†ъρъ†

— Убей. В тренировочной схватке с верховной нежитью цели Ивана постоянно менялись: от «одолеть заклятого врага» до «задеть клинком кожу» или вовсе «продержаться и выстоять чуть дольше». Но сейчас в его ногах покорно возлежал сам Князь Тьмы, предлагая… покончить с собой? Что это: очередная издевка, повод позлорадствовать, поглумиться над ложной надеждой, иллюзией победы? Сердце чуяло беду: что-то не то и что-то не так. Не буди лихо, пока оно тихо… — Ну же, — поторопил неприятель, воздевая руки к потолку тренировочной залы. Иван сглотнул, боясь оторвать взгляд от обычно беспристрастного и отстраненного, но сейчас как никогда напряженного и серьезного лица с лиловым блеском внимательных глаз. Ладони вспотели, руки дрожали, крепче сжимая рукоять меча. Лезвие ткнулось в левый бок груди, туда, где зияла распоротыми швами трещина. Нечисть ждала и молчала. Иван знал, что Кощей что-то задумал, задумал неладное, задумал дурное, коль поддался в бою и позволил положить себя на лопатки, дал себя оседлать. — Ты столько раз бросался клятвами меня убить при случае, — начал Кощей, ехидно щуря глаза. Ваня поджал губу, ощущая холодок стекающей по виску капельки пота. И то верно: действовал безрассудно, упрямо, горделиво и глупо, почти что… как и всегда. Дал слово — слово держи. Он множество раз сыпал проклятиями в адрес властителя нечисти, проклинал и клялся в скорой расправе над правителем земель и народов нави, что сам позабыл. «Что, страшно, вершить правосудие? — шипел в кудрявой голове голос с хрипотцой. — Пачкать руки, марать совесть». Лукавый бес взирал свысока, будучи у Ваниных ног. — Как же ты собрался спасти сестру, коли… — Молчи! — Ваня тряхнул копной густых волос и влажной росой в уголках глаз. — И не смей сравнивать настоящий бой с… — юноша осёкся, неловко запнулся. — С чем? Разве это важно? Подумай, скольких невинных душ я погубил… Кощей на этих словах хищно, хитро облизывается и продолжает, наблюдая за вздувшимися венами на молочной коже. Жилки пульсировали и отбивали ритм, сердце стучало в голове молотком. Скрипели туго сцепленные зубы. — Кровью и плотью, горем и болью чьих насытился, всласть упивался… — Молчи! — Ваня надавил острием на серую холодную кожу. Во взгляде бушевал шторм из ярости, гнева, а также просьбы, мольбы. — Не сделаешь это, завтра же соберу и направлю войска на княжество и обращу в пепел на пепелище всё и вся, что тебе дорого и ценно. — Хватит! Довольно! Перестань! — Иван, зажмурившись, плотнее стиснул рукоять, глубже надавил острием на грудь навьего царя, и, если бы тот был жив, — из свежей ранки заструилась бы ручейком кровь. Отчего-то хотелось с лязгом отбросить оружие, выронить из рук и спеша убежать, постыдно умчаться, сбежать восвояси, на бегу смахивая, вытирая проступившие на глаза слезы. Как же он слаб, уязвим и беспомощен, бессилен! Как если бы нагая девица перед толпой, будто слепой котёнок, что тычется в руку, готовую его потопить, словно птенец, коему требуется отче крыло, дабы не выпасть из гнезда и не стать добычей охотника. И Иван гневается, не выдерживает алчущих глаз демона напротив, замахивается, занося меч над головой, и с силой забрасывает орудие смерти в угол комнаты, в сторону, подальше от себя. Бессмертный мог бы давно пытать его иными, менее извращёнными ухищрениями и замысловатыми путями: морить голодом, холодом, держать на цепях в подвале, бить и насиловать, но до сей поры колдун и пальцем его не тронул. Лишь истязал слабый от плена рассудок, насылая кошмары на яву. «Ненавижу»: плескалось в ясных глазах. Иван отворачивается, отходит и пытается выровнять дыхание. Отчего-то он знал, что хитрый лис только пугает… И не приведёт в действие ни одной своей угрозы. Ваня растирает ладонями лицо, поворачивается и натыкается шеей на остриё. — Убей или будешь убит, — его речь как приговор. Как яд на губы. Как игла под ноготь. Ваня держится стойко, твердо, встречая хмуро тяжёлый взгляд. Зная страсть к самоотверженному самопожертвованию пленника, вороний царь разворачивает клинок в руке и упирается в свой уродливый и рваный шрам, единственный оставшийся след от прошлой жизни. Он берёт ладонь Вани и кладёт поверх своей на рукоять, направляет мудро. — Все хотели бы видеть смерть бессмертного. Быть зрителем, если не участником, — значит удостоиться чести. Ваня не успевает отдернуть руку, как Кощей вонзает меч в грудь. Почти по рукоять. Клинок погружается глубже, доставая до сердцевины, входит в самое нутро, проходит насквозь. — Вот так… Я ж бессердечная тварь, — мужчина продолжает, толкает лезвие вперед, не давая руке Вани высвободиться из-под собственной хватки. — Даже здесь делаю твою работу за тебя, княжич. Ваня ошеломленно взирает на происходящее и не в силах отнять взгляд от исчезающего металла в чужой плоти. — Но, знаешь, царевич, что самое горькое? — Ваня безропотно поднимает глаза. — Что даже будучи бессмертным ты все равно чувствуешь… боль, — голос надламывается. — Боль потери, неудачи и разлуки, предательства боль, боль… Кощей недоговаривает. Он резко вынимает меч из груди, наконец дозволяя Ивану выхватить руку и отступить на несколько шагов назад. Ваня лишь хлопает ресницами, зрачки расширены, руки и ноги дрожат, губы приоткрыты, грудь нервно, тревожно вздымается. Рана глубокая, рваная, смертельная, не иначе, но внимание цепляет не это: а влажный блеск в глазах напротив, длящийся ровно секунду, если не меньше. После чего Кощей меняется в лице и, отставив оружие, удаляется прочь, оставляя юношу одного, в течение долгих месяцев вдали от друзей и родных помогая прочувствовать боль… одиночества.