседка из дома напротив приветливо машет рукой — ещё бы ей не махать зондерфюреру, который самолично снимал расстрелы и жал руки высокопоставленным офицерам, — но Кайзер, скажем так, немного не в духе, чтобы улыбаться ей в ответ. Напряжённые кулаки оттопыривают карманы, ногти впиваются в мякоть ладоней, суставы практически не гнутся, а серый пепел с хозяйского безразличия Михаэля осыпается на такой же серый рукав. Если резкое нежелание контактировать со всем внешним миром и с Алексисом Нессом в частности наносит вред партийным уставам и всесторонне тормозит сбор информации для репортажа о японских паразитах, то Кайзер без попыток отпираться встанет перед народом и публично назовёт себя трусливым дезертиром. Но такого не случится. Нет, точно не случится, ведь репутация Михаэля работает на него так же слаженно, как водяная мельница работает на мельника, неустанно трудящегося над своим благополучием. За столько лет относительно мирной жизни — не будем брать в расчёт драки со шпаной, все когда-то были идиотами, — Кайзер не давал ни единого повода на внесение своего имени в списки подозреваемых в гомосексуальных связях. Ухаживания девушек, падких на парней в статусной военной форме, он никогда не отвергал — наоборот поддавался и отвечал с обворожительной улыбкой каждой желающей. Они тешили его самолюбие, он в ответ придерживал им двери, дарил букеты и целовал их мягкие руки. Иногда Кайзер даже танцевал с ними в молодёжных клубах, пока Несс сидел за одним из столиков, вяло трепался с незнакомой ему фройлен, и глядел на развернувшееся перед ним действо зверем, посаженным на короткую цепь. Всегда так было. Всегда, с того самого дня, когда Алексис подошёл к нему в душевой после отбоя и посмотрел совсем не так, как смотрят товарищи. Михаэль чуть ли не хватается за голову посреди грохочущего трамвая, вспоминая о том, что Несс — вот это безродное ничтожество с отравленной душой и фанатичной преданностью не Гитлеру и даже не Муссолини, — был единственным, с кем он спал. С кем он спал, целовался и философски рассуждал о будущей жене и детях. Ладонь отрывается от поручня и машинально накрывает рот. Кайзер ошарашенно глядит вниз, на ввинченые в металлический пол болты, край чьих-то колготок в рубчких и свои вощенные сапоги, скрывая от окружающих их пассажиров сбившееся дыхание. Нет, это слишком подло даже для такой шавки, как Несс.***
В политических диссидентах по состоянию на этот март он тоже, кстати, не значился. И со стопроцентной вероятностью не будет, когда Шнайдеру на руки попадут новые списки, потому что Михаэль ни за что не примкнёт к тем, из-за кого столетиями страдали его предки. В целом, его мировоззрение едва ли допустимо приплетать ко взглядам ушедшей в подполье оппозиции. Пока арийская голова держится на шее, пребывая в здравом уме и твёрдой памяти, Кайзер даже под страхом смертной казни не поддержит немцев, решивших смешать свою кровь с унтерменшами, которые при первом же удобном случае втопчут их в грязь. Бегство от нерешённых проблем во избежание появления новых, более монументальных — да ещё и грозящих допросами и потерей должности, — кажется Кайзеру пусть и банальным, зато единственно верным в масштабах происходящего в их стране. Как ни взгляни, не он же один шифруется — раньше печатные станки один за другим штамповали новости о рейдах по барам, где скрывались ему подобные. Что-то в духе «Бравые отряды из активистов НСДАП обнаружили ещё одно подпольное заведение». Или же «Такой-то-такой-то писатель был заподозрен в развратных действиях в отношении других мужчин». С каждым годом подобные заголовки попадались на глаза реже и реже, сарафанное радио постепенно замолкало, но Кайзер помнил. И помнит. А ещё знает из рассказов