***
Вот теперь никакого душевного равновесия и быть не может. Не сказать, что Кайзер в принципе мог похвастать своими достижениями в самоконтроле — любая эмоция накапливается в нём сродни воде за перелатанной плотиной, и рано или поздно опоры прорывает, — но всё же. Всё же. — Всё же всякое сотрудничество с японцами после их отвратительных поступков по отношению к Великой Германской Империи — чистейший воды абсурд! Любого рода благоговение им, изолированным ото всех дикарям — сознательное унижение всего немецкого народа. Давать этим ублюдкам шанс даже ради сподручной помощи — верх бесчувствия по отношению к каждому, чьи предки гибли ради благополучия своей страны в тех безжизненных степях! Кому вообще взбрело позволить им приехать сюда? Им, пошедшим войной на государство, щедро одарившее их узкоглазые морды уникальными плодами своих трудов. Бога нет, Бог был придуман семитами ради порабощения доверчивого германского народа, но Господи. Позвать японцев в эти края, да ещё и выделить им отдельный этаж в одном из лучших гостевых домов Берлина — абсолютно нелогичный, отчасти даже аморальный поступок со стороны Фюрера. Полная чушь, если прямым текстом. Прямым текстом, правда, доводится излагаться крайне редко. И то вполголоса. И то пока никто не слышит и не ищет повода сделать донос. Впрочем, у Михаэля нет ни одной веской причины отмалчиваться перед своей скромной публикой — дома его не ждёт ни жена, ни девушка, ни мать. Никто. Разве что пара мышей в подполье и слабые притоки паранойи. Но Михаэль уже сказал — или подумал? — что ему без разницы, ведь его родословная слишком чиста и подчёркнуто-уникальна, чтобы кто-нибудь нижестоящий смог заткнуть его рот даже здесь. Итак, происходящее сейчас, с ним, с их ведомством, с их рабочим графиком — полнейшая, блять, чушь! И с опасностью последствий подобного решения, чёрт побери, должен безоговорочно согласиться каждый уважающий себя потомок рейхсдойче. — Каждый, Несс! — повышает голос Кайзер перед тем, как запрокинуть голову. Ножки стула жалобно скрипят — Алексис заметно робеет и отодвигается подальше, — а закопчённый махоркой рот орошает горький, отвратительно-теплый виски. Кайзер — занятой парень. Трудолюбивый, как и положено немцу. Он даже пьёт так же, как и работает — от чистого сердца к спящему сейчас солнцу то бишь, — и многовековой скандинавский лёд вокруг его зрачка оплавляется за несколько секунд. Спирт безжалостно угнетает нервную систему, по брюшине растекается приятный жар, прибавляя пару градусов к тому, что сосредоточился под рёбрами за время их незапланированной пьянки. В уголках глаз жжётся, изо рта вырывается почти-довольное шипение. Михаэль жмурится и гасит его в кулаке. О, да. Дас ист фантастиш. Раз уж островные обезьяны до сих пор выпускают такую сносную — несмотря на температуру — выпивку, значит, действительно верят в свою победу. У мёртвых всегда так. Верят они. Сначала одним, потом другим. Предают, продаются, в себя верят, в деньги, в своё руководство, в грядущий успех. Как иронично, что вся их бравада кончается там, где начинаются противотанковые ежи и топкие трясины, пожирающие танки с жадностью заморенного голодом подростка. Тот трясётся, но тянется. Тоже верит, что кусок сахара способен сохранить ему жизнь, но от нагретого свинца не спасает такая ерундовая штука, как глюкоза. Все они, эти наивные уроды, существуют по принципу надежды на лучшее. Разумеется, ровно до тех пор, пока им не закидывают руки за спину и не приставляют грудью к стенке. Кайзер лично видел сотни таких лиц. Извалявшихся в липкой грязи, без знаков отличий, никому не нужных, оставленных разлагаться в канавах и траншеях. Он — гораздо более нужный в масштабах той прекрасной Европы, к которой победоносной поступью стремится Третий Рейх, — небрежно поддевал мыском сапога их окаменевшие челюсти. Зачем? Ради того, чтобы запечатлеть на камеру аккуратные отверстия в черепах. На память дочерям, сыновьям, внукам, правнукам и последующим потомкам, хотя он не совсем уверен в том, что сможет стать достойным отцом даже для одного. Чтобы проверить на практике, надо дождаться, когда этот затянувшийся эпизод закончится. И если закончится. И если Кайзер вообще захочет стать отцом по его окончании. И если