†ъρъ†

— Снег! Идет снег! — восторг, волнение, изумление и трепет в голосе не чудится ему. Иван кладёт руки на стекло и жадно, глубоко дышит, лбом прислонясь к прохладной глади, что гарцующими узорами танцевала при взгляде. Небеса в глазах искрятся радостью и счастьем. Заслышав шелест одежд, юноша поворачивает голову и жалобно глядит на мужчину. Кощей подходит чуть ближе, разглядывая не столько падающие снежные хлопья за оконной решеткой, что роняет небосвод, сколько затаенную мысль в юных озерах, на самом дне которых плещется надежда, от которой вот-вот расцветут васильки. Нельзя смотреть долго в эти синие воды, иначе потонешь.. — Может… мы могли бы… «Мы». Бессмертный теряет привычную ухмылку и спешно разворачивается, чтобы уйти. От разговора в том числе. Беги, беги, от себя не убежишь? Ох, беда… Волшебных слов становится всё больше. Мы. Пожалуйста. Войдя в кабинет, он громко хлопает дверью и наклоняется, опираясь рукой на край стола, другой хватаясь за пустоту в груди, где у людей бьётся, колышется сердце. Прикрывает глаза. — Так не должно быть, и ты это знаешь. Нельзя подпускать близко, — чужие мысли роются в голове, перебирая его чувства. — Впрочем, а есть ли куда ближе? — Иди к чёрту, — мотает головой и кривит в оскале губы Кощей. — Мальчишка люб и мил, больно дорог тебе? — Бессмертный снова беснуется внутри. — Ни погубить тебе, ни полюбить ему… Несчастный пленник! — Пошло всё к чёрту, — огрызается мужчина, распарывая когтями столешницу. После небрежно накидывает полотно на злосчастное зеркало и выходит под хохот тёмной сущности.

