***
При всём желании Кайзера, переключиться на изучение поведения этих японцев-задохликов удаётся далеко не сразу. Нет, правда, он искренне рассчитывает забыться в быте узкоглазых ушлёпков, так удачно подвернувшихся под его ледяную руку, привыкшую держать калёный металл. Не хочется признавать, но сейчас он именно уповает на их монументальную тупость. Уповает отчаянно, как никогда и ни с чем прежде, и это — тот ещё нонсенс, достойный отдельной рубрики в свежем выпуске газеты. «Зондерфюрер из комитета народной пропаганды надеется на узкоглазых уродов», например. Или… нет. «Зондерфюрер из комитета народной пропаганды понял, что заглядывается на японца мужского пола и попросил направить себя на лечение». По крайней мере, так будет интереснее, несмотря на то, что само высказывание является не чем иным, как досадной ошибкой — кто-нибудь из коллег-журалистов просто обязан обидеться ввиду отсутствия сенсационных новостей, — ведь Кайзеру не нужно лечение. Нет-нет, он абсолютно здоров, медосмотры не находят ни хронических болячек, ни душевных. Здоровее него только штурмовые бригады Мёртвой головы, и Кайзеру, как и им всем, нужна регулярная охота на ведьм. Плевать, что на этот раз они приплыли с другого края света — это не отменяет того, что Кайзеру кровь из носу надо подобраться к ним поближе и нарыть что-нибудь до трясучки гадкое. Представить только, Михаэль реально горит идеей вскрыть чужой позор взамен на свой. Он совершенно нерелигиознен, но практически молится на возможные косяки чужаков, веруя в вездесущую неизбежность так, как верят в появление клопов из щелей между плинтусами посреди ночи. Разумеется, это сравнение звучит чересчур невежественно и грубо. Неприятно отдаёт в черепушку, звенит и воет между висками, как ментальное унижение самого отправителя, потому что ему так или иначе приходится равняться с ними по уровню. Впрочем, Михаэль уверен, что эти звоночки и сирены — не более, чем напускная глупость. Кроме того, он в своих ассоциациях совершенно не зол — отнюдь, он скорее благосклонен, поскольку сравнивать иноземцев с клопами и тараканами вполне нормально даже для их верхушки. Особенно вслух. Порой даже вкупе с физическим сопровождением по типу ударов прикладом. А он, Михаэль, на радость нежданным гостям вполне снисходителен и мягок. Прямо как шёлковая салфетка — вроде и собирает всю грязь и показывает её прогорклый цвет каждому случайному прохожему, а вроде и не цепляет чужую кожу из своего благородства. Шёлк производят в Азии, а значит, японцы не должны заметить подмены. На самом деле, притираться к ним означает делать больше, чем предусматривают возможности самого чистокровного уберменша. Это занятие почти безгранично в своей невыполнимости, но выбирать не приходится — приходится только идти напролом, вопреки тому, что для Кайзера, никогда не слывшего отличником, такие финты на поверку становятся почти непосильной задачкой. Возможно, кому-то более дружелюбному и честному будет проще. Возможно, Михаэль — порочный и лживый по своей натуре — себя элементарно оправдывает, потому что он ничего не знает. Ни о том, ради чего он живёт, ни про то, как существуют другие, родившиеся по ту сторону горных хребтов. Но в особенности он не знает, как себя вести, когда на практике неожиданно выясняется, что весь его грандиозный план по отвлечению самого себя от насущных заёбов работает с катастрофическими осечками. И вот это уже нервирует. Нервирует так сильно, что хочется напиться и завалиться мордой в стол, забросив все свои задумки на начальном этапе. Другими словами — более лёгкими и формальными, — Кайзер с его самолюбием терпит крупнейшее фиаско со дня поступления на службу в народную пропаганду, где ему утёрли нос засидевшиеся в кабинетах старики. Кажется, тогда им вполне оправданно не понравился его мальчишеский гонор, учитывая отношение Михаэля к авторитетам — для него их элементарно не существует. Исключая Фюрера, Геббельса, Менгеле и прочих высших чинов в окружении своих рассудительных приближённых. Но сейчас не о них, гениальных, недостижимых и жестоких, стоящих мощным стержнем в центре их государственного строя. И не о пыльных погонах, морщинистых лицах и каркающих голосах осточертевшего начальства. И даже не о классовом превосходстве опытных над новичками. Сейчас о Михаэле Кайзере, которого до жути не устраивает ничего из происходящего — ни тёплая погода, ни жирный завтрак, застрявший где-то вверху живота, ни резкий хруст камней под ногами. Собранное по уставу тело зудит, как после падения в чан с голодными комарами. Исаги что-то болтает на фоне. Его спутник смеётся. Ржёт, вернее. Военначальник в очках что-то бормочет. Несс вздыхает. Их как-то слишком много. Прямо чересчур. Мысок сапога поддевает камень, руки прорываются в глубокие карманы. Кайзеру между делом чудится, что он вот-вот переменится в лице, вгрызётся ногтями в щёки и расцарапает себе кожу. Не потому, что его резкие движения собирают косые взгляды горожан, а потому что его катастрофически напрягают собственные — безусловно-жалкие попытки — в блюстителя немецкого правопорядка, нюансы хранения которого невозможно выучить даже юристу.***
Мирная жизнь в Берлине идёт своим чередом, пока где-то в сотнях километров отсюда свистят падающие бомбы, рычат повзрослевшие, голодные дети с тяжёлыми автоматами в руках и стонут раненые советские партизаны. Смешно получается — там мрут чистокровные немцы, нордиды, высшая раса, а на их месте торчит Йоичи Исаги. Торчит и опять беззаботно болтает. Спасибо, что теперь на немецком и не так громко, чтобы заболели уши. Доходит до того, что крайне вежливо спрашивает про музеи, потому что «Бачире интересно, как у вас с искусством». Светлые брови ломаются, Кайзер фыркает: «Тоже мне, эстет нашёлся», и всё же рассказывает, подвисая на чужих глазах. Так позорно замечать в их отражении самого себя. Свою подноготную с дежурной улыбкой во все тридцать два и неловкие мельтешения пальцев, сцепившихся на коллонах. Чёртовы незабудки. Какая же дрянь. — Выбирайте, куда хотите поехать, — выцеживает Михаэль. Где-то фоном хлопают окном, где-то под Ростовом — кажется, под Ростовом — у кого-то из солдат Вермахта кончаются патроны, а Йоичи раскачивается на пятках, спрятав руки за спину в солдатской выправке и лучисто щурится, точно ребёнок. Щурится так невинно и мягко, будто бы его собратья не режут глотки китайцам. — Вы лучше меня знаете, где будет интереснее всего, — говорит. Но Кайзер стреляет взглядом в ближайшую витрину, потому что не знает. — Несс, расскажи, — глухо проговаривает он, и до слуха добирается тихий щелчок чужих суставов. — О, да, культурные мероприятия — моя стихия, — театрально-любезно восклицает Алексис, неслышно выходя из-за плеча. Завуалированная сталь в его голосе угнетает не так сильно, как искренние благодарности Йоичи. На затылке проступает горячий пот, который тут же замерзает ледяной коркой. Кайзеру вдруг хочется уйти отсюда и закурить где-нибудь на отшибе или в поле. Но как бы то ни было трудно, выбора у него сейчас нет, поэтому он просто попытается изменить своё положение.***