доживёт. Иногда, когда Михаэлю приходилось прятать свою гордыню в вещмешок и ехать к линии фронта, он безропотно щёлкал разинутые провалы ртов и убогие, скрюченные картофельными очистками пальцы, сжавшиеся на том, что попалось под руку. Порой они держались на штанинах, чаще — на нательных крестиках, ещё чаще — на жетонах, посмертных записках или оторванных конечностях боевых товарищей. Да, работа Кайзера, как штатного сотрудника, одна из самых важных в их структурах. По-крайней мере, он так думает. Хочет думать, точнее, поскольку Геббельс, Менгеле, Гитлер — все они говорят, что предатели и враги не заслуживают другого финала. А он — именно он, никто другой, пусть такой директивы и не поступало в их отдел — обязан сообщать о закономерных концовках всем сомневающимся. Всем и каждому, как великомученик, ниспосланный пообщаться с необразованными варварами. — И почему всегда я, а? Из волосяных луковиц лезет тёплая испарина. Пальцы зарываются к ней поближе, оттягивают назад до отрезвляющего жжения между висками. Мимические морщины на лбу разглаживаются, улавливать детали становится чуть проще. Играющий в молчанку Несс бросает в переносицу беглые взгляды и стучит каблуком по полу. — Несс, я разве такой плохой? — бесцветно вопрошает Кайзер. Ответа не следует. Ни моментального, ни с запозданием. Михаэль нетрезво-озадаченно надувает щёки. Не клеится сегодня беседа. Весь день не клеится — наоборот отслаивается, как старые обои и побелка в опустевших хибарах. Растерев щёки прохладными ладонями, Михаэль шумно втягивает прокуренный воздух вниз по глотке и вновь тянется за бутылкой. Нагруженную мыслями голову немного кружит, форменный пиджак натягивается, жмёт овечьей шерстью в подмышках и плечах. Опьянение всегда становится для Кайзера камнем преткновения с самим собой. Оно то ли развязывает что-то на подсознательном, помогая избавиться от обязательств перед командованием, то ли переиначивает и портит всё физическое, превращая его в истрёпанную мочалку, которой моют тела в госпиталях. В любом случае, вечная вражда мозга с сердцем немного, совсем немного раздражает. — Вот скажи, какого чёрта ты молчишь? — поелозив размякшим языком по щекам, с затаённой угрозой спрашивает Михаэль. Из горлышка помаленьку льётся перехваченная у местных торгашей контрабанда. Алексис проскакивает зрачками вдоль стола. Грудит локти на его край и поджимает губы. Кивает подбородком вперёд, стягивает губы ещё плотнее. — Кайзер, может быть, тебе уже хватит? — Чего хватит? — ехидничает Кайзер. — Работы? — Этого пойла. В черепушке что-то трескается. Хрустит ореховой скорлупой, обнажая уязвимую начинку — бери и ковыряйся, пока не надоест тоскливое чавканье. Михаэлю не нравится такое своеволие. Очень не нравится. — Знаешь, что? — задаёт риторический вопрос он. Несс тут же бледнеет и строит свою вот эту невинную морду. Стеклянное днище резко бьётся о стол, прижавшиеся друг к другу стаканы звенят. Алексис заметно вздрагивает. — Пошёл. Ты. К. Чёрту, — огрызается Михаэль, угрюмо выглядывая на собеседника исподлобья. На чужих губах дрожит слабая улыбка, Несс нервно поправляет воротник с вышитыми на нём колоннами. — Извини, просто ты выглядел расстроенным, — скачущим голосом лепечет он, роняя глазные яблоки под стол, к начищенным сапогам и вылизанному паркету, — и я вот подумал, что выпивка на тебя плохо влияет. — Много думаешь, — немного смягчаясь от таких заботливых слов, фыркает Кайзер. — Прекращай, у тебя плохо получается. Блёклые волосы согласно мотаются вверх-вниз. Несс втягивает шею, точно испуганный страус, выламывает острые плечики. — Согласен, — говорит. Почти пищит. Обкусанный рот Михаэля искажается в болезненной ухмылке. Алексис Несс, зондерфюрер в звании унтер-офицера, его правая рука и сливной бачок в одном флаконе — на редкость образцовый неудачник. Кайзер не сказать, что ненавидит его, скорее не принимает как равного — такого мелкого вредителя даже отчитывать смешно, не то, что травить бором или своими лихими затрещинами. К тому же, Несс при любых обстоятельствах находится на его стороне, и этот неоспоримый факт частично заходит за его оправдание. Деревянный стул под задницей вмиг становится более удобным — точно божья благодать перед очередной тряской в грузовом