А вы, товарищ старший прапорщик, не промах

Дальнейший путь проходит относительно спокойно. Прапорщик решает разговориться и под бутербродный запах вместе с попсой на радио отвечает на вопросы, идущие исключительно от одного человека. — Часть наша важная. Мы специализируемся на ремонте техники. Соответственно, без нас никто в ВДВ ни поехать, ни полететь не сможет в экстренном случае, — терпеливо поясняет военный, кидая взгляды на зеркало заднего вида. — Шастун, всё понятно? — Да, — кивает, но тут же задаёт следующий вопрос. — А прыгать с парашютом мы будем? — Должны. Но для первого тренировочного прыжка необходимо, чтобы была идеальная погода. Ясно, ветер чуть ли не ноль метров в секунду и так далее, а такое случается редко. Часто солдаты ни разу не прыгают до дембеля и так и уезжают голяком. — А вы прыгали? — Конечно. — А сколько? — Раз… — прапорщик задумывается и берёт из подстаканника конфету «Василек», которую ему сразу после заправки дал Антон. — Шастун, разверни-ка, — и наугад тянет руку назад, хотя рядом с ним вообще-то сидит ещё один паренек, которому явно удобнее. Издевается, что ли? — Пятьдесят, наверное? Шестьдесят? Не помню. Надо документы смотреть. — А страшно было? — Антон не смотрит на конфету, беспорядочно шурша фантиком, и оценивает каждую эмоцию на лице прапорщика, которое и так не шибко видно из-за ограниченного обзора. — Страшно первые три раза. — Да прям, — фыркает Шастун и по инерции кладёт конфету себе в рот, с удовольствием её нажёвывая, и только потом соображает: — Ой, бли-и-ин. Я вашу конфету съел. — Шастун, вот ты облачный, конечно. — Ну, не облачнее вас с шестьюдесятью прыжками. — Кстати, ты что, сомневаешься, что мне не было страшно после трёх прыжков? — И осуждающе смотрит на Антона, воспользовавшись моментом на красном свете светофора. Он сначала останавливает взгляд исключительно на глазах, а затем переводит его к губам, большим пальцем правой руки трет уголок своих губ и кивает подбородком в сторону Антона. — Из тебя от возмущения аж шоколад бежит наружу. Не нравишься ты ему. — И вам тоже, да? — Шастун торопливо стирает сладкую грязь со своего лица и видит, как прапорщик коротко закатывает глаза сразу перед тем, как вновь начать смотреть в лобовое. — Пока не знаю. Но ты очень разговорчивый. Это может стать помехой. Антон смотрит на остальных, которые всё так же тихо сидят, и понимает, что вот уже полчаса он единственный из них трещит как стрекоза. Словно они с прапорщиком вдвоём в машине. — Так в чём же помеха? Ладно с эмоциями. Но разговоры как помешают? Не скучно ведь. — Верно… — задумчиво говорит прапорщик. — Но не перебарщивай, да? И после отбоя не болтай. В строю тоже. А так, может, спасёт тебя твой гибкий язык. Антон всеми силами старается игнорировать замечание про гибкий язык, еле-еле держась от колкого двусмысленного комментария, «но не перебарщивай, да?». — Согласен. Остаток поездки проходит в таком же формате интервью, где остальные сослуживцы Антона лишь изредка булькают односложные предложения. На подъезде к части парню кажется, что они с прапорщиком, как минимум, хорошие приятели. Но, понятное дело, это всё иллюзия, построенная на фундаменте содержательной беседы на протяжении полутора часов. — Солдаты, готовность — две минуты. Скоро приедем. Антон с интересом смотрит в окно. Мимо проносится лес, а затем начинается череда низеньких домов и магазинчиков. Особенно парня привлекает ярко-красная светящаяся надпись «Шаурма от Артура 24/7» на небольшой палатке, сразу после которой оказывается поворот и, судя по навигатору, ровно сто пятьдесят метров до главных ворот воинской части, которая