А вы, товарищ старший прапорщик, не промах

Запах, Дух, Слон, Черпак и Дед — с одной стороны, набор не связанных между собой слов, но в армии это целая иерархия солдат. До присяги все новобранцы считаются Запахами, потому что занимаются исключительно делами роты новоприбывших и с другими, более опытными, практически не пересекаются вне казармы. В некоторых частях Запахи даже спят отдельно, но обитель Антона такой роскошью не отличается. После присяги ситуация меняется, и Запах становится Духом. Уже не всё так строго, как в роте новоприбывших, когда за каждый плевок не в то место наступает пиздец, но и солдат ещё не может вести себя фривольно и тягаться со Слонами и Дедами. Он чаще всего выступает в роли незаметного помощника старшим товарищам и обрастает «телом» путем прохождения армейского пути, чтобы достойно перейти в стадию Слона. А переход случается после первого приказа о приближающемся дембеле Дедов. Вот тогда «тело» уже есть, а значит, вседозволенности уже больше. Черпак — ещё больше вседозволенности. Как понял Антон, сейчас это понятие часто игнорируется из-за срока службы всего в год (элементарно некуда его впихнуть), а Слоны, как только уходит последний солдат из предыдущего призыва, сразу становятся Дедами. А с ними самое простое — ждут дембель, учат жизни духов и слонов, скидывают им свои обязанности, особо не следят за формой, расслабляя ремень под самые яйца и толком не застёгивая китель. Антон хотел бы по щелчку пальцев стать Дедом, но он всего лишь Дух, и проблемы начинаются сразу после возвращения с суточного увольнения и распределения по ротам. Самым ужасающим становится тот факт, что Арсений Сергеевич больше не командир. Он безусловно остаётся важной фигурой для всех солдат, потому что он входит в старший состав и без его стойкости и строгости часть, скорее, превратилась бы в алкопритон и блядушник, ведь другие высокими нравами не отличаются. Командир первой роты славится регулярными пьянками, часто совсем в слюни, командир второй роты — бешеная свинья, использующая мат вместо точек и запятых. Антону же и его товарищам по роте везёт сильнее остальных. Их распределили в третью — самую интересную и с нормальным командиром, старшим прапорщиком Сергеем Борисовичем Матвиенко. Он близкий друг Арсения Сергеевича, в чём-то с ним схож из-за многолетнего плотного общения, но всё равно имеет не такой крепкий стержень. И уже через два дня новых условий Антон понимает, что его товарищ старший прапорщик точно не пропадёт с радаров. Он всё так же рядом, внимательно следит за порядком и часто помогает Матвиенко, попутно отвечая за всё материальное в роте, что является его прямой обязанностью. В том числе, он контролирует и выдачу формы: чтобы все солдаты были одеты и не ходили в уж совсем потасканном рванье. Поэтому, когда Антону выдают положенную полевую форму в дополнение к офиске, он сразу же идет в кабинет к Арсению Сергеевичу: — Товарищ старший прапорщик, здравия желаю. Мне велика форма, — отвечает он на немой вопрос прапорщика, оценивающего ситуацию. Антон держит в руках стопочкой китель размера на два больше и брюки, сползающие с бедер. Хоть тельняшку нормальную дали, бушлат сносный и шапку, налезающую на голову. И ведь научил же его прапорщик шить. Но какой интерес самому сидеть в углу казармы? Гораздо приятнее лишние десять минут провести с прапорщиком и понаблюдать за его сосредоточенным лицом. А ещё немножечко его побесить и отвлечь от рутины. — Здравия желаю. Проходи, — по лицу Арсения Сергеевича заметно, что он чем-то недоволен, и тут же подтверждает догадки. — Ты руку к голове забыл приложить, Шастун. На тебе же берет. — Ой, — Антон спохватывается, но уже, конечно, поздно. — Так можно залететь, понимаешь? — по обыкновению поучает прапорщик, и Антон позади него готовится пыхтеть и закатывать глаза. Да знает он всё. Просто не подумал. — И знаю я, что ты всё знаешь. Но обдумывать не забывай алгоритм. Ты уже полноценный рядовой. — Хватит. Читать. Мысли, — пытается вразумить Антон, кладя форму Арсению Сергеевичу на стол, куда он секундой ранее показал, похлопав ладонью два раза по поверхности, и плюхается на кровать, пока прапорщик присаживается на стул и начинает расправлять