С начала нового дня ему, вооружённому тактикой молчаливого наблюдателя, становится ещё сложнее, чем прежде. В Йоичи что-то есть. Изюминка, тайна, какая-то головоломка или головомойка, чёрт его знает. Дилемма в том, что Кайзер не чёрт, потому что черти мерзкие, волосатые, и как правило, чёрные, точно копоть, поэтому ему приходится соответствовать. Сначала истлевать на кончике сигареты четыре раза подряд, глуша тяжёлые вздохи неразборчивым лепетом желтокожих аборигенов. Затем заставлять своё «я» четыре раза подряд прятаться в личину идиота, не понимающего причины, по которой эти узкоглазые выворачивают свои цыплячьи шеи на хруст кремня в его откидной зажигалке. Постороннему зрителю наверняка почудится, что у него получается, но Кайзер чувствует, что получается недостаточно хорошо. Недостаточно лицемерно, бархатисто и лукаво, точнее, поэтому после всех нехитрых манипуляций Михаэль немного выходит из себя, чтобы четыре раза подряд закуситься с этим настырным переводчиком из-за разногласий в выборе пластинки в ресторане. Он так уверенно отстаивает своё никчёмное мнение, словно определённо рождён с автоматическим шилом в своей азиатской заднице. Кайзеру частично нравится. Больше — пугает, несмотря на то, что от этих бестолковых споров немного легчает. — …И всё равно Вагнер звучит лучше, чем вот эти вот баварские напевы, — заявляет Исаги, скрещивая руки на груди. — Но в нём нет нашей культуры, нет ничего от простого народа и нашей идеи, — упрямствует Кайзер, прислушиваясь к хаотичным шумам за плечами и рёбрами. Сейчас только полдень, следующая поездка только в четыре часа дня — в промежутках Михаэль обязан быть шутом и идейным вдохновителем, — и он бы рад довести все эти обоюдные претензии до точки кипения, после которой Исаги всё-таки лопнет, как хрустальный купол, но. Но крах реализации этой задумки вдруг становится неотвратимым, и Кайзер разворачивается на пятках, скрипя набойками. — Свали, пожалуйста, — шипит он, с угрозой наклоняя голову. Почему так резко? Потому что нереально ровно двенадцать раз подряд за день проигнорировать пристальный взгляд Несса, метящий чётко в висок.***
С другой стороны, уже послеобеденной, относительно спокойной и довольной, Михаэль не шибко переживает насчёт этого мерзкого ощущения чужого присутствия — его баранье упорство само собой перевешивает чашу весов в нужную сторону, и вот он снова раскрывает свой падкий на брюзжание рот. — Вас обучали нормам этикета? Пальцы украдкой тянутся к карману, уши навостряются, готовясь ловить натянутые объяснения. Солнце печёт кожу и устраивает под петлицами настоящий парник, но Кайзер ждёт ответа, ведь задеть Йоичи Исаги хочется любыми способами. Выбесить так, что полетят искры, взорвутся все топливные баки в округе и завьётся дым. Но Йоичи молча постукивает подошвами по брусчатке и откидывается на спинку лавки, активно штудируя газету вместе со своим Бачирой. Полное безразличие раздражает едва ли не больше, чем редкие небрежные взгляды, которые откидывает это желтоглазое животное. Несс мотает круги подле соседней клумбы, мелькая на периферии своей овечьей шкурой. В форме неуютно, рядом с Исаги и Бачирой ещё неуютнее, как и во всём Берлине в целом, но Кайзер вновь пытается, высасывая витиеватые оскорбления из смол в своих лёгких. — Знаете, вы и вправду похожи на двух туземцев, которые впервые попали в цивилизованную страну. Исаги в момент кладёт газету на доски и дёргает головой. — Что вы имеете в виду? Пальцы сминают фильтр, Михаэль победно щурится и делает шаг вперёд, рассыпаясь в хитрой улыбке. — То, что вам нужно поучиться у нас нормам поведения. Алексис, судя по ощущениям на загривке, замирает. Йоичи встаёт, прожигая лоб Кайзера тяжёлым взглядом. И уходит в сторону ещё одного ресторана, куда получасом ранее свалило его костлявое начальство вместе с местными переводчиками. Желтоглазое животное подпрыгивает и двигает следом, оставляя Кайзеру целые полтора метра скамейки и десяток страниц сегодняшего выпуска новостей. Кажется, выбесить их реально легко. Как щёлкнуть пальцем или затвором. Особенно для Михаэля, хотя он ни разу не спускал обойму в живые мишени. Присев на опустевшие рейки, он пыхает сигаретой и ловит край газетной бумаги. Под подушечками скатывается краска, зрачки вяло бегают по заголовкам о новых берлинских школах, и разворот страницы закономерно надрывает синяя тень. — Несс, мешаешь, — не глядя вверх, морщится Кайзер. Угловатая тень тут же скатывается на землю, и густой дым во рту становится чуть слаще. Нога сама собой забрасывается на ногу, Михаэль растекается в фривольной позе и встряхивает газетой перед своим лицом. Мелкие буквы расплываются, серый пепел осыпается на нагрудный карман, а внутренний голос деловито напоминает о том, что его хозяину стоило взять с собой очки. Но Кайзеру хорошо, Кайзеру сейчас не так уж и нужно чтение, когда он полон до краёв ликованием от своей небольшой победы. Всё же кому, как не ему, чертовски повезло с характером? Пожалуй, только Ноа, но этот старик насквозь прожжён Первой Мировой и вторжением в Польшу, так что подобное соотношение их характеров весьма… Относительно? Да, относительно — Михаэль молод, не настолько опытен, но дотошен в своём деле, поэтому его железной стойкости остаётся только завидовать белой завистью. Он никогда не входил в число тех, кто быстро сдаётся, в отличие от прочих сограждан — не иначе, как прирожденнных слабаков, — которых за проколы вмиг равняют с землёй вместо удобрения. Иногда это делают непредвиденные обстоятельства, чаще — Гестапо, однако Кайзеру, как и прежде, почти параллельно на чужие судьбы. Наконец-то он думает о своей проломленной черепной коробке на порядок меньше. Спасибо Йоичи, воспитанной приютом гордости и поджавшему губы Нессу.***