***

Юношеский голос теряется в верхушках покачивающихся вековых хранителей леса, елей и сосен, меж их размашистых лапищ, кроется в извилинах шершавой коры, в подпуши ворсового мха. Глаза тьмы жадно ловят каждое движение, каждый жест, будь то улыбка, что сладко тянет губы и блестит влагой в глазах, или смех, звенящий переливом колокольчиков на ветру. Или взмах заснеженных ресниц. Его радость тонет в мелодичном смехе, прячется в уголках пухлых губ, сияет на румянах щек, тает на пушистых ресницах, алеет на кончике вздернутого носа и колышется выбившимися кудрями из-под шапки с меховой опушкой. Прогалина, на которую вышли два всадника, искрилась сугробами снега, мерцала белоснежным холстом. Зачарованный красотою природы, Иван знал, что не сможет обойти околдованные замок и лес, особенно непроходимую чащу, сердечную вену бора, перейти через ров и морок и подойти к опушке глухолесья, к границам, наконец прорваться сквозь стражу. Домой, где луга и поля, озера и реки, холмы и горы, а не лесной массив, что простирается вороньим крылом бесконечно вперед. Не объять ни широтой взгляда, ни широтой мысли безымянные версты. Взволнованный, взбудораженный переменой настроения хозяина замка, как и вестью о возможности покинуть, выйти за пределы опостылевших башен и владений, Ваня натянул поводья, перекинул ногу, соскочил с коня и зашагал по протоптанной тропе, по хрустящему снегу, не веря глазам. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, проломив рёбра. Счастье-то какое! Первая прогулка за столь долгое время заключения. И пусть темницей ему служили хоромы, библиотеки, сады, гостиные, оружейные и мастерские — сердце рвалось наружу, к свободе подобно ветру. Юноша развёл руки, вдыхая морозный воздух и запах хвои. Кощей, молча следовавший следом под щебет восторга в юношеском голосе, наблюдал, как Ваня падает в сугроб, смешно размахивает руками и ногами и смеётся, рисуя силуэт ангела на снежном покрывале. Это было так… искренне, невинно и мило, что Князь ощутил, как что-то щемит в груди. — Пора, — сухо роняет он, разворачивая лошадь. Редкий луч солнца разрывал рыхлые животы туч. Мочи нет терпеть и растить в себе это щемящее чувство, отдающее теплотой… — Уже? — растерянно переспрашивает Иван и, раздосадованный, поворачивает голову к Владыке. Пленитель не переставал удивлять пленника: пробегающие звери не боялись Кощея, могли даже подойти почти вплотную. Достаточно одного лишь касания, чтобы пасть замертво, но… Он впопыхах отряхнулся: снег забился за ворот тулупа, проник в рукава варежек, залез в сапоги, а пшеничные завитки подобно лучикам солнца растрепались и облепили шею. Юноша поправил съехавшую набекрень шапку, смахнул белоснежную шаль. Снежинки опадали и таяли, оседали на медовых ресницах, пока мороз румянил щеки и нос. Кощей не ответил и повёл коня прочь, молчанием красноречиво намекая на конец разговора касательно княжеской забавы… Немало расстроенный, потерянный даже, Ваня, сделав несколько шагов, остался стоять на месте. Нахмурил густые, как ресницы, золотистые брови. Дунул, убрав со лба непослушную прядь. Упрямство опасно граничило с безумством и глупостью. Снова в объятие камня, холода и тьмы? Быть словно теленок, что охотно, доверчиво и наивно бежит за пастухом. Чтобы в конце концов, после всей любви и ласки, оставить после себя только смерть, боль и кровь. После вкуса молока матери, тепла пастушьих рук быть зарезанным, разделанным и съеденным на кухонном столе во время семейного застолья. Юноша, недолго думая, наклоняется и в несколько быстрых взмахов руки сгребает в охапку выпавший снег, лепит круглый шар, замахивается, целится и с силой бросает его в спину мужчины. Сердце бьётся лихорадочной пташкой в грудной клетке, когда он округлившимися глазами глядит на вставшего, недвижимого царя, коему снежный ком угодил прямо в макушку. Шалость удалась… Щеки вспыхнули румянцем стыда и смущения. Вот же ж… Обескураженный порывистой дерзостью, Иван тщательно переводил дух, зардевшись и пряча неловкую улыбку да робкий взгляд. Запорошенные мыски сапог или устланные шпили деревьев, что мрачно и хмуро хранили вечный покой и колыхались в такт поющему ветру… — неважно, куда угодно, лишь бы не вперед, не видеть ровную сильную мужскую спину, укрытую плащом с вороным оперением вдоль шеи. Яд — на языке, на губах, вместо крови и слез: вот, что такое Кощей. Потревоженное зверье замолкает: исчезают звуки природы. — Я… не со зла, пр… — Ваня кротко поднимает океаны глаз к серому небу, но резкая вспышка, — и царевич падает от удара чего-то светлого, холодного и тяжелого, что напрочь сбивает его с мысли, обратно в снежное полотно, сваливает с ног и обороняет на спину. Иван кряхтит, отталкивается и приподнимается, обеспокоенно трет лицо и раскрывает глаза. Снаряд попал ему в грудь и задел голову, рассыпался при ударе, разлетелся на куски, стоило врезаться в человека. Юноша встает на ноги, оглядываясь: кругом лишь пушистая белизна да и только. Ворох крыльев — княжич смотрит вверх, — и черный ворон мчится, летит мимо, летит вон. Ненароком ли, но взгляды пересекаются. И Иван, не помня себя от радости, объятый воодушевлением, как когда-то в далеком детстве, полном беспечности, когда не было ни тревог, ни забот, ни хлопот, бежит смело за вестником смерти, на ходу подбирая снежки и кидая в низко летящую птицу, огибая стволы деревьев и углубляясь в лес. Без страха на то — рядом ведь… друг?

***

Оторвавшись от шуточной погони, Кощей возвращает человечий облик и прислоняется к стволу дерева. Закрывает когтями лицо. Что он такое творит?.. Смерть играет с жертвой, но… не так! Из мыслей вырывает охрипший голос запыхавшегося человека, шаги которого длинные уши нежити услышали задолго до прихода. Сомнения испаряются, расстворяются сразу, как только лиловый взгляд ловит счастье на лице склонившегося от недостатка воздуха в легких парня. Ваня пытается что-то сказать, но не может произнести и слово. — Теперь… пойдем? — Кощей с трудом, но давит улыбку, вместо этого протягивая руку и поправляя одежду на обомлевшем юноше. Иван заторможенно кивает, заикается, запинаясь и спотыкаясь на словах, уже шмыгая влажным носом и подрагивая от снующего ветра. Кощей не переставал удивлять, будучи в силах как погубить живую душу, так и волшебным, чудесным образом способным исцелить ее. Не по этой ли причине он, заметив первые признаки простуды на веснушчатом лице, лукаво… улыбается?