в ближайший год станет вторым домом. Рядом с воротами светит один фонарь, и понять, как всё устроено снаружи, почти невозможно. Вроде справа на бетонной невысокой, но широкой подставке стоит какая-то военная техника. Не танк, не БТР, а… Блять. Да что это? Антон совершенно не смыслит во всех военных приблудах. Он понятия не имеет, как называется то или иное оружие, транспорт, элементы военной формы, да и всё остальное тоже. — Так, приехали, — прапорщик замедляет ход и паркуется рядом с частью, ставя машину к ней боком, а передним бампером упираясь в здание непонятного назначения. — Берём вещи и добро пожаловать. Отведу куда надо, а потом покину вас на время. Мне надо переодеться. Кстати, на ужин мы не успели, так что спасибо Шастуну за его бутики, — и смотрит через плечо на Антона уже в который раз за этот вечер с доброй улыбкой. — Всегда рад, — так же искренне улыбается Антон и выходит из машины наружу. На улице холодрыга, и после тёплой машины температура ощущается как минус сорок. Снег ещё не лежит, но быстрый ветер, потоком выстреливающий из-за угла неприметного здания, уже северный, поэтому зубы друг о друга стучат бесконтрольно. — А что мы будем делать сейчас? — еле-еле шевелит губами Антон, нащупывая в кармане пачку сигарет. — Кстати, покурить можно? — Ну, если ты хочешь, чтобы мы все вместе с тобой тут загнулись от холода, то кури, — журит прапорщик, доставая сумку парня, которая на секунду перевешивает и тянет мужчину к земле. — Шастун, ты что туда положил? — Всё самое необходимое. — Это что же? — строго спрашивает военный. — Там пятнадцать рулонов туалетки. — Ясно. Друг Антона, который уже отслужил, сказал, что туалетная бумага в армии на вес золота. Её будут пиздить однозначно, поэтому сразу надо брать с запасом. — И всё, что ли? — Ну… Мыло. Пачки четыре. Швейных наборов штук пять. Носки, перчатки. Ещё бутылка воды. — Ладно, Шастун, всё равно ваши вещи проверят. Так. Идём внутрь. И прапорщик разворачивается прям по-армейски на пятке, следом приставив одну ногу ко второй. Вот что значит профессиональная деформация. Антон старательно переступает лужи, с интересом разглядывая обстановку вокруг. Деревья, кусты, двухэтажка, рядом с которой полуразваленная детская площадка. А напротив ворот части два противотанковых ежа, и Шастун почти падает, споткнувшись о ножку одного из них. — Да бля, — тихо ругается он, на что ловит недовольное прапорщика: — Шастун, под ноги смотри! — Да смотрю я! Поднимаются по маленькой лестнице и заходят в небольшое помещение, где слева за стеклом сидят сонные, а точнее сказать, заебанные солдатики, которым повезло дежурить на КПП. — Пропускаем, это наши новые призывники, — строго говорит прапорщик, и Антон аж в лице вытягивается. У него точно седой волос вылез от ужаса, принесённого этим железным тоном. Где все добродушные улыбочки, которые были в машине? Проходят через ещё одну дверь прямо по коридору и вновь оказываются на улице. В темноте нихера непонятно, фонари светят еле-еле, а ещё прапорщик идет слишком быстро, чтобы ртом мух ловить, разглядывая обстановку. Но и без этого военного не устраивает скорость Антона: — Шастун, шаг пошире! — и опять холодный тон вперемешку со сталью. Кошмар. До мурашек. В здании казармы как будто ни на градус теплее, чем на улице, а потом Антон замечает настежь открытое окно и всё понимает. Вопрос — нахуя, но с логикой в столь волшебном месте ещё придётся разобраться. Казарма с жёлтыми стенами, кучей двухэтажных кроватей и шкафчиками возле них. Солдаты, уже давно служащие или приехавшие чуть раньше, смотрят на новоприбывших с сочувствием. Но лирическую паузу