принесённые ему на реанимирование брюки. — Вы в который раз это делаете. — А хочешь я тебе ещё фокус покажу? — дожидается кивка и продолжает. — Ты сюда не только форму подшивать пришел. И что на такое ответить? Да, товарищ старший прапорщик, я в вас влюбился, поэтому ошиваюсь в вашем кабинете. Антон ловит небольшую панику, тщательно скрывая её за невозмутимым выражением лица, пока прапорщик, весело ухмыльнувшись чему-то своему, лезет в ящик возле рабочего стола и достает оттуда пакет с конфетами. — За сладким, небось, прибежал. Специально для тебя. Спасибо. — Да, товарищ старший прапорщик, всё так. Но вы сами понимаете, — безупречно отыгрывает свою роль Шастун, перенимая из рук прапорщика граммов двести своего любимого «Василька», что на периферии сознания кажется Антону безумно романтичным. Прапорщик ведь запомнил… — Благодарю. — Ну, и еще один фокус, — и напряжение вновь возвращается. — А? Прапорщик будто специально тянет паузу на подумать и вспомнить всё: он молчит, без конца хмуря брови. А потом, смочив черную нитку, положив ту на кончик языка и, не глядя, всунув её в ушко иглы, смотрит наконец на рядового: — Я что, по твоему мнению, правда красивый? Почему? — В смысле «почему»? — ну, это же просто гениальный вопрос. — Потому что. Антон пытается придать своему лицу и ответу такой непринуждённый вид, чтобы Станиславский прокричал «верю», но чувствует, как щёки наливаются румянцем. Зачем прапорщик заставляет его что-то пояснять, ну нет… — Потому что? — тем не менее не отстаёт Арсений Сергеевич. — Ну, вот такой вы получились красивый. И вы в моем вкусе. И я… — Антон прикусывает язык, чтобы не признаться вот так, без качественной обработки и подготовки. — А ты у нас, Шастун, всё-таки из голубых войск, да? — выразительно выгибает бровь прапорщик. Идиот-идиот-идиот. — Эм… — Антон теряется и потирает то место на пальце, где ещё совсем недавно постоянно было его любимое кольцо. — Не переживай, — мягко говорит Арсений Сергеевич и смотрит по-доброму. — Я никому не скажу. Да и не их это дело. — А… Вам самому типа нормально или что? — неуверенно спрашивает рядовой, продолжая терзать покрасневшую кожу. — Мне нормально. Но если ты в меня втюрился — а мне кажется, что это именно так — то я тебе сочувствую. — Да с чего вы… — Шастун, — прапорщик снова смотрит по-доброму, и из-за этого взгляда чешется под самыми рёбрами. Лучше бы наорал, серьезно. — Я военный. Грубый мужик, пропитанный Уставом. Я тебе принцем не стану, понимаешь? То есть он, что-то там себе придумав, уже отшивает меня. Да, надумал он себе, конечно, правду, но какого хрена вообще. С чего он решил, что принцем не станет? — Вижу, что ты не согласен, — хмыкает прапорщик. — Но не надо. Не стоит. — С хера ли? — отрезает Антон, смотря уже не как побитый котёнок, а исподлобья, пытаясь понять, зачем тут Арсений Сергеевич акцию антипиара устраивает. — Что вы на меня пялитесь? Вы почему за меня решаете? — Шастун… — А-а-а, — мотает головой Антон, четко проговаривая каждый звук. — Если я вам не нравлюсь, то так и скажите. И всё. Но прапорщик молчит, задумчиво почёсывая щетинистый подбородок. О подшивке формы он уже напрочь забыл. Вот как получается. Игра в молчанку. Догадайся сам, ага. А чего в рот воды набрал? Скрывает… — Знаете, что? — взрывается рядовой и встает с кровати. — Вы… Да вы! То есть вы обрубаете всё на берегу! — Сядь, — просит прапорщик достаточно тихо для своего обычного приказного тона. — Только если на ваше лицо, — фыркает Антон, уже давая себе мысленный подзатыльник. Что ж я за додик. Ну что за херню я сморозил. Посмотри на него, он тебе сейчас голову открутит. — Простите, — пищит рядовой и смотрит в пол. Проходит, наверное, секунд десять, но по ощущениям — час. Такая тяжелая тишина, что Антона будто к полу придавливает. И когда он думает уже вылететь к чертовой матери из кабинета, то ситуация решает стать ещё абсурднее. — Я колючий, — вдруг говорит прапорщик. — Чего? — Антон резко поднимает голову. У него аж глаза навыкате. — Колючий. Неприятно будет, — и прапорщик совершенно серьёзно, без насмешки, проводит ладонью по своей щеке. — Так что не судьба. — Так побрейтесь, — Антон ведёт плечами, будто стряхивая с себя тяжёлую