Нет. Нет, нет, нет, кажется, всё не так уж и просто. Рано он расслабился. Йоичи, выходит, тоже не пальцем деланный. Он не дипломат, не политик и даже не газетчик, но почему-то слишком легко адаптируется к окружающей обстановке. Сливается с толпами, рядами кресел и колоннами, словно был рождён чёртовым хамелеоном. Находит общий язык со всеми, с кем контактирует, будто бы имеет за собой стопку дипломов с отличием — в Японии вообще есть университеты, или они там до сих пор считают по палочкам? — и старательно подбивает Кайзера провалиться сквозь землю от стыда. От острейшего стыда, спровоцированного вынужденным изменением плана — расчёты Михаэля не предусматривали того, что этот желтокожий дикарь резко прекратит ругаться. Неизвестно, что за моча ударила в его голову, но сейчас он совсем другой. Точно его подменили. Или перенастроили, как какой-нибудь токарный станок. Потому что Кайзер не понимает, почему Йоичи ловит каждую шпильку, замирает и смотрит на её источник. То есть, на Михаэля. Просто берёт и смотрит. Бесцветно и равнодушно, не говоря ни слова, не издавая ни скрипа, ни вздоха, однако этот пустой взгляд Исаги, сосредоточивший в себе целый Тихий океан, выражает куда больше тысячи бранных слов и жестов. — Герр Штурмбаннфюрер, я вас злю, да? — нарочито-виновато спрашивает Кайзер, заранее зная, что не получит никакого вразумительного ответа. Вероятно, внутри него теплится надежда, что Исаги всё-таки сломается. Или же уверенность в том, что Кайзер всё же выше, пусть и не по званию. Но значительная разница в росте не играет роли — Исаги глядит сверху вниз, как сошедший с престола император, и Кайзер, чёрт возьми, Кайзер, чья фамилия отсылает к коронам и титулам, пребывает в полной растерянности. И всё же это тоже не конец. Это только начало — Михаэль не сбавляет обороты, наступает на грабли, ловко увиливая от летящей в переносицу рукояти, и действует. Например, продирается через неудачные попытки устроить скандалы по мизерному поводу или вовсе без него. А ещё якобы случайно задевает чужие погоны и ощеривается ровными зубными рядами, точно лезвиями охотничьих ножей. Иногда он немного успокаивается и просто-напросто язвит, оставляя нарывы любезными интонациями, или же артистично-дружелюбно вскидывает брови, несмотря на трясущиеся и мокнущие пальцы. Одержимость этой делегацией доходит до того, что Несс в какой-то момент отводит Кайзера в сторону, поднимается на носочках и шепчет, что стоит прекратить. Он ссылается на высокий риск получить по шапке — в их случае, по пилотке, — но Кайзеру всё равно. Кайзеру всё равно на его намёки и указания, всё равно на их сцепившиеся взгляды, в которых гаснет пронзительное зарево над горящими городами и сёлами, всё равно на фантомный запах гари от Алексиса, повисшего на предплечье неожиданно крепкими руками. — Ты ещё пожалеешь, если они пожалуются, — обжигает он ушную раковину, задевая её сухими губами. Яйца призывно тяжелеют скорее по наитию, нежели из искреннего желания. Кайзер ведёт плечом, прижимаясь пуговицей на погоне к мочке. От металла веет холодом, Алексис отступает на шаг назад, трясёт пальцами на карманах и острым подбородком, как выживший из ума старик. — Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы, — поднимает он глаза. Но Михаэлю, отступающему в направлении к Йоичи Исаги и его баранам, всё так же плевать. Он знает, что рано или поздно точно сможет отвлечься. Предполагается, что даже ничуть не пострадает от возможной нехватки времени, раз уж новый день тянется так тягостно и медленно. Ясное небо зависает прямо над бурлящей от мыслей макушкой, бетонные стены разогреваются сродни просторной печи, схлопываются замкнутым лабиринтом концлагерных бараков на шее. Выслушав впечатления от посещения очередного мероприятия — реально, какой же бред, почему их пускают везде, где только можно? — Кайзер поднимает фотоаппарат. — Ровнее, — отчеканивает он. По правую сторону вновь разговаривают солдаты СС, светятся ямочками на щеках, бросают солнечные зайчики своими прусскими крестами. Желваки топорщат нежную кожу Кайзера, невидимые чугунные звенья на его запястьях бренчат так громко, что мысли перестают бурлить и стынут вместе с кровью. Зависть жрёт брюшину, комья в глотке не пускают воздух к лёгким. Йоичи улыбается в объектив, прибиваясь боком к Бачире. И эта их близость, если честно, делает немного больно. Свербит где-то на подкорке, зудит в костяшках, но Кайзер сдержанно жмёт на кнопку. В камере тут же щёлкает, Кайзер замирает на несколько мгновений, и снова взмахивает рукой, словно ему всё равно даже на себя. — Закончили, — говорит. …Расходитесь, голубки, — недоговаривает. Безусловно, труд освобождает всех, кто попадает под веяние этого незыблемого постулата — даже обезьяна смогла взять в руки копьё, научиться разжигать огонь и выбирать между охотой и собирательством, — вот и Кайзер с положенным ему трудолюбием выполняет поставленные задачи. Перед ним постепенно расстилаются сотни вариантов вероятного избегания и мирного разрешения проблем — бросить всё, свалить за горизонт, сигануть в лапы британцам, уйти на фронт добровольцем и пасть в первой же перестрелке, — но он не пользуется ни одним. Вместо этого он работает. Не из-за преданности коллективной идее, вовсе нет. Из-за личных счётов, которые он всё-таки хочет свести с каждым, кто его раздраконил, когда подвернётся случай. Но минута утекает за минутой, собираясь в часы, Йоичи выводит из себя хорошим аппетитом и попытками разузнать о философии Канта, а случай, как назло, не подворачивается. Кайзер же, будто в отместку ему, трудится усерднее — то опять фотографирует, терпеливо расставляя этих диких японцев в кадре, то конспектирует их разговоры в блокнот — хотя мало чего понимает из иностранного, за исключением «Да?» и «Почему?», — то немного смягчается и снисходительно декламирует туристические рассказы про Берлин, и — это уже незапланированная самодеятельность, но всё же — крайне пристально смотрит на шурующего рядом Йоичи Исаги, отторгая сам факт ускоренного сердцебиения из-за его ответно-враждебных гляделок. Гладкий тёмный волос маскирует круглое лицо, но большие синие радужки пробиваются под кожу цианидом калия и безжалостно