отсеке Блитца, — а переливы электрического света на чужой макушке перестают резать глаз. — …На этот раз прощаю, но не забывай о субординации, Несс, — вяло погрозив пальцем над столом, дополняет Михаэль. Несс, Несс, Несс. Звучит, как собачье прозвище, которое хочется катать на языке вместо клубков горячего дыма. За плотными шторами, выходящими во двор их штаб-квартиры, ржут и надрываются хмельные голоса — Шнайдер, видать, дал своим парням отгул, — а Алексис снова кивает. Пышная чёлка качается болванчиком. Большие глаза блестят, пялятся прямо на бледный, плотно сомкнутый рот. Ноги расслабленно вытягиваются под скатертью, Кайзер терпеливо смотрит в ответ. Тоже на рот. Пухлый юношеский рот. Податливый. Влажный. Расслабленный. Между бёдер наливается тяжестью и призывно зудит в ожидании гарантированного результата их попойки. Иначе никак, не когда перед Михаэлем сидит живое мясо. Вскормленный отборными помоями отброс, прибежавший из Италии в надежде выслужиться за опороченную память своих родных. Мясо, кстати, очень тёплое; отдающее вяжущим желанием брать и брать, иногда быстро, чаще — медленно, чтобы дольше раскладывать его сырой от пота кровати и не задумываться о пробоинах в своей совести. Если таковая пока наличествует, естественно. Кайзер вздыхает. Бутылка отодвигается в сторону, поднимая скатерть мягкими волнами. Под подушеками покалывают литые стеклянные грани. Спирт просится свинцом в висок, веет едким запахом мертвечины, присыпанной землёй. На днях было очень жарко. Мухи так и стелились заплатами по драной коже, дыркам на тряпье и пожелтевшим глазам. Дышать, склонившись над гниющими, вздувшимися газовыми пузырями телами, было так тошно, что Кайзеру всё же пришлось опустошить две фляги к ряду и засунуть пыльные пальцы в рот. От одного лишь воспоминания в груди уже свербит, а в животе крутит. Что-то не так. Михаэль заторможенно моргает в свой штоф. Алексис на другом конце стола помалкивает и, судя по движениям рук, трёт ладонями штанины, не решаясь продолжить разговор. Шут с ним. Пора бы снова глотнуть. Ночи сейчас долгие, спешить некуда. Пшеничный волос струится по точёным скулам, Михаэль стряхивает его по сторонам и подносит стекло к губам, но немного мрачнеет, размазывая поплывший взгляд по портрету Фюрера на стенке. — …Если честно, я и сам не до конца понимаю. Интонация отдаёт шипением фитиля на пороховой бочке. Кайзер против воли снижает угол обзора на метр. И каменеет. — …Почему наш Верховный Главнокомандующий опустился до такой низости, имею в виду, — ловко поймав расфокусированные зрачки в петлю своих, вновь заговаривает Несс. Уровень децибел растёт вместе с недоумением Кайзера, чьи брови так и норовят улететь к люстре, но Алексису, кажется, сейчас без разницы. — Додумались так опозориться! — звонко вскрикивает он, раздувая ноздри. Михаэль прыгает взглядом вслед за взметнувшейся чёлкой. Вау, думает, удачно же Несс закосил под Фюрера. Те же поросячьи глазки. Отголоски отнюдь не поросячьей фразы грозно рикошетят от стен и агитплакатов, худые ладони шлёпаются о накрахмаленную скатерть, отрывая тело от стула. Несс такой мелкий и ничтожный, что его не хочется слушать, но штоф с виски по-прежнему висит в воздухе, выражая немое ожидание. Михаэль отводит руку вправо и выгибает бровь, бросая в Алексиса бессловесный вопрос. На круглых щеках прорезаются желваки. Овечья вязь по чужой груди ходит ходуном. Несс молчит, отпуская на волю только своё шумное дыхание. Пучит глаза. Кайзер не отстаёт — пялится тоже. И их обоюдное молчание всё больше напрягает. — Что ты имел в виду? — внезапно слетает с языка Михаэля. Несс откровенно повергает в шок: не в пример себе яро хмурится, отблёскивая серебряными петлицами, ожесточенно закусывает губу. Тёмная ткань под его ногтями линуется резкими складками, и желание залить в себя всю оставшуюся бутылку пропадает совсем. — Мы вполне можем победить без этих узкоглазых отбросов, вот что, — заметив перемену в лице Кайзера, с большей уверенностью отчеканивает он. Большие и кристально трезвые глаза глядят на Кайзера с неподдельным почтением, но в то же время сверкают разгорающимся огнём, от которого в левой стороне груди трясётся и болит. В языках такого пламени обычно сгорают деревни, гречишные