ношу неловкости, которую сам и создал, и, наконец, садится на кровать. Разговор словно во сне происходит. Не так он планировал провести сегодня время. Прапорщик снова молчит. Видно, что о чём-то бурно думает. А взгляд теперь печальный. — Антон, — ясно. Значит, всё настолько серьёзно, раз на имя перешёл. — Отслужи спокойно год, даже меньше тебе осталось. Потом забудешь обо мне. Советую тебе уже начинать. Не нужен я тебе, поверь. Нет, ну вы посмотрите на него! — Войны хотите? — Антон вновь вскакивает с кровати, но теперь идет к двери. — Будет. — Не будет. — Будет! — Не будет. Я сказал. — А я сказал, что будет, — хмурится Антон, повторяя за прапорщиком. — Бу-дет. — Я старше тебя по званию. Ты обязан меня слушаться, — прапорщик уже улыбается как-то нервно. Напора не ожидал? Но прапорщик на живца уже взят. Вот та лирическая пауза рядовым не забыта. — Отстану, только если вы мне сейчас скажете, что я вам не нравлюсь! — нагло говорит он, сложив руки на груди. Этот жучара врать не будет. Не научен такому, раз Уставом своим галимым пропитан. И в ответ снова тишина. — Ну всё, — Антон разводит руками. — Товарищ старший прапорщик, успехов вам, — и разворачивается, следом дергая за ручку двери. Потом всё же на секунду сдувается, поворачивая голову и вновь смотря на Арсения Сергеевича. — Форму же подошьёте? — Зайди через полчаса, — говорит тот бесцветно, и рядовой покидает кабинет. Этот сумбурный, сломавший все планы Антона по размеренному прощупыванию почвы, диалог никак не даёт заснуть. Рядовой думает так много, что голову колотит болью изнутри до пульсации в висках. Слишком много неожиданной информации вдруг наваливается сверху: как неозвученные чувства прапорщика, так и факт его ориентации, которую он по сути признал, не говоря ни слова. Вот что ему стоило сказать «иди нахуй, Шастун, я ничего не чувствую к тебе»? Но он же промолчал. И казалось бы, надо радоваться. Всё, кажется, взаимно, тройное ура, песни, пляски. Но не стоит забывать, что уже с порога Антона отшили. Точнее, попытались отшить. Сдаваться Шастун не собирается. У него всё ещё полный вперед в планах. С другой стороны, где гарантия, что прапорщик и вовсе не станет его игнорировать и избегать специально. Бесит. Жутко бесит его позиция. И доходит до того, что Антон, слегка разочарованный и обиженный, сам начинает Арсения Сергеевича игнорировать. Войну он видит в том числе именно так. Пусть прапорщик подумает над своим поведением, да. А ведь к Новому году, ровно тридцать первого декабря, тот всё-таки решает обсудить сложившуюся обстановку, позвав в свой кабинет и оторвав ненадолго Антона от нарезки варёной картошки на коллективное армейское Оливье. — Что происходит? — задает он вопрос в лоб, как только Антон закрывает за собой дверь. — Я вас игнорирую, — прямо отвечает рядовой. Он, в отличие от прапорщика, о своих внутренних чувствах молчать не намерен! — Я заметил, — кивает прапорщик. — Вот и славно! — Шастун, не заводись, — приказывает Арсений Сергеевич. И это срабатывает. — Зачем ты меня игнорируешь? — Чтобы вы тщательно обдумали своё поведение, — уверенно говорит Антон, но под взглядом прапорщика с ноткой «ты серьёзно, чудище ты лысое?» теряет всё своё рвение. — Обдумал. Всё остается на своих местах. И всё же рвение возвращается. Хочется вцепиться в китель прапорщика и потрясти его с отчаянным криком прямо в лицо. — Ну и идите вы в жопу, товарищ старший прапорщик! Арсений Сергеевич что-то говорит про субординацию, но Антон не слушает. Уже стоя за дверью, он истерично хихикает. Позвал ведь. На разговор вывел. Чтобы в конце сказать то же самое. Гений. Пытаясь забить на Арсения Сергеевича и его «места», Шастун возвращается к подготовке праздничного стола. В столовой бедлам: все заняты варкой, резкой и попыткой не сожрать всё заранее. Антону же доверили бутерброды со шпротами и ту самую картошку на Оливье. Когда он в очередной раз отправляет картофельные кубики в большой пластиковый таз, то на ухо ему вдруг шепчет сослуживец: — Будешь с нами водку? После двенадцати собираемся бухнуть в парке. Такое, конечно, карается. Бухать категорически запрещено, но Антон, как у него это обычно бывает, в состоянии морального раздрая соглашается на