Ноа, что делают с теми, кто оказывается в категории «неизлечимых». Уверенность в своей правоте отбивает всякий настрой на разбирательства — Кайзер оперативен и автономен, ему плевать на чужое мнение. Наверное, поэтому он не чувствует укола в подреберье, когда здоровается с возникшим из ниоткуда Алексисом формальным «Хайль» и встаёт по правое плечо, заламывая собственные руки за спину. — Доброе утро, Герр Кайзер, — с непроницаемой интонацией здоровается Несс. Встаёт рядом, тоже заламывает руки, гордо вскидывает подбородок, но боковое зрение не обманывает — Кайзер прекрасно видит, что тот дрожит: — Забудьте, что я вам вчера говорил. Я ошибся. Такого больше не повторится. Каждое короткое предложение отрывает от Михаэля по кусочку и выворачивает всё обдуманное на неказистую, позорную изнанку, и уколы в подреберье резко мимикрируют в оглушительные канонады. Как смешно и несуразно. — О, даже так? Хорошо, — дёрнув кадыком, холодно отвечает Михаэль. Встряхивает головой, поправляя волосы, перехватывает свои запястья покрепче. Язык еле ворочается во рту, еле двигается, словно бесполезный кусок мяса: — Вы приняли правильное решение, Герр Несс. Теперь ваша и моя задница точно будут в порядке. — Перестань, — шёпотом вскрикивает Алексис, резко вылетая вперёд. — Ты сейчас серьёзно? И останавливается напротив, останавливается возмутительно близко — не приведи случай попасться на глаза кому-нибудь из разряда особо бдительных. От Алексиса пахнет пеплом, жжёной травой и мёрзлой землёй, и Кайзеру неимоверно сильно хочется сделать ему подсечку. Взять и повалить на жёсткий асфальт прямо здесь, а затем запнуться на ровном месте, и вновь оказаться перед выбором. Избить так, что зубы разлетятся по всей округе или навалиться сверху и припечаться ртом к почти-родной шее? Чисто формально, варианта всего два, но Кайзер никогда не играет по таким правилам, потому что оба исхода одинаково мерзкие и совершенно невыгодные. Его побледневшая ладонь резко отпихивает Несса в сторону, сухие губы искажаются в злорадной усмешке. — Я когда-нибудь напоминал тебе шута? Алексис трясётся, не оправдывая ни своих погон, ни своего якобы бойкого характера — скрипит кулаками и отворачивается. — Нет, ты всегда был серьёзен. — То-то и оно, — оскаливается Кайзер, вперивая ледяные радужки в край овечьего воротника. — Теперь точно закончили. На улице уже не так тихо, как было полчаса назад, но всё ещё свежо. Слабый запах росы и ночного тумана немного отвлекает, Михаэль наклоняется к боковому зеркалу служебного Мерседеса, за рулём которого пока не сидит водитель. Длинные пальцы разделяют длинную чёлку по косому пробору, поправляют воротник, пуговицы, стряхивают невидимые пылинки с погон. Орёл на груди не хочет смотреть на Кайзера, Кайзер ещё больше не хочет смотреть на него, поэтому выглядывает через низкую глянцевую крышу к ступеням, ведущим в гостевой дом. В дверях очень кстати — кажется, это просто интуиция — появляется ненавистная ему делегация, но внимательные зрачки мараются о их униформу всего долю секунды, потому что рядом раздаётся тихий кашель. — Если ты вдруг передумаешь… — начинает Несс, укладывая ладони на глянцевую крышу. — Нет, — обрывает его Михаэль, вновь бросая сосредоточенный взгляд на японцев. Замечает идущего слева Исаги и коротко хмыкает чему-то в своей дурной голове. — Не передумаю, Несс, не перегибай палку. Алексис невнятно мычит, отталкиваясь руками от чёрного металла. Кайзер краем глаза видит влажные следы от его пальцев. Плохо, да, Несс? И что дальше? Плевать, что их связывает. Прекращение регулярных переругиваний, сна в одной постели и тайных свиданий под видом совещаний в штаб-квартире не страшнее верёвок на руках, полосатой робы и принудительной кастрации.