отравляют ипритом, не оставляя времени вдохнуть и подумать. — Как у вас дела? — неожиданно вылетает из чужого рта. — Выглядите очень озадаченно. Кайзер залипает на розовых губах, не успевая убрать камеру в чехол, и некстати чувствует, что тело парализует вдоль всех сухожилий кряду. Пальцы протестующе вздрагивают, задерживаются на кнопках. Во рту пересыхает, несмотря на то, что в подсумке болтается наполовину опустошенная фляга. Исаги глядит в упор с расстояния метра и склоняет голову набок, точно любопытный, блять, воробей. — Герр Зондерфюрер, вы меня слышите? Светлая голова качается на автомате. Это немного ослабляет ступор, и Михаэль находится защёлкнуть фотоаппарат в чехол, а затем растерянно оглядеть песочную униформу, сливающуюся с оттенком чужой кожи. — Всё в порядке, — прочистив внезапно охрипшее горло, сообщает он. Раскосые глаза щурятся до наивных смешинок, Исаги силится что-то сказать, но позади него тенью возникает Бачира. Раскручивается вокруг неизменным спутником, как чёртова Луна, подбивается грудью к спине. — Герр Зондерфюрер не в настроении, — фыркает он в плечо Исаги, перехватывая того за форменный пиджак, и испепеляет переносицу хитрым взглядом. Хлопковая ткань полуметром ниже идёт угловатыми складками, Михаэль прослеживает их направление, косится на квадратные ногтевые пластины. Чужие костяшки чуть белеют, в животе резко леденеет, и Кайзер брезгливо отворачивается. — Что вы вообще себе позволяете? — грубо вопрошает он, смещая обзор к своим сапогам. Под ключицами отчего-то ноет, но ярость клокочет в жилах с такой силой, что Кайзеру становится плевать на возможные причины. Бачира омерзительно хихикает, Исаги, слышно, шаркает ботинками по булыжнику. — Кажется, вам действительно противно? — якобы искренне недоумевает он. — Из-за чего? Рука своевольно тянется за пачкой. Кайзер торопливо вылавливает сигарету, чиркает кремнем, грозно пыхает последним Матросом — новую партию придётся выискивать у контрабандистов. — Вы должны быть в курсе, — надменно заговаривает он, проклиная наблюдающего за ними Несса, — что у нас запрещены такие тесные связи между мужчинами.***
К вечеру их турне от министерства к министерству делает почётный круг и прерывается в какой-то пивной, так как Джинпачи Эго выражает свою дипломатическую озабоченность в необходимости дегустации местной выпивки. Сапоги скользят по стёртому деревянному порожку, Кайзер группируется, пригибает голову и хрустит затёкшими суставами. — Пожалуйста, ведите себя прилично хотя бы тут, — сквозь зубы выцеживает он, обращаясь к Исаги, идущему позади. Неравномерный стук шагов проносится раскатистым эхом в узком коридоре, ведущем в полуподвал. Отголоски голоса резонируют с пьяным смехом засевших внизу посетителей. Лямка чехла впивается в загривок сквозь воротник, Михаэль заталкивает кулаки в карманы. Нет, нет, нет, его место не здесь. Его место на фронте, на висельнице, мордой в жёсткую кирпичную стенку — его место где угодно, где несложно найти свою погибель, но точно не там, где развлекаются. — Герр Кайзер, — мягко зовёт Исаги. Ноздри забивает запах хмеля, застарелого пота, побелки и сырости, а на плече резко тяжелеет. — Я обещаю вам, что всё будет в порядке, — сжимая пальцы чуть надёжнее, вполголоса произносит он. Произносит в недопустимой близости от уха, обдавая кожу влажным дыханием, произносит с таким пониманием, что Кайзер кривится и хлёстко сбивает с себя чужую руку. — Не трогайте меня, если не хотите, чтобы наша поездка превратилась в ваше избиение, — загнанно взрыкивает он, натирая внутренности карманов острыми костяшками. Исаги виновато вздыхает. Мычит, подбирая верные слова, заведомо не догадываясь о том, что Михаэля не возьмёшь ни одним. — Извините, — выдаёт он наконец. Вдоль позвоночника лужей разбегаются мурашки, ясные глаза Кайзера закатываются под верхнее веко, к лохмотьям побелки и ржавым разводам на потолке. Сердце ритмично шлёпается о рёбра, Бачира несёт какую-то чепуху, Несс, слышно, бормочет что-то в адрес Исаги, а тот агакает так, словно сейчас ничего не было. Вот они какие, эти имперские дикари, сердито размышляет внутренний голос Михаэля, когда тот затаскивает своё тело в зал для посетителей. Здесь яблоку негде упасть, не то, что японцам, недостойным даже места под столами — им же приятно сидеть на голом полу, но пусть делают это не здесь. Японцы, эти мерзкие твари, всё основательнее вьют из Кайзера лески для висельниц. Ничего не понимающие, не знающие другого мира и его порядков, а ещё до блевоты раздражающие из-за своей вычурной манерности. Здравствуйте-простите там, извините-спасибо тут, но Михаэля не обманешь. Он воспитан там, где склонность ко лжи выдирают вместе с ногтями и отрезают по кусочкам без анестезии — в отношении обманщиков не предусмотрено сочувствие. Выискав свободные места в дальнем конце зала, Михаэль без приглашений остальных садится за стол. Начитывает официантке длинный список закусок и выпивки под протяжный скрип стульев о доски и звон стаканов, отодвигается от усевшегося рядом Несса. И враждебно глядит на Исаги, как на чужака, забредшего на его территорию. Впрочем, это недалеко от правды — Кайзер его сюда не звал. И не позвал бы. Ни за что. С жидом и то подружиться выгоднее, прости Фюрер за такие мысли. Исаги, будто специально, снова лучисто улыбается, трепля Бачиру по волосам. Смеётся над чем-то, перешёптываясь с ним на японском. — И ещё добавьте, пожалуйста, тю… тюрингские колбаски, — прочертив линию по меню, внезапно обращается он к орудующей карандашом девчонке. Кончики ушей как по команде розовеют, Йоичи мнётся на месте: — Звучит так интересно, что хочется попробовать. Михаэль вдавливает согнутый позвоночник в деревянные рейки, гуляя зрачками по ямочкам на чужих щеках. Официантка кивает, спрашивает про приборы, выслуживается перед этими ушлёпками, прогибаясь под их требования. Почему она такая услужливая? Разве ей не противно? — Знаете, вам очень идёт этот фартук, — как бы между делом произносит Исаги, неспешно перебирая пряди Бачиры. Тот щурится, нисколько не скрывая свой извращённый нрав. Ненормальный. Девчонка мажет по ним растерянным взглядом, скашивает зрачки к Кайзеру. Тот машет ладонью. — Иди уже, не обращай внимания. Официантка кивает, тушуется и поспешно ретируется, обмолвившись про примерное время ожидания. Бачира хихикает чему-то в своей башке и