авантюру. Да и что ему будет от стопки водки? Разве что спать будет крепче, и это замечательное последствие. Он совершенно не хочет думать. К половине двенадцатого ночи почти всё готово: столы забиты едой, ель на улице возле спортивной площадки украшена дождиком и остатками шаров от прошлых празднований. А в актовом зале, где сначала должны все собраться, чтобы послушать речь президента, на тумбе, установленной на сцене, стоит маленький пузатый телевизор. С последних рядов ничего не увидишь и не услышишь, но чем богаты. Без пяти двенадцать всё старшее командование, которое по обязанности дежурства осталось в части, появляется в актовом зале с бутылками шампанского и пластиковыми стаканчиками. Солдаты радостно улюлюкают. Им легально выпить дадут. Правда, на девяносто человек всего по капле получится, но сюрприз приятный. Среди командования, конечно же, есть и Арсений Сергеевич. Но пока все светятся, как гирлянда, он — полная противоположность новогоднему настроению. Серьёзный, суровый и вечно сосредоточенный. Сразу после речи президента шампанское открывается и жидкость быстро разливается по пластиковым стаканчикам, которые раздаются солдатам. Все пьют и поздравляют друг друга с праздником, и только два человека в зале молчат и не двигаются. Арсений Сергеевич смотрит на Антона так пристально, что ему становится жутко. Будто дыру пытается прожечь. А потом вдруг улыбается совсем легко, почти незаметно, поднимает стаканчик повыше, следом делает так ещё раз, намекая, чтобы Шастун наконец сделал так же, и они одновременно выпивают шампанское, поздравляя друг друга взглядом. И вот что это было? Антон пытается догнать, какую же мысль этим действом пытался донести прапорщик, но приходит к тому, что ему ещё долго придётся этот орешек кусать, чтобы добраться до его середины. В десять минут первого их отправляют в столовую, объявляют свободное время до трех часов ночи и подъём в одиннадцать утра. В приподнятом настроении оттого, что никто не проебался, обеспечив адекватный праздник, солдаты едят, набивая пузо до тошноты. Антон же ворует с собственноручно сделанных бутербродов шпроты, заедая их ложкой крабового салата, и прикидывает, насколько его еще хватит. После пресной еды ежедневно всё на столе кажется шедевром кулинарного искусства. Когда все собираются уходить в казарму, Антон с парочкой сослуживцев, воспользовавшись заминкой и отсутствием поблизости командования, тихим шагом обходит казарму и идет в парк, следом заперев его изнутри. Из-за пазухи один достает водку, а второй — припасенную банку шпрот в качестве закуски. Подготовились. Пьют прямо из горла, морщась и кряхтя от жжения в горле, затем занюхивают рукавом формы и съедают шпроту. После третьего большого глотка Антон чувствует первые звоночки опьянения — голову окутывает туман, а ноги ведут себя так, словно он только что с батута слез и пытается попрыгать на асфальте. На четвёртом глотке эффект ещё ощутимее. На пятом становится хорошо. На шестом совсем хорошо. На седьмом пробивается громкий ржач на каждую шутку. Восьмой, девятый и десятый глоток Антон делает одновременно. На одиннадцатом кто-то начинает долбиться внутрь. — Фишка походу, — шепчет Шастун, мутным взглядом оценивая, куда бы им можно было спрятаться. — А ну быстро открыли дверь, вашу мать! — рычит громко знакомый голос. — Бля… — обречённо вздыхает один из солдат. — Попович. Нам жопа. — Дверь! Немедленно. Хотите в газе бегать? Устрою. — Ну пиздец… Дверь открывают с бледными от страха лицами. На улице стоят двое: Арсений Сергеевич и Сергей Борисович. Оба крайне недовольны. — Серёга, веди в казарму, — старший прапорщик кивает на застывших рядовых, и Антон уже делает шаг, чтобы пойти вслед за ними, но его оглушают звенящим в ушах: — Шастун, стоять. Немыслимо! Он даже не командир его роты! Но его слушается Матвиенко, да и против задержки рядового тот не возражает. Офигенный тандем-ураган, просто песня. Когда все остальные уходят, Антон только возвращается в прежнюю позу, но смотреть на прапорщика не может. Знает, что ничего хорошего в его глазах сейчас нет — только гнев и слишком много вопросов. Поэтому он стоит, стыдливо опустив взгляд, кутается в бушлат, пытаясь ещё сильнее