прерывает всё тот же командирский тон: — Выбираем себе кровати, раскладываем вещи. Всё, что не по Уставу, будет изъято до дня дембеля. На всё у вас пятнадцать минут. Потом будет выдача формы, построение и знакомство с командирским составом. Ясно? Ответом служит кивок всех пятерых. Антон нервно крутит кольцо на пальце, пытаясь справиться с осознанием: ну всё, он точно в армии и назад пути нет. — Шастун, кольца все надо снять. Ясно? — Да… Какое кощунство! Даже кольца не дадут носить здесь! — И цепи свои. Ясно? — Да. — Исполнять. Прапорщик вновь по-армейски разворачивается на пятке и уходит прочь, оставляя пятерых солдатиков наедине с жестокой реальностью. — Пацаны, вот здесь кровати есть, — доносится из угла казармы от коренастого и загорелого солдата, сидящего на нижнем ярусе и подшивающего свою форму. Неуверенным шагом все идут в указанном направлении, и Антон пытается выбрать себе место наверху или внизу, но не успевает за своими сослуживцами, поэтому вариантов у него нет, кроме как устроиться на верхнем ярусе. Да и какая разница уже. Все койки скрипят и ничем не отличаются в удобстве, точнее, в его отсутствии. Антон с досадой снимает с себя все украшения, кладет их в специально приготовленный бархатный мешочек и откладывает на полку. Затем разбирается с остальными вещами, и так проходят те самые пятнадцать минут. А затем ещё полчаса, но уже в каптёрке, где выдают форму и нижнее белье совершенно не по размеру. — Но… Это же очень велико, — пытается возразить Антон, но каптёр и не пытается проникнуться его проблемами: — Подошьёшь, чел. — Да я ж не умею! — И чё? Никто не умел, пока сюда не попал. Шастун понятия не имеет, как с первого раза нитку в иголку вогнать, а тут сразу кружок кройки и шитья в суровых условиях. В виде превратившегося в человека мешка с картошкой Антон возвращается в казарму, придерживая за пояс форменные синие брюки. Надо срочно найти человека, который умеет управляться с нитками, иначе весь год превратится в одно сплошное неудобство. И, стараясь не потерять штаны при каждом шаге, Шастун встает с остальными новоприбывшими в одну шеренгу в коридоре казармы, чтобы познакомиться с командиром части. Мужчина средних лет, без одного переднего зуба, седой щетиной и невероятно тяжелым взглядом ходит туда-сюда, сложив руки за спиной в замок и распинаясь: — Значит так, солдаты. Впереди у вас триста шестьдесят пять дней совершенно другой жизни. Ни мам, ни пап, ни ваших подружек здесь не будет. Телефонами можно пользоваться только после ужина в течение получаса. Пиздить нельзя, курить в неположенном месте нельзя, продолжать давать храпака после «Рота, подъём» нельзя, жрать всякую гадость вне Балдыря нельзя, бухать нельзя, торговать нельзя. Можно всё, что по Уставу, который вы, солдаты, с завтрашнего дня будете учить наизусть. Принято? Новоприбывшие кивают, и внезапно выясняется: — Просто кивать тоже нельзя. А что можно-то, блять? — Мы говорим: «Так точно». Повторить. В ответ ему служит тишина. — Повторить, — настаивает командир части. И теперь раздается неуверенный хор: — Так точно… — Товарищ лейтенант. Представился же вам вначале. — Так точно, товарищ лейтенант. — Великолепно, а теперь вам разрешается позвонить родственникам, чтобы оповестить их, что с вами всё в порядке. Потом к вам придёт командир вашей роты новоприбывших. Принято? — Так точно, товарищ лейтенант. — Увереннее! — рявкает командир, и Антон от его лая аж мышцы на заднице подбирает и вытягивается в струну. — Так точно, товарищ лейтенант. И всё равно получается неидеально, потому что лейтенант качает головой и криво улыбается: — Ладно, научитесь, зелёные. А