снова забирается ногами на стул. Упирает ладони в голени. И блаженно прикрывает веки, вновь подставляясь под недвусмысленные ласки Исаги. Это какой-то бред, но Кайзер твердо сверлит взглядом указательный палец, вокруг которого послушно оборачиваются жёсткие пряди, внезапно замечает преисполненный противоестественным удовольствием взгляд Мегуру, и едва не задыхается от того, как сковывает глотку. — Дас из фантасти́ш, да? — спрашивает тот неизвестно у кого. Но посмеивается почему-то Исаги, зарываясь пальцами к самым корням: — Очень хорошо, только ударение на середину слова. Бачира урчит довольное «ты очень умный» и растекается по стулу. По-хорошему такое нужно пресечь, но военначальник никак не реагирует на бездумное своеволие своих подчинённых. Кажется, ему вообще плевать на чудачества вселенной в целом, раз он настолько деловито заполняет что-то в своих документах. Кайзер скрещивает пальцы между собой, упирая запястья в угол стола, и втягивает шею в плечи. Несс рядом не подаёт никаких признаков жизни, отстранённо глядя куда-то в сторону барной стойки. — Завидуешь, да? Шея дёргается на звук чисто инстинктивно, и Михаэль был бы рад не врезаться в Бачиру таким убогим взглядом. — Завидуешь, — повторяет тот таким тоном, словно констатирует факт. Ногти впиваются в мякоть ладоней, и чаша терпения, и без того переполненная вынужденными контактами, даёт первую трещину. Кажется, Михаэль покачивается тряпкой на флагштоке у края бездонной пропасти, шаг в которую по умолчанию означает бесславную смерть. Впрочем, ему нет дела до последствий, когда на него направлен настолько наглый, гипнотизирующий своей уверенностью взгляд. Руки сползают вниз и врезаются в край стола, голосовые связки утопают в невысказанных претензиях, и запасного выхода из ситуации не предусмотрено. Бачира хищно облизывается и держит контакт, постепенно накаляя обстановку. Он точно делает это преднамеренно, Кайзер прекрасно знает про такие детские выкидоны. Но этот больной на голову Бачира реально переходит все допустимые значения, когда заваливается плечом на Исаги. А затем жмётся виском к виску и по-кошачьи трётся щеками, путая их волосы между собой. — Что-то не так? — спрашивает. Кайзер рад бы сказать, что не так абсолютно всё, но вместо этого в груди вздымается густой дым, вынуждающий раздуть ноздри и шумно выхватить воздух ртом. — Скажите, почему вы не слышите моих указаний? — срывается с языка за мгновение до того, как о столешницу стукается первая пинта. Где-то у барной стойки резко просыпается граммофон, принимаясь насвистывать незамысловатую мелодию — хотя бы здесь никакого Вагнера, — Бачира фыркает, подтягивая к себе пиво, Исаги замирает, приобняв чужую шею. Блядская идиллия. — Простите, я не понял? В потемневших радужках Кайзера набирает силу метель, Алексис аккуратно тычет пальцем в локоть, намекая на то, что им не стоит спорить — пуля всегда работает эффективнее пустого трёпа, но пошёл бы он на хер, итальянская сволочь. — Вы всё понимаете, Герр Штурмбаннфюрер, — с нажимом отчеканивает Михаэль. Отчеканивает и твёрдо смотрит в чужие глаза, переплетая мраморные пальцы под столом. Он без затруднений раскусывает ложь и искренне презирает каждого, кто думает, что его получится так грязно облапошить. Странное дело, Исаги отчего-то мнит себя королём мира — того, где солнце, зелёная трава и белые голуби — и продолжает гнуть свою линию, не давая ни намёка на грубость. — Или ты специально нарываешься? — не выдержав его молчания, вновь поддевает Кайзер. Алексис подавленно прячет лицо в ладонях, Эго приподнимает бровь, бросая незаинтересованный взгляд поверх планшета с бумагами. Кайзер почти беззлобно хмыкает — живой всё-таки, скелет ходячий. Тем временем, Исаги отпускает присосавшегося к пиву Бачиру и снисходительно прищуривается, перегибаясь через стол. Его губы опять приоткрываются непозволительно близко, почти вплотную к уху. Чувствительному уху. Слишком чувствительному. Сердце пропускает пару ударов, между бёдер чуть теплеет, но это совсем не важно. Важнее то, что сомнения Михаэля касаемо правдивости японской вежливости находят внезапное подтверждение: — Заткнитесь, ладно?***
Проблесков чего-то внятного в происходящем всё меньше и меньше. Кайзер деградирует с каждой новой выпитой пинтой, бросает вызовы текущими изо рта словами, и даже порывается подойти к чужому столику и стрельнуть у сидящих за ним солдат сигарету. Успех гарантирован, несмотря на шатающуюся походку и красный нос — погоны решают больше, чем любые беседы. И самое мерзкое не в том, что язык начинает заплетаться на пару с ногами, а то, что любое шевеление Кайзера — вне зависимости от направления — сопровождается прилипчивым взглядом Несса. Он следит, как и все годы прежде. Он буквально шевелит лежащие на плечах волосы, сжигая волокна нитей, и шерсть будто горит, оставляя ожоги на лопатках. Вдобавок к переизбытку этого внимания Михаэля сводит с ума каркающий смех напившегося Джинпачи Эго. Почему? Да потому что он, судя по обрывочным комментариям не менее надравшегося Исаги, выдаёт ничуть не смешные перлы про немецкие порядки. Про глупые порядки Рейха. Про глупые порядки, в среде которых вырос Кайзер. Про идиотские порядки, сгустившиеся прогорклым жиром и дымом под низкими сводами этого подвала. Кайзера ведёт из стороны в сторону, как дрейфующую льдину, и тёмные воды неумолимо подтачивает его со всех углов. Кажется, что они превращают его в ничтожное пятнышко посреди глубокого синего океана. Курево ниже по качеству, и резь в глотке становится практически невыносимой на третьей затяжке. Дым оседает на слизистой рта, мешаясь с желчью, пивом и разбухшими хлебными крошками. — Смерть евреям! — восклицает кто-то из СС-овцев, грохоча стулом. — И большевистской мрази тоже! — вторят ему другие столики. Грудь распирает тяжёлым вздохом. Тёплые ладони подпирают порозовевшие щёки, папиросная бумага размокает, прилипая к губам. Михаэлю чудится, что он пребывает в нескончаемом бреду. Потому что другие СС-овцы, быть может, и не вторят и чокаются исключительно в его подсознании. Прямо там, в его тесной черепной коробке, в его скованных пропагандистскими сетями мышцах. В его расслабленных сухожилиях и окоченевших суставах. Давление на грудь, спину и плечи становится поистине ужасающим — земному притяжению не сравниться. Задавив окурок в пепельнице, Кайзер