спрятаться, но это, конечно, не поможет. — Бухали, да? — ругается прапорщик. Рядовой мотает головой из стороны в сторону, но делает это зря. — Врешь, зараза! — гремит Арсений Сергеевич пуще прежнего. — Спиртягой за километр несёт. Твой дружок даже не додумался бутылку спрятать и с ней вышел. И хватит страуса пародировать. Антон заставляет себя вынырнуть из воротника. И от сверкающих гневом голубых радужек хочется бежать сломя голову. — Сначала посиделки на калечке. Теперь бухаешь. Что дальше? Шастун. Я тебя спрашиваю. От всей ругани рядовой делает шаг назад и вжимается спиной в железную стену склада. Губы прапорщика растягиваются в оскал: — Не сбежишь. Он тоже делает шаг и почти вплотную встаёт к рядовому, давя теперь ещё и физически. Он так близко, что рукой подать, и вот уже можно обнять или просто дотронуться… Хмельная голова подкидывает всякие не относящиеся к делу мысли. Ему так-то причину своего праздника жизни надо объяснить, а не думать об обнимашках в парке. — Ответ жду, — напоминает прапорщик, и Антон, набрав в грудь побольше воздуха, решается на смелость, толкающую к правде: — Я из-за вас пил. Вы же меня отвергли. — Господи… — вздыхает Арсений Сергеевич и глядит куда-то в небо, видимо, этого самого Господа пытаясь отыскать. Затем снова продолжает прожигать взглядом зелёные глаза напротив. — Ты серьёзно? — Да. И не говорите ничего. Не надо мне вашего «я тебе не нужен», ладно? Иначе я ещё раз напьюсь, но уже в сопли. Водка разгоняет ещё сильнее. Теперь мысль об объятиях кажется не такой уж сомнительной. Арсений Сергеевич же так близко. Да, он орет сейчас. Ну и что? — Я говорить не буду вслух, но знай: я об этом подумал и хотел бы это сказать, — уже более спокойно изъясняется прапорщик. И не отходит ни на шаг, продолжая прижимать к стене. Его лицо сантиметрах в пятнадцати, наверное. Податься вперёд — и вот уже не только обнять, но и поцеловать можно. Антон опускает на губы взгляд. В темноте невозможно понять, какого они сейчас цвета — такие же, как и всегда, бледные, почти сливающиеся с цветом кожи, или чуть порозовели? У прапорщика такое бывает. Интересно, а как они будут ощущаться на губах? И как прапорщик целуется тоже интересно. Алкоголь заставляет двинуться. И вот между лицами уже десять сантиметров. — Что ты делаешь? — растерянно спрашивает Арсений Сергеевич. — То, за что вы меня прибьёте, — тихо говорит Антон, а внутри такая борьба, что к водочному туману добавляется ещё и шум в ушах от волнения. Без «спиртяги» он бы просто не смог сейчас. — Пожалеешь, — пытается спасти ситуацию прапорщик. — Почему вы тогда стоите как вкопанный и не уходите? — шепчет Шастун уже почти в самые губы. — Не знаю. Не знает он. Не знает, блять. — Секунда на подумать, — Антон прикрывает глаза. Он чувствует тёплое дыхание, касается кончиком носа кожи, представляет себе, как они страстно целуются в каком-нибудь из списанных Уралов в парке, но всё не может быть так просто. — Не надо... — Арсений Сергеевич отворачивает голову, и рядовой оставляет поцелуй на его щеке. Снова хочется кричать ему прямо в лицо. Но водка заставляет рассмеяться пусто так, без намёка на веселье. — Поспишь у меня в кабинете. А то свалишься со своего второго этажа. Идём. И прапорщик делает шаг в сторону казармы, а у Антона внутри больно выжигается надпись «не строй ожиданий». И на что он рассчитывал… Арсений Сергеевич укладывает его спать, а сам уходит дальше дежурить по части. Часа два рядовой вертится и пытается дышать не так глубоко: постельное бельё насквозь пропитано запахом прапорщика. Особенно подушка. Просыпается же за полчаса до официально назначенного времени подъёма и обнаруживает на рабочем столе прапорщика упаковку мятных пряников, горсть «Василька», куриный доширак, накрытые пищевой пленкой бутерброды со шпротами и колбасой на тарелке, чайный пакетик и записку от руки красивым почерком:

«Пишу на случай, если ты встал раньше. Это всё тебе — поешь. Чайник знаешь где. Вода стоит под столом. И в честь праздника наказаний за пьянство не будет»

Антон смотрит на записку, затем на еду, потом опять на записку, снова на еду и понимает: война не закончится. Даже если вчерашняя попытка поцеловать обжигает стыдом его щёки.