поля и берёзовые рощи. Сгорают до тла, до почерневших костей, до обугленной побелки и дважды закалённых глиняных горшков. От Несса, где бы он ни оказался — при параде ли, или в неглиже, — всегда веет сырой травой, копотью старых печей и пропитанной железом землёй. Кайзер болезненно кривится, ловя пальцами пачку Матроса, лежащую поодаль. Несс. Несс-Несс-Несс. Эта его особенность вкупе с незыблемой преданностью вроде и льстит — давайте-ка, попробуйте унизить такого психа, — а вроде немного… пугает. — …Разве мы не можем просто расстрелять всю эту делегацию на линии фронта? — выдержав паузу, затаившейся змеёй шипит он. Комкает скатерть в кулаке. Дрожит так, что подбородок трясётся. — Это не входит в наши полномочия. Не поступало приказа. Лампочка над головами мигает, и Алексиса передёргивает. Кайзера, изо рта которого вырвались эти слова — тоже. Он качает головой, запихивая фильтр между губами, расслабляется в плечах. Закуривает. — Поступит приказ, тогда и сделаем, — набив лёгкие дымом до отказа, отмахивается он. Несс неслышно выскальзывает из-за стула, отблескивая бело-красными погонами. — Поступит ли? — Увидим, — неохотно отвечает Михаэль, расставляя ноги пошире. — Случись такое, к нам всё равно приставят кого-нибудь из Мёртвой головы. Алексис будто гипнотизирует дребезжащим взглядом, и уличает момент подойти ближе. Вниз по трахее спускается жгучий ком, похожий на кипящую смолу. На плечах ощущается давление чужих ладоней, лёгкие заполняет тяжёлый, горячий дым. Михаэль шмыгает носом, трёт под ним указательным пальцем. Гранёное стекло перед ним переливается, мерцает Кёнигсберским янтарём и повсеместной морзянкой, зверски тормоша что-то на подкорке. Что-то запретное, что-то такое, к чему панически страшно прикасаться. — Пошли ко мне домой, — шепчет Несс в ухо, сжимая пальцы поверх погон. — Отдохнёшь, расслабишься. Многозначительно. Обещает многое. Веки насилу прилипают друг к другу, Кайзер втягивает щёки, затягиваясь вновь. Влажное дыхание оседает на его шее конденсатом, пуская к копчику недвусмысленные мурашки. Какая-то нездоровая история. В самой крайней её степени. Михаэлю хочется бежать. От себя, от Берлина, от Несса, от всего и сразу — неважно. Папиросная бумага мерно трещит. На сетчатке без спроса проявляется один из сотни негативов прошедшего дня. Самый главный, основной негатив, ставший прямой провокацией к этому загулу. Покадровый, мизерный в масштабах фотоплёнки, но почему-то изуверски вытесняющий собой всё неуместное, непригодное, испорченное. По его узкоглазому мнению, естественно. Йоичи Исаги — мерзкий артефакт посреди идеально выровненного горизонта. Вырубка на золотом сечении. Таких нужно устранять. Несс разминает дубовые плечи, как какая-то дипломированная гувернантка, но его кустарная физиотерапия не помогает — Михаэль брезгливо морщит нос, потому что думает. Думает, что глаза у этого артефакта странные. Ярко-чёрные, как всковырнутая противотанковой гранатой земля. Связь с реальностью ощущается всё хуже, пространство утрачивает всякую твёрдость. Кипящие смолы всё навечно въедаются в лёгкие, и Кайзера ни капли не волнует, куда осыпается пепел. Коротко стриженный ноготь с оттяжкой стучит по столу, точно вагонные колёса, сердце бьётся о рёбра подстреленной птицей. Негативы. Артефакты. Что там ещё? То, что волосы Йоичи Исаги до проявления снимка напоминают свежий снег? — Ты устал, — оседает на шее. Влажное касание губ Алексиса рывком выдёргивает Михаэля из размышлений. — Своевременное замечание, — зажав сигарету между средним и указательным, почёсывает бровь он, ничуть не скрывая того, что всё больше поддаётся на уговоры. Небольшие ладони жмут сильнее, твёрже. Последовательно мнут натянутые колючкой мышцы, спускаясь вниз по грубой, плотной ткани. Короткие пальцы бегут по рукам, обстоятельно щупают каждое сухожилие, словно проверяя на вшивость, но Кайзер безобразно пьян и неприлично туп, чтобы париться об этом. — Так что, пойдёшь ко мне? — ещё раз спрашивает Несс. И прежде, чем Кайзер успевает выбрать между согласием и отказом, его затылок самовольно вдавливается в чужую грудь. К черепной коробке пробивается чужое сердцебиение. Несс неопределённо хмыкает и отклоняется назад, придавливая макушку подбородоком. Михаэль