закрывает глаза и опускает подбородок на стол. Он планирует просто отдохнуть и прийти в себя, чтобы не откинуться от количества выпитого, но вкрадчивый шёпот Несса над ухом мешает сильнее, чем градусы. — Тебе плохо? Я могу как-то помочь? — взволнованно спрашивает он, склоняясь над пшеничной макушкой. — Нет, — обессиленно отзывается Кайзер сразу на два вопроса, умело не выдавая своего состояния нестояния. И кое-как изворачивается подглядеть за Исаги, мысли о поведении которого не дают покоя уже который день подряд. На самом деле, Михаэлю не плохо. Ничуть не плохо. Ему, блять, до истерического смеха отвратительно, потому что этот Исаги в своей песочной униформе выглядит слишком позитивным ублюдком в окружении своей скромной делегации. Отстранённый от всего вокруг, он являет собой прямое воплощение самой гармонии, о которой Кайзер читал только в библиотечных книжках. Знакомая ему гармония, та самая, что бытует в среде подданных Рейха, больше напоминает отлаженную систему, из которой щелбанами выкидывают всех лишних. А вот гармония этих ублюдков напоминает всестороннее принятие происходящего на планете, будто бы они наперёд знают все детали грядущего. Даже если это уродливый проигрыш. Даже если это удар в лицо, от которого сломаются их курносые носы. Даже если это строевой шаг, эффективное бегство и массовые суды для самых медлительных. Кайзер плывёт в своих иллюзиях. Над головой гудят провода. Кадык поднимается к челюсти. Под потной кожей нестерпимо зудит от желания перевернуть стол вверх дном, вырвать из чужой кобуры Маузер и устроить массовый расстрел. Пьяный мозг Михаэля даже до конца не понимает, ради чего — его импульсивные поступки не встанут рядом с рациональными действиями Ноа, который сейчас наверняка досылает патрон в винтовку, выцеливая в прицел обтянутый серой кожей затылок. Интеллигентый говор Кайзера и близко не подбирается к рявкающим командам Шнайдера. Его правильная форма черепа, сжиженный внутри рассудок и точный концентрат государственной идеологии непостижимо далёк от рвений Несса, который должен свалить подальше — вверх по карьерной лестнице, к примеру, — но почему-то не сваливает. — Может, я отведу тебя домой? Зачем ты тут сидишь, если всё выпил? — снова лезет он, не давая покоя своей собачьей преданностью. Она, пожалуй, непременно пригодилась бы Гитлеру — будь он по мужчинам, — но никак не Михаэлю. — Вы сможете добраться сами? — любезно лепечет Несс, обращаясь уже к остальным. Эго непонимающе выгибает бровь, Бачира слизывает пивную пену с уголков рта и скалит клыки. — Да. Водитель знать маршрут. Кайзеру думается, что он обречён падать ниже и ниже, доходя до самых крайностей — сначала пьянство, затем японцы, потом что, цыгане, большевики и евреи? Или сразу негры? Или новый виток загонов из-за этого Йоичи? Вон какой урод, чёрт его пойми какой. Светится так, будто их дикарская община на Хонсю живёт по своему алгоритму, конечный продукт которого выглядит тысячекратно счастливее. Быть может, они взаправду созданы для чего-то высшего, но Кайзеру вдруг безбожно хочется прикоснуться к этой стороне мира своими жадными руками. Урвать кусок побольше, как подобает истинному арийцу. Подбородок елозит по дубовой доске, спутанные волосы цепляются за торчащие по краям щепки. Алексис гремит стулом, неловко мечется и пытается подхватить под грудь, хлопая глазами. Михаэль грозно шикает на него, самостоятельно нашаривает поверхность стола и еле-еле приподнимает голову. — Герр Штурмбаннфюрер, как думаете… вас расстреляют или отправят подышать в газенваген? — с трудом выдавливает он, фокусируя убитые зрачки на узких губах. Все резко зависают, вороний волос набрасывает тень на глаза Исаги, но Кайзеру по боку такие предзнаменования. — О, ты очень глупый мальчик, — на переломанном немецком выговаривает Бачира, прижимаясь губами к пинте, и его умиротворённая дидактика совершенно неясна Кайзеру. Ясно только одно — то, что Исаги резко поднимается из-за стола, вмиг оттесняя нахмурившегося Несса к проходу, и хватается за шерстяной рукав. — Давайте выйдем поговорить, Михаэль? Давайте без давайте, мысленно рычит тот, слабо сопротивляясь чужим рукам, выдёргивающим его со стула в направлении выхода. Алексис, кажется, мрачнеет, но Михаэль ведёт себя, как ни в чём не бывало, чтобы не разводить здесь драму — завертеться в этом сопливом мусоре означает опозориться. Дверной проем всё ближе. Координация вероломно нарушается с каждым шагом, сердце летает от глотки к пяткам, буксуя между бёдрами. Йоичи продвигается относительно ровно, держа спину прямо, Кайзер срывает глазами его уродливую форму. Во что они одеваются у себя дома? В кимоно? Язык липнет к нёбу, пальцы живут отдельно от тела, жамкая спёртый потными телами воздух. Дыхание учащается, голову заполняет белый шум, и Кайзер неожиданно точно чувствует шкурой несколько любопытных взглядов, но скрывается от них волосами. Лычки, погоны, форма, скрипучие сапоги, группа крови под слоем ткани. Ничего интересного. Не смотрите, в нём нет абсолютно ничего интересного. Когда Йоичи Исаги на удивление ретиво протаскивает его вверх по ступенькам, заставляя опираться на своё предплечье, и заталкивает Кайзера за ближайший угол, в лёгкие наконец-то прорывается свежий ночной воздух. Спутанное сознание немного проясняется. Михаэль мотает головой, оглядываясь по сторонам. Барабанные перепонки перехватывают десятки гулких звуков, разлетающихся по округе. В них есть и шелест листьев, и писк комаров над головой, и чей-то говор в окнах, и рокот засыпающих двигателей. Даже хруст камня и пыли под их ногами. Звуков много, звуки окружают, вертят Кайзера в барабане центрифуги, вынуждая теряться от шага к шагу, но самым стойким и главным из них можно назвать сопение. Своё-чужое сопение, напряжённое, жёсткое сродни больничному матрасу и совершенно асихронное, как духовой оркестр, лишившийся дирижёра. Исаги разворачивается, сверкает глазами и дёргает Кайзера на воротник, толкая к стене. Спина врезается в твёрдое, затылок простреливает тупой болью, но Михаэль не реагирует на грубость — только глядит на плотно сплюснутые губы и усмехается. — Йоичи, скажи, а в Японии играют на духовых инструментах? Колонны сминаются под гнётом чужой хватки. Исаги ниже Кайзера чуть ли не на голову, и всё равно пялится так, будто он не человек, а высеченный из камня обелиск, к которому