теперь шагом марш исполнять звонок родственникам. Вольно. Шастун в армии меньше часа, но уже заебался и хочет к маме, как самый маленький и нежный мальчик. Ведь мама не будет заставлять репетировать сраное «так точно», когда остальные с мерзкими смешинками в глазах, мол, смотрите, какие придурки, угарают в кулаки. А ведь они сами такими же были. От этого становится ещё противнее — никакой поддержки не чувствуется. Антон звонит маме и старается говорить не так красочно, как ему хочется на самом деле. Вокруг слишком много любопытных ушей. Та, в свою очередь, пытается на словах объяснить, как надо подшивать штаны, но звонок обрывается, потому что старый, полусломанный кнопочный телефон неожиданно садится и своим перегретым, горячим, как пирожок, корпусом, шлет нахер Антона и его увлекательную беседу. Да и времени больше бы не было, потому что новоприбывших зовут на новое построение. И каково же удивление всех пятерых, когда приглашает в пресловутую шеренгу не кто иной, как старший прапорщик Арсений Сергеевич. Он уже в зелёной форме, идеально облегающей его подкаченную фигуру. Особенно Антона привлекает так сильно выделяющийся бугор в районе ширинки. Можно было бы пристыдить себя за пошлость, но не робот же он в конце концов. Глаза у него на месте, как и хорошо развитая фантазия. И в такой обстановке год без секса… — Так, новоприбывшие, быстрее. Шастун, рот захлопни, — наставляет прапорщик, и Антона коробит от собственной фамилии. За этот вечер она прозвучала слишком много раз. Когда все построились и встали по стойке смирно, прапорщик объявляет замечательную новость: — Я командир роты новоприбывших. Вот такой сюрприз. И долго-долго смотрит на Антона испытующе, будто считывая его реакцию. Он, наверное, думал, что Шастун под себя сходит от страха, но не тут-то было. На лице Антона лыба такая светит, что переплюнет все фонари в части. — Шастун, что за смешки в строю? Приходится сделать покерфейс. А прапорщик выглядит теперь как хитрый жучара и любитель провокаций. И думается Антону, что его выбрали как лёгкую мишень, чтобы разбавить армейские будни троллингом очередного несчастного солдатика, которого от маминой сиси оторвали сутки назад. — Шастун, в строю надо лицо держать. Ясно? — Так точно, товарищ старший прапорщик, — как можно четче проговаривает Антон, и Арсений Сергеевич удовлетворённо кивает: — Вас уже научили! А если спросить что-нибудь хотите, то мы говорим «Разрешите обратиться», а дальше звание. Ясно? — Так точно, товарищ старший прапорщик. Антона всего передёргивает. В этом месте шаг влево лишний нельзя сделать. — Шастун, что с лицом? — интересуется прапорщик, встав напротив него, и Антону одним взглядом удается спросить: «Да чего вы, Арсений Сергеевич, до меня доебались, а?». Ответ уже в виде слов заставляет незаметно, пока прапорщик развернулся спиной, чтобы отойти подальше от строя, закатить глаза: — Дисциплина, Шастун. Дисциплина. Вот и всё. Я не докапываюсь до тебя, а учу. Ещё и мысли читаете. — И мысли читаю. — Чего?! — не выдерживает Антон и удивляется так непосредственно, что прапорщик смеётся от такого зрелища, но всё же поправляет: — В строю тишина. Всегда. Только если к вам обращаются, тогда говорим. Андерстенд? Шастун, всё ещё обалдевший, даже «так точно, товарищ старший прапорщик» не повторяет за всеми, так и оставаясь по стойке смирно с широко открытыми глазами. Арсений Сергеевич веселится, и Антон уже знает, с чего начнется его следующее предложение: — Шастун, лицо держи. Ну, бинго. Приходится отыгрывать самого равнодушного солдата в мире и слушать дальнейшую речь внимательно, чтобы ничего не