коротко вдыхает знакомый аромат смерти, нащупывает штоф и бросает туда бычок. До барабанных перепонок добирается тихое шипение. Несс методично наглаживает гладкую серую шерсть, приоткрывает рот. — Ты действительно устал, — ласково проговаривает он в пшеничные пряди, шурша щекой против линии их роста. — Портить такой дефицит не в твоём характере. Мурашки просыпаются чуть быстрее, чем тянущая истома в паху. Кайзер вяло увиливает от касаний, вскидывает свой нордический нос вверх и распахивает глаза шире. — А что в моём характере? — с подоплёкой спрашивает он. — Уверен, что знаешь? Несс тушуется. Краснеет так, как краснеет альпийская раса с примесью восточных балтов. Как краснеет только он. Круглые щёки набираются цветом, но Алексис глазеет всё так же пристально, словно может просветить Михаэля рентгеном и добраться до сути. И зрачки у него такие же яркие, как негативы синего. Язык просовывается промеж горьких от курева губ, Кайзер раскрывает глаза чуть шире, сглатывает, и подаётся навстречу чужим губам. Заранее расслабленным, манящим до щелчков шейных позвонков. С улицы всё ещё смеются, только слушать гвалт их голосов не хочется. Ничего не хочется, кроме Несса, уткнувшегося лицом в подушку, жара его внутренностей и грубых толчков в раздвинутые ягодицы. Кайзер медленно, спутанно шевелит губами, ощущая чужой язык своими деснами. Алексис целует глубже, щекочет ресницами, накрывает кадык ладонью. Его глубокое, ровное дыхание согревает рот, оседая на нёбе тонкой плёнкой. Кайзер любит целоваться, пуская свои шершавые пальцы скользить вдоль чужой челюсти. Кайзер не помнит о том, что хотел сбежать. Кайзер просто чувствует, что нажрался, опустился на самое дно и очень смачно споткнулся.***
Вдоль высоких стен разбегаются искажённые тюлью тени. Похожие на кусты терновника, проросшие сквозь иссохшиеся деревянные рамы, их иголки тянутся вглубь комнаты и обрываются у самого края постели. Прогулка по брусчатке под свист влажного ветра в сточных трубах не освежила — Кайзер всё ещё пьян. Разница в том, что тяжёлая форма его больше не душит, а валяется где-то между кухней и гостиной. Внутри арийского черепа шумит, как в радиорубке. В ложбинке между ягодицами соблазнительно блестит, и кожа Несса кажется почти прозрачной. Хочется трогать. Страсть как хочется, аж мышцы сводит. Михаэль стирает зубы о зубы и плотно смыкает веки, стараясь не думать о том, что происходит. Обманная слепота не помогает — вместо неё обостряется слух. Кайзер слышит, как бьётся чужое сердце, как шумит листва за окном, как под коленями гнутся пружины. Следом за слухом улучшается осязание, и он отчётливо разбирает, где щекочет сквозняк, а где — собственные волосы. Но ощутимее всего то странное, знакомо-незнакомое чувство, которое накрывает Михаэля от осознания того, как под непослушными пальцами проминается мягкий, впалый живот. Кайзер по-прежнему не размыкает глаз — обводит его, добирается до ягодиц, раскатывая между них оставшийся крем. Легко массирует дырку, проталкивая кончик пальца внутрь. Несс невнятно постанывает, сжимаясь вокруг. — Расслабься, — вырывается из глотки Кайзера, когда он направляет себя. Головка резко раздвигает растянутые мышцы, Алексис всего лишь глухо мычит и, как всегда, вонзается ногтями в бёдра, притягивая ближе. Он тугой, но топкий. Кайзер плавится. Кайзер вклинивается дальше по скользкому, добираясь до самого ключевого. Он не пытается выбиться из привычного им ритма — лишь приоткрывает рот и беззвучно стонет, плавно погружаясь в самую глубь чужого тела. Под веками кошмарно темно, руки неосознанно хватаются за поясницу в поисках точки опоры. Кожа под ними чуть влажная, шелковистая, хотя задница Алексиса намного уютнее и мягче. Михаэлю сложно понять, насколько ему противно — и противно ли вовсе? — трогать ямочки над ней под рваный свист чужого дыхания. — Кайзер, — струится оно по жилам. Кайзер откликается, прижимаясь плотнее. — Нравится? И прежде, чем Алексис успевает ответить, протискивается рукой между подушкой и его лицом, зажимая пухлый рот. Нет, всё-таки Кайзер не хочет знать правду. Недосказанность — не ложь, раз его крепкий член так жадно хватают пульсирующие стенки. Несс несильно зажимает зубами край ладони — приходится отпустить — и резко насаживается до самого основания. Михаэль ненавидит этот момент. Ненавидит за то, что яйца поджимаются, а бёдра начинают качаться в разы резче. Простыни шуршат, под пятками комкается верблюжье одеяло. Барабанные перепонки ловят каждую мелочь — вплоть до шлепка кожи о кожу — и многократно множат её в мыслях, а Кайзер исступлённо облизывает и кусает мёртвую кожу на своих губах, наминая чужие бока. Он занимается сексом так, как положено каждому уважающему себя немцу — в позе по-собачьи, без лишних звуков и иррациональных прелюдий. Ключевая основа — рваные, поступательные движения назад-вперёд, почти как с какой-нибудь баварской девчонкой с округлой, молодой грудью, длинными русыми волосами и узкими бёдрами. Через пару лет нужно будет найти именно такую — иначе не повысят в звании, — но покамест Кайзер только и делает, что утыкается лбом в чужой затылок, прихватывая чужие волосы ртом, и глухо рычит, потому что ему чертовски хорошо. Чертовски удобно и сейчас. Чертовски не хочется знать, из-за чего. И, тем более, с кем. Несс без проблем подстраивается под ритм. Он гибкий, как будто занимался гимнастикой — Михаэль практически шипит от удовольствия, потому что чувствует, как удачно меняется угол из-за Алексиса, который выпячивает свои тощие бёдра. Виляет ими, давая прочувствовать себя внутри, а затем скулит в наволочку, требуя ласки. Псина. Нацистская ищейка. В любой другой ситуации Кайзер непременно бы влепил ему со всей отдачей — либо по заду, либо по щеке, — но в эти секунды мозолистые ладони не бьют. Нет, не бьют — позвоночник пронзает липким холодом, потому что они сами срываются ввысь по гладкому торсу. Очерчивают изгиб талии, пересчитывают рёбра, сливаются воедино на солнечном сплетении и хаотично щупают пустоту. Хочется посмотреть, как выглядит Несс, когда руки цепко обхватывают его абсолютный ноль, без доли баварского и округлого, и всё же Кайзер держится. Держится насмерть, катает по мозолистой коже твёрдые соски, выбивая рваный стон из чужой глотки, и судорожно вдыхает кисловатый запах пота с чужого загривка. Возможно, он бы слизал его, не будь Алексис такой шавкой. Не будь он таким послушным. Не будь он таким, какой есть, с его хрипнущим от голосом, с его дурацким «Михаэль», от которого становится не по себе, потому что сердце обрывается и требует ещё. Кайзер морщится на самого себя, между висков шипит всё сильнее, ведь нутро Несса отзывчивое, как досланный патрон, обволакивающее, как вода в мыльной ванной, и остановить своё тело никак не получается. Лобок царапает чужие ягодицы, между бёдер копится гнетущая жадность, вьётся вдоль вен преступным жаром, и Кайзеру до дрожи нравится. Так нравится, что он не выдерживает — надламывает себя совсем чуть-чуть, на тысячную долю процента, на одну каплю чернил, вбитых в кожу на обратной стороне руки, и рьяно кусает чужие плечи, оттягивая соски пальцами. Голос, шавка. Давай, подай голос. Несс как по команде вскрикивает, внутри что-то взрывается и коротит, как в сломанном механизме. Кайзер оттягивает бёдра назад и резко кончает, не прекращая вгрызаться в мягкую кожу. Оргазм — полезная, зачастую нужная и воистину приятная штука. Михаэль не без наслаждения пьянеет вновь, пускай и ненадолго, пускай и до тех пор, пока всё тело щекочут слабые разряды тока, расходящиеся от члена. Безусловно, Кайзеру чертовски хорошо, и он бы даже пошёл на второй заход, чтобы дать Нессу расслабиться, но тот, судя по частому хлюпанью и прерывистому дыханию в звенящей тишине спальни, прекрасно справляется в одного. Рука накрывает его копчик, оглаживает по широкой дуге и рвётся помочь, продемонстрировать своё превосходство, но и здесь Михаэль обрывает самого себя — медленно выскальзывает из чужого тела и не глядя надавливает на сжавшуюся дырку пальцами. В Нессе должно остаться всё, до последней капли. Дурацкая привычка, но Кайзеру так легче убедить себя в том, что всё в порядке. Ведь в его постепенно трезвеющем рассудке никак не стыкуется факт того, что ему доставляет удовольствие чувствовать и знать, что под ним извивается другой мужчина.***
Они с Алексисом спят слишком давно и часто. Слишком давно и часто для тех, у кого нет никаких извращённых наклонностей. Тело всё ещё липкое, но принимать ванну лень, поэтому Михаэль просто-напросто лежит в постели и пялится в потолок невидящим взглядом. Осознание накатывает на него лавиной с предгорьев Альп, погребая заживо. Ноги отнимаются, пальцы на руках обмораживает судорогой, как во время сонного паралича. Самое жуткое в происходящем не то, что становится настолько холодно, а то, что Кайзер до сих пор не спихнул Несса со своей грудной клетки. — Завтра утром нам снова придётся сопровождать этих ублюдков в их турне по городу, — сонно рассказывает тот, выводя круги на животе. Ногти повторяют контуры рельефного пресса, тайком ныряют под одеяло. Гладят шире, плавно переходя на более уверенные касания. Кайзер покачивает бёдрами. Шлёпает ладонь на чужую макушку. Запускает пальцы в спутанные волосы. Щёлкает языком. — Уже сегодня, вообще-то. Несс, твои внутренние часы тебя подводят. Мягкая щека елозит под ключицами, Алексис ворочается, пристраиваясь поудобнее, забрасывает ногу на бедро. Михаэль не понимает, зачем, но позволяет. Наверное, из-за того, что настроение скачет вместе с пульсом. Или из-за того, что Несс тёплый и мягкий. Прямо как связаный заботливыми руками свитер, в который хочется завернуться вместо бронированного панциря. Нет-нет, это самая натуральная сатира, потому как Кайзер совсем сдурел, раз думает, что Алексис может быть близким вне не-механического полового акта, несмотря на всеобъемлющее, тысячеградусное пламя в его большущих глазах. — …Пусть так, — невинно бормочет он, подставляясь под ленивые движения руки Кайзера. — Я очень надеюсь, они уедут в сроки и сгинут где-нибудь в море. Как считаешь, каковы шансы? Михаэль задумчиво подминает нижнюю губу под верхнюю. Если так прикинуть, он в принципе не считает ничего, кроме размеров своего жалования. — …Чёрт знает, — отмахивается он, накручивая короткие пряди на пальцы, и прогуливается уставшими, убитыми скачками давления глазами по противоположной стене, с которой на него глядит он сам. Не в зеркале — в прямоугольной рамке, под стеклом, на месте портрета Фюрера. — Когда ты уберёшь мою физиономию оттуда? — дёрнув губой, спрашивает Кайзер. — Это же буквально богохульство. — Бога нет, — хмыкает Алексис из-под его руки. — Ни бога, ни чёрта. Ах, да. В ничем не выдающейся биографии Алексиса Несса, который засыпает так же легкомысленно и невозмутимо, как пинает трупы расстрелянных коммунистов и мятежников, встречается чересчур много «не» и «нет». К примеру, Кайзер находит удивительным то, что Алексис совершенно не стремится к повышению. Не планирует нацеплять на себя каску и якшаться с Мёртвой головой, где его садистским замашкам нашли бы более подходящее применение. Несс не обременяет себя ничем особенным, Несс — прожорливый монстр в человеческом теле, охраняющий своего хозяина, и сейчас он тупо дрыхнет. Дрыхнет крепко, но чутко — Кайзер вслушивается в его выравнивающееся дыхание, чувствует, как безотчётно дёргаются его пальцы, как отстукивает набатом сердце. К горлу поднимается огромный комок, по брюшине разливается липкая грязь, и провалиться в сон не выйдет ни при каких обстоятельствах — Михаэль обязан быть начеку, если уж остался здесь до утра. Выйти отсюда раньше означает признать, что он реально занимается сексом с мужчиной. Перейти на диван в гостиной — признать, что у него стоит на мужчин. Как же тошно. На корне языка горчит, кадык ходит вверх-вниз по шее. Тошно. Михаэль старается вдыхать глубже, но мерзкое ощущение в горле — будто бы его заставили сожрать несколько листов бумаги без запивки, и те закономерно застряли в трахее, — никак не проходит. И перегар или похмелье совершенно не при чём. Ладони соскальзывают на матрас и хватают край одеяла. Михаэль борется с самим собой. Ум заходит за разум, путается, говорит, что Несса позарез надо спихнуть, но добавляет задиристое «А будить-то не хочется». Сколько бы раз они ни ночевали вместе, эти противоречивые мысли неотступно кружат над Кайзером голодными падальщиками. Систематически вгоняют в безысходность. Серую такую. Частично чёрную. Больше — атласно-красную, как их государственный флаг. Вдох-выдох. Спокойнее. Затылок проваливается в перьевую подушку, Михаэль выполняет свои невербальные приказы, поворачивает шею, косится на затемнённые шторами окна. Ночи сейчас долгие. Невыносимо долгие. Кажется, практически вечные, как в январе на крайнем севере, и плевать на то, что сейчас вовсю буйствует тёплый май. Чем дольше Кайзер не спит и внимательно слушает, как шелестит одеяло и поют ранние птицы, тем разборчивее он ощущает, как ему тепло от Несса. Именно от него, от его поджарого, упругого тела, от пальцев, замерших на беззащитном брюхе. Чем серьёзнее Кайзер размышляет, откуда это вообще взялось, тем отчаяннее ему хочется швырнуться в окно и устроить переполох на этой дремлющей улице, потому что это всё неестественно. Противоестественно. Против природы, то бишь. И предпосылок никаких не было. Михаэль же не имеет права срамить память и достоинство своей покойной матушки, чистокровной немки, вырастившей его среди того кишлака, который сейчас усиленно разгоняет их армия. Чёртовы поляки всегда презирали их. Нагло оттяпали кусок чужой земли, сговорившись с мартышками, большевиками и прочей падалью. Заключили какие-то договоры, проросли из земли, как мухоморы, и сказали, что поступают правильно, разрубая страну на две части. И сейчас эти же поляки отсиживают свои тощие задницы в Майданике, Аушвице и Треблинке. Думают над своим поведением вместе с жидами и цыганами, хотя в этом нет смысла — никто их не простит. Кайзер снова укладывает ладонь на макушку Несса, отвлеченно прилизывает пушистые пряди, спускается вниз по изящной, почти девичьей — не мужской же, верно? — шее, которую порой так хочется сломать по аналогии с тростинкой. Приезжавший на прошлой неделе Ноа рассказывал, какими тупыми и лёгкими становятся заключённые уже после месяца принудительной голодовки, и этот убийственный эффект бумеранга слишком сладок на вкус, чтобы отрезать себе язык и затыкать уши ватой. Рот дёргается в ехидной улыбке, поскольку Кайзер уверен в том, что каждый из этих неразумных унтерменшей ответит за отобранные земли и притеснённых немцев. Ещё несколько лет назад Пруссию разделяли на куски, дербанили руками их ресурсы, их коллективную память, как праздничный торт, но теперь всё в порядке. Теперь всё на своих местах. Всё и все. И пока братья по оружию загоняют зажравшихся свиней в газовые камеры, а командование целенаправленно топит восточный фронт, как слепых котят — болота под Смоленском поглощают даже своих, — Кайзер будет мстить тем, что попрал их гордость в далёкой отсюда Азии. По мелочи, правда, поскольку он не такой, как тот же Шнайдер, чьи подчинённые без лишних вопросов тащат волоком коченеющие тела детей, взрослых и стариков. Не такой, как Ноа — семейный человек, почитаемый, с красавицей-женой и светлоглазыми сыновьями. Недавно его повысили до оберштурмбаннфюрера за выдающиеся заслуги перед Рейхом. Кайзер уверен, что наградами не грех гордиться. Отчасти он даже завидует, потому как сам никогда не дослужится ни до кельтских крестов, ни до таких высот. Будто бы сама его фамилия — единственная возможность ощутить себя королём там, где почитают вождей. Непрозрачный намёк на то, что он другой. Отличный даже от Несса, у которого напрочь отсутствует рвотный рефлекс, какие-либо сомнения и страх попасться на нарушении устава. Михаэль слегка сжимает пальцы на его остром плече, сжимает на фоне свастики, разбросанной по полу формы и убер-образцовой семьи, встречающей утро в своих кроватях этажом ниже. В районе диафрагмы болит, на языке кислит налёт, но Несс привычный, раздражающий, почти родной, и как же это всё душит. Михаэль не знает, какую цель преследует его сознание, когда он сгребает Алексиса в охапку и прижимается лбом к его спине. Не знает он. Всё, хватит. В Рейхе не верят в Бога, в Рейхе верят в идею, народ и Фюрера, только вот Михаэлю почему-то хочется задать вопрос именно этому засранцу в терновом венке. Существование выдуманного сионистами идола отрицает любая наука, и Кайзер отрицает вместе с ней, но в эти секунды ему вдруг чудится, будто лишь невидимый постороннему глазу наблюдатель сумеет дать ответ на это почему. Почему он так уважаем всеми, вплоть до ворчливой канцелярии и самого Ноа, который помнит маму ещё соседской девчонкой в Гёрлице? Почему он, Кайзер, с таким складным лицом, такой звучной фамилией, такими подходящими для идеальной жизни качествами, постоянно скрывает, что он абсолютно неправильный?