ходят поклоняться их японские фанатики. — Послушайте меня внимательно, Герр Зондерфюрер, — стукаясь лбом в лоб, сбивчивым шёпотом заговаривает он. — Мне не хочется слышать ваше мнение касаемо меня и моих товарищей… Расширенные темнотой зрачки топят радужку, в солнечное сплетение вбивается чехол от фотоаппарата. В хребет, прямо между воротом и волосами — наждачка бетона. От Йоичи пахнет баварским пивом и тирольскими пирогами, он омерзительно-пьян, но продолжает говорить адекватные вещи. — …ротивно слышать его от вас, как от человека, с которым я обязан сохранять нейтралитет, — рявкающей скороговоркой тараторит он, выкручивая серую шерсть до хруста. Его тёмный волос ощущается металлической щёткой, елозящей по нежной коже, его дыхание такое влажное, а слова такие ледяные, что можно замёрзнуть заживо. Кайзер барахтается в этих контрастах, как брошенная в прорубь кошка, и ему слишком странно, чтобы давать оценку происходящему. Есть только Йоичи. Его худое, но сильное тело. Его шумное, но приятное дыхание, которое хлёстко летает по щеке. — Если я ещё раз услышу от вас резкости в адрес моих близких, пеняйте на себя, — со сталью в голосе заключает он. И двигает шеей, выдыхая прямо в губы. Короткие ресницы немного опускаются, будто он глядит именно туда, и это какой-то самообман, но Кайзеру почему-то горячо. Кайзеру горячо, плохо, и тесно из-за их близости, и ему до одури хочется, чтобы это расплывчатое «странно, мокро и больно» не заканчивалось как можно дольше. Он вжимается лбом в ответ и задевает прохладный нос своим, даже несмотря на то, что видит на периферии знакомую фигуру. Хочется сделать что-то необычное, непривычное, и Кайзер готов разорваться на кусочки от того, насколько это «хочется» руководит им. Он уродлив в своих намерениях, раз улыбается, несмотря на то, что Йоичи Исаги отшвыривает его, как нашкодившего щенка, оставляя после себя тянущую сырость под ширинкой и жирный след от лба на коже.***
Распаляться на посторонних людей, цепляясь за них своей заботой, как ядовитые вьюнки цепляются за стальные заборы — совершенно не то занятие, которое хочется назвать достойным. Однако Несс с его блядской жертвенностью, очевидно, считает совсем иначе. Будь Кайзер кристально трезв, он бы непременно разодрал ему горло своими зубами. Отбросил бы все барьеры прочь, и набросился на него, точно натасканная овчарка. На чистых животных инстинктах, без жалости, без сожалений и без цепной тоски, к которой он приучен наравне со строевым шагом. Проблема в том, что он, Михаэль Кайзер, всё же человек, который вдобавок ещё и значительно пьян. Слишком пьян и до комичного неказист для того, чтобы устраивать такие кровопролитные разборки. На них у него не хватит силы, а вот на тоскливые смешки вникуда — вполне. Именно поэтому у Несса — как у единственного слушателя — сейчас, в минуту его слабости, когда все уязвимости Михаэля вывалены напоказ, есть карт-бланш на вопиющую бестактность. Именно поэтому его волосы такие мягкие и привычные, именно поэтому под его каблуками тихонько шуршит знакомый камень, а Михаэль еле волочит свои негнущиеся ноги, подметая голенищами пыль, и едва уловимо хватает ртом воздух. Дыхание не выравнивается. Какой позор. Алексис то и дело открывает свою пасть, собираясь пролепетать какую-нибудь отвлечённую ерунду, но в конечном счёте только устало вздыхает в ухо. Он снова не пил, как подобает истинному немцу — никак не полукровке, коим Несс является по месту своего рождения, — и это гадко для Кайзера, ведь из них двоих только он не оправдывает имя своей матери и неназванного отца. Тот же самый Йоичи Исаги нравится Кайзеру в разы больше — этот узкоглазый гад, несмотря на количество промилле в венах, ни за что бы не позволил помыкать собой ни своим буддийским божкам, ни — тем паче — заземлённым смертным. Ах, да, они же, кажется, верят в реинкарнацию. Вот он, этот сраный Йоичи Исаги, и старается быть таким правильным, что не подкопаться. Не хочет переродиться в камень или червяка. Неудивительно, если в следующей жизни он станет императором. Под приопущенными веками рисуются меховые накидки, золотая вышивка, скипетры, державы, короны, и прочая дрянь. Ладонь шлёпается о лицо, Кайзер выругивается себе под нос и мотает головой. Вот ведь сука. — Тебе совсем плохо? — вклинивается Несс, неумело перехватывая его под подмышки. — Хочешь, схожу обратно в паб за водой? Они уже уехали, если что. Из слипшихся губ Кайзера вырывается раздражённое кряхтение — к чему нужна вода, когда он не совсем понимает, что происходит? Вдовесок ещё и не помнит речь, не распознаёт, где находится земля, а где небо. В целом всё вокруг выглядит чертовски криво и смазанно, но Михаэль прекрасно чувствует, что по опустевшей улице скитается холодный ветер. Он завывает в ушных раковинах и водосточных трубах, лезет к поджатому животу и в брюки, и руки Несса по сравнению с ним кажутся до жути горячими. Как угли, как обожжённая кожа, как раскалённое клеймо. Даром, что между ними и телом Кайзера есть толстый слой шерсти — он осязает каждый чёртов палец размякшими мышцами. И сердце колотится, как у загнанного зайца, на которого целятся из двустволки. Да, пусть Кайзер и гораздо умнее, он всё равно находится под прицелом. Несс, Исаги, Бачира, кто там ещё? Достали. Особенно Несс. Любому нормальному человеку должно стать как минимум мерзляво выгуливать свою задницу посреди ночи — ещё когда над городом сгущаются эти грёбаные туманы, которые можно резать на пласты, точно сливочное масло, — но Кайзер уже давно выучил один важный факт. Аксиому. Истину. Неопровержимую, блять, догму. Короче говоря, плевать, как оно называется. Главное, что Алексис Несс и «норма» — понятия катастрофически несовместимые. Настолько несовместимые, что Кайзера начинает подташнивать от его странной Нессовской методики таскаться за предметом воздыхания общипанным итальянским хвостом. Или держать его своими хилыми — ничуть, нет, он просто любит прикидываться — руками, как величайшую драгоценность. Держать бережно, аккуратно, давать опору с теплом от контролируемого огня, который по первой просьбе захлестнёт весь Берлин. Надо же, как забавно получается — они ведут себя, как неудавшиеся женатики, которые при желании могли бы править целой Германией. Наверное, это гиперболизировано. Или утрировано. Или даже правдиво. Два любовника жгут неугодных в