пропустить. А уйти в размышления о прапорщике можно и после отбоя — всё равно сразу заснуть точно не получится с учётом новой обстановки и предшествующего стресса. — Значит так, вернёмся к главному. Я командир роты новоприбывших, то есть вплоть до дня присяги вы будете под моим контролем. Я буду следить за каждым волосом на вашей голове, за тем, как вы учите Устав, контролировать вашу строевую подготовку, тренировки на парашютах и стрельбище, наказывать за непослушание. Даже во время отбоя вы можете проснуться и увидеть, как я стою рядом с вашей кроватью и слежу, а не сидите ли вы в телефоне. От меня не спрятаться и не убежать. Ясно? — Так точно, товарищ старший прапорщик! — Вопросы есть? — Так точно, товарищ старший прапорщик! — незамедлительно выкрикивает Антон, потому что один пункт из всего расстрельного списка его заинтересовал больше остальных. — Слушаю. — Расскажите поподробнее о наказаниях за непослушание. Прапорщик звонко хмыкает и убийственно стреляет взглядом из-под черных ресниц: — Да, Шастун, тебе уж точно надо послушать о наказаниях. Я прям чувствую, что намучаюсь с тобой. — Да вряд ли, — Антон пожимает плечами и понимает, что еще один проёб снова за ним. Молчать же надо, блять. Здесь рот опасно без приказа открывать. — Да что ты? — прапорщик отыгрывает искреннее удивление и продолжает. — Вот теперь я точно уверен, что мучений будет много. Наказание может следовать за нарушение дисциплины, воровство, драку и прочее, что выбивается из Устава. Внеплановые отжимания, пробежка, сдача на вождение — всё будет, если вести себя неподобающим образом. Шастун, я уже вижу, как ты хочешь спросить, что такое «сдача на вождение» и почему же это наказание. Ну точно мысли, сука, читает. — Сдача на вождение — это ползком дружной змейкой под кроватями казармы. Ясно? — Так точно, товарищ старший прапорщик! Антон про себя морщится и плюётся. Собирать пыль на полу казармы… Как здорово. Тысяча и одна причина, чтобы нажаловаться на нелегкую судьбу маме. — Но есть приятная новость. С завтрашнего дня у вас будут «Три дня золотого слона». Вас никто не будет трогать, даже я. Это, так сказать, акклиматизация для тех, кто только что приехал. Познакомитесь с частью, с сослуживцами и прочими важными составляющими нашей с вами весёлой армейской жизни. Ясно? — Так точно, товарищ старший прапорщик! — Вопросы? В ответ, что называется, лес рук. — На такой случай есть фраза «никак нет». — Никак нет, товарищ старший прапорщик! — Впереди вечерняя поверка и отбой, пока свободное время. Мой кабинет на этом же этаже дальше по коридору, затем поворот налево. Дверью не ошибётесь, на ней табличка. Будут срочные вопросы — добро пожаловать. А теперь вольно. И, пока Антон не успел смыться, чтобы подумать о жестокой сущности его нового бытия, Арсений Сергеевич останавливает его, чеканя «Шастун». Да что ещё, ёб вашу мать?! — Цепи снял? Антон, до этого поджавший губы, разворачивается к прапорщику с приветливой улыбкой, но всё равно больше цедит, а не пытается построить мостик дружелюбия: — Снял. — Я всё равно проверю. — Да снял я! — Не кипятись, — прапорщик аж руки в сдающемся жесте поднимает. — Всё, иди. Антон кое-как залезает на свой второй ярус, потому что лестниц нихера нет, и пытается свыкнуться, что вокруг него ещё человек восемьдесят, а не как это было дома — отдельная комната, а мамина спальня в другом конце квартиры. Шум был только от соседей, но теперь уши режет нескончаемый гул, а когда раздаются гитарные аккорды и «о-о-о, Саня, давай батареечку», то Антон силится не завыть и не накрыть голову подушкой. Он вообще-то весёлый, любит компании, но не сейчас — