Неудачники

С той поездки в Италию внешне их отношения нисколько не изменились. Они так же встречались каждую пятницу в семь в старенькой квартире, за которую платили пополам и так же самозабвенно предавались всем физическим наслаждениям любви. Но принимать это спокойно становилось все сложнее для Гермионы. То, что сначала показалось ей случайностью, ошибкой, какую допускают все, со временем стало приобретать яркие, гноящиеся краски подлости, обмана. Она обманывала Рона. Своего милого, хорошего, сговорчивого и понимающего Рона, который больше всего на свете — она это точно знала — любил их дочь. Она обманывала Розу. Ни в чем не повинную маленькую девочку, которая искренне любила ее и жалела, потому что ей приходится так много работать. Гермиона чувствовала не любовь, но щемящую сердце нежность к своей семье. Ей с каждым днем хотелось защитить их, окружить вниманием и заботой все больше, но с каждым днем она чувствовала, что неумолимо отдаляется от них. Она теперь очень явно ощущала себя грязной предательницей, грешницей, обидчицей этих добрых, невинных людей, за которых она чувствовала себя ответственной. Вместе с чувством вины по отношению к своей семье в ней росло новое, давно забытое ощущение, словно согревающие ее изнутри, когда она была рядом с Драко. Все чаще в ее памяти всплывали его полупьяные слова, сказанные на жарком итальянском побережье, когда они лежали на песке. Все сильнее она жалела, что ответила на них так, как ее разум считал правильным, а не так, как она чувствовала. Она постепенно, не сразу начинала понимать, что в их отношениях изначально есть что-то неправильное, что эти отношения сами есть огромная, разрушающая их жизни безвозвратно ошибка. «Зачем усиливать страдания?» —теперь она рассуждала примерно так. Если они все равно обречены и связаны навеки своим пороком, почему бы не позволить себе любовь? Гермиона на фоне этих размышлений относилась к Драко все ласковее, она все больше замечала в нем положительных черт, за которые могла его любить. Происходило что-то вроде оправдания его ее сердцем для ее разума. И разум, не позволявший ей прежде воспринимать его как любовника, медленно сдавался, принимая ее не только физическое, но и духовное влечение. С грустью возвращаясь после встреч с Драко домой, к своей семье, Гермиона думала о том, что в своей собственной семье, в своем доме она лишняя. В семейной жизни она считала себя настолько откровенно неудачницей, что на фоне успешной карьеры это вызывало не отчаяние, но тупую досаду. У нее не выходила из головы ситуация, когда она бесшумно приоткрыла входную дверь, и услышала радостные, мягкие и теплые голоса Рона и Розы. Она невольно замерла на пороге, не в силах нарушить их идиллию. — Папочка, а расскажи какую-нибудь историю про Хогвартс! — Ну, слушай. Когда-то давно, когда мы с твоей мамой и дядей Гарри были на первом курсе… Рон рассказывал про философский камень, и судя по радостным, хитрым и предвкушающим глазам Розы, эту историю она уже слышала, возможно, даже не один раз. Гермиона никогда ей ничего не рассказывала, и сейчас это больно укольнуло ее. Устав стоять на пороге, она так же бесшумно зашла и закрыла дверь. Оказавшись в гостиной, она постаралась как можно теплее улыбнуться: — А вот и я! Привет, любимые мои! Но посмотрев на лица мужа и дочери, Гермиона замерла. Роза была явно разочарована ее приходом и тем, что она нарушала теплый домашний уют, установившийся между отцом и дочерью. Вместе с холодным воздухом, просочившимся за ней в открытую дверь, она словно привнесла холод и в атмосферу, сложившуюся без нее. Рон улыбнулся ей и подошел, чтобы неловко чмокнуть в щеку. Гермионе невольно вспомнилось ее прощание с Драко, когда он так же деланно холодно целовал ее на прощание, чтобы не сорваться. Ей подумалось, что в последнее время он тоже становился холоднее с ней, и старался как можно меньше говорить, строго разделяя физическое влечение от духовного и сводя на нет последнее. Чувство отчаяния вдруг затопило ее с головой. Гермиона поцеловала Рона в ответ, жарко и стараясь извиниться за все, понимая, что он не должен и не может ее простить. — Я соскучилась, — прошептала она, стараясь этими действиями возродить любовь к нему в себе. Рон несколько удивился. Он не помнил, чтобы она так набрасывалась на него в последнее время, да и… никогда вообще. Гермиона не любила поддаваться чувствам, она всегда была строго рациональна. Затем она подошла к дочери, приподняла ее в объятиях и уткнулась носом в ее медные, пахнущие медом волосы. — Я люблю тебя, малышка Рози. Роза неловко обняла мать в ответ. Она не привыкла к проявлениям ее чувств и реагировала теперь настороженно, не вполне ей доверяя. Роза почувствовала какой-то непривычный чужой запах, исходящий от матери, и поскорее отстранилась, чтобы не смущаться. Это не ее, Розино, дело. Ей наверняка показалось.

***

— Драко, милый, ты говорил, что дела налаживаются и… в честь дня рождения Скорпиуса… предлагал сходить поужинать куда-нибудь? Я понимаю, если деньги нужны на что-то другое, но… — Я помню, Тори, я же обещал. Мы пойдем завтра в ресторан. Приглашай, кого хочешь. Точнее, кого хочет видеть Скорпиус. Драко посмеивается и улыбается жене, но ему неловко под ее подобострастным и благодарным вопрошающим взглядом огромных голубых глаз. Ему стало неудобно с ней в последнее время. Не то, что он перестал испытывать огромную благодарность Астории за то, что она своим приданым и безупречной репутацией спасла его после войны, но любовь, которую он испытывал к ней, как ему казалось, на основе этой благодарности, истощилась. Астория не вызывала его любви сама по себе. Она была слабой, кроткой, на все согласной, не имеющей собственного мнения девушкой — по меркам его круга, идеальная жена и мать для наследников. Но Драко, выросший под жесткой диктатурой отца, сам был не способен дать Астории ту силу, уверенность и опору, в которой она нуждалась. До того, как в его жизни появилась Гермиона, он мог без особых на то препятствий более или менее сносно играть роль сильного мужчины в жизни своей жены, и она была этим счастлива. Но после начала его отношений с Гермионой, после его слов ей на итальянском побережье, после ее отрицательного и в то же время страстного ответа, он понял, что не может спокойно изображать любовь к женщине, в которую не влюблен, даже если он был сильно благодарен ей в прошлом. Его обычная роль давалась ему теперь с трудом, и он быстро понял, что продолжаться достаточно долго это не сможет. Он любил Гермиону. Теперь это был не полупьяный бред, а осознанная, тысячу раз обдуманная и передуманная мысль. Иными словами он не смог бы это описать. Но ее показное равнодушие и вместе с тем куда более горячее желание физически соединиться с ним сбивали его с толку. Чтобы не разочаровать ее в необходимости быть только постоянными сексуальными партнерами, а не любовниками, боясь на самом деле совсем потерять ее, он изображал холодность при встрече и прощании, старался меньше разговаривать с ней и иногда так переигрывал, что она с удивлением смотрела на него. Они ужасно отдалялись друг от друга духовно, на самом деле желая обратного, что приводило к дикой, почти невозможной по страстности между людьми физической близости.