адских печах и разрешают гомосексуальные браки, что может быть паскуднее? Кайзеру хочется смеяться из-за того, какие они жалкие. И он, и Несс. Два форменных убожества с нацистскими лычками и бессмысленными званиями. Дай ему кто-нибудь третий топор или нож, Михаэль бы разрубил руки Алексиса на стыках суставов и раздербанил каждое сухожилие в духе гестаповских пыток, лишь бы они не тащили его тушу до служебной машины. Ведь Михаэль не настолько пропащий — он реально может идти сам. С перебоями, с неожиданными взлётами и сокрушительными паденями, но сам. Спустя пару шагов случается вполне ожидаемое — Кайзер не хочет срамить свою честь, и всё-таки забивает на то, как позорно выглядит со стороны. Его существование — сплошное противоречие, ничуть не смешная шутка, инструкция из рубрики вредных советов, потому что он постепенно выворачивается из несмелой хватки. Несс крутится над ним заботливой женой, болтает какую-то хуйню про погоду, пытается взять хотя бы под локоть, но Кайзер дёргает на него губой и подпирает плечом жёсткую стенку. А затем принимается идти, протирая кирпич за кирпичиком плотным рукавом. Под пятками шатко, на сердце рвано, на языке противно, и сопротивляться этому Михаэль не в силах. Наверное, внутри него сейчас разрастается смертоносная зараза, но он всё ещё показывает своё превосходство над опьянением всем тёмным окнам, в обжитых провалах которых ютятся спящие местные. Ещё несколько шагов — и пшеничный волос практически гордо начинает мотыляться из стороны в сторону. Несс уже не лезет — молча тащится рядом, задавая направление вместо компаса. Кажется, успех где-то в пределах досягаемости, но вот зрачки Кайзера прожигает резким светом фонарей, и это путает карты гораздо заметнее алгоколя. — Блять, ну какого хрена? — шипит он, прикрываясь предплечьем. — Помочь? — невпопад суётся Алексис, невесомо касаясь плеча. Границы между ними неуловимо обрастают глухими стенами. Михаэль отшатывается, бросая колючий взгляд в ближайшую из них. — Свали к чёрту. Но у Несса — пусть и нынешнего, пусть и только в моменте — нет ни правовых ограничений, ни моральных рамок, ни совести, так что такие угрозы имеют никакого эффекта. Его радужки блестят на периферии вражеским благодатным огнём, а его загребущие руки опять наваливаются на Кайзера горящими балками, тут же рассыпаясь во въедливый серый пепел. Такой ни сбить, ни выстирать. Такой ни смыть, ни содрать вместе с кожей. Кажется, японцы куда стерильнее каждого германского — и уж тем более итальянского — ребёнка. По крайней мере, Кайзер так думает, мимолётно сравнивая недвусмысленное ребячество Бачиры с своими манерами. У этого ублюдка развязаны руки и заготовлены очевидно долгие планы на жизнь, будто бы Исаги одним своим присутствием расставляет всё по полкам. А то и вовсе составляет поминутный график действий. — Этот второй, Бачира который, — будто вырвав все потаённые мысли кряду, заводит свою шарманку Алексис, — он ведь неплохо разговаривает на немецком. Двери служебного Мерседеса появляются внезапнее бордюра и захлопываются с лязгающим щелчком. Так и не ответив на чужие бредни, Кайзер прижимается грядой позвонков к твёрдому сидению в тщетной попытке поладить со своим телом. Несс шуршит пиджаком, выглядывая в окно, и даёт команду отъезжать. Мотор под капотом принимается урчать, полусонный солдат выворачивает руль, перебирая пальцами по ободу. Зрачки Кайзера частично фокусируются на его затылке. Висок падает в стекло. Оно такое холодное, что Кайзер покрывается мурашками и смотрит. Бедолага возил их туда-сюда с самого утра. Ужасно жаль его спину, задницу и глаза, раз уж он торчал здесь как минимум три часа, хотя себя Кайзер, несмотря на уважение к чужому труду, жалеет на пару процентов больше. А как тут не жалеть? Это именно его — а не кого-то там ещё — сунули к японцам. Это его вестибулярный аппарат шалит, переворачивая фонарные столбы вверх тормашками. Это его вены и капилляры синхронно настукивают чёртов шутплаттер по черепушке. Это его голова гудит альпийскими горнами, хотя овцы почему-то не бросаются под крутящиеся колёса. Несс осторожно жмётся к боку, подхватывая расслабленную руку. Пальцы обжигают сквозь ткань и мягко давят на предплечье. Допустим, это единение немного успокаивает, но они не задерживаются там надолго — принимаются спускаться вниз, к ладони, и от этого становится немного не так. По костяшками проскальзывают тёплые подушечки. Кайзер надувает грудь и запрокидывает голову назад. — И что, что там Бачира говорит? — шумно причмокнув, вяло вопрошает он. Чужая рука резко исчезает, Несс хлопает по коленкам и расправляет плечи. — Знаешь, он говорит с ужасным акцентом, но в принципе прекрасно понимает нашу речь. Кайзер собирается спросить, к чему это, но машину подбрасывает на кочке, и желудок перекручивает свастикой. К корню языка подступает желчь, в гортани принимается бушевать горькое и жгучее. По виску скатываются градины пота, терпеть такое практически нереально, но падать в грязь лицом перед итальянским отбросом и солдатом второго сорта — последнее, чем Кайзер хотел бы закончить этот проклятый день. — Ближе к делу? — подкинув кадык под челюсть, сипло выдыхает он. Будто получив разрешение, Несс выворачивается гремучей змеёй, заглядывая прямо в затемнённое ночью лицо. Проходится языком по своим губам, глядит из-под ресниц. Глядит как-то испытующе, и капилляры на его веках напоминают колючую проволоку, по которой пущен ток. — Тебе не понравится то, что я скажу. Мерседес снова поворачивает, цепляя окнами гряду светильников. Вместе с ними приходит что-то жгуче-липкое, отдалённо напоминающее дурное предчувствие. Кайзер настораживается. Не шевелится — пялится ускользающие тени по обманчиво-миловидой морде Алексиса, замершей в духоте салона. Тошнота немного отступает. Остаётся только Несс. — Говори, — повторяет Михаэль. Тот качает русой головой и снова пропускает язык межу зубами, кисловато ухмыляясь себе под нос. Затем вскидывается так высоко, что Михаэль замечает, как в его распахнутых глазах стервенеют сигнальные огни над болотами. Потушить такие невозможно — торфянники вспыхнут прежде, чем успеется поймать снаряд руками. Сердце принимается греметь набатом, настороженность переходит в фазу нетрезвой паники, и Несс решает добить, раскрывая свои губы. — Они ещё во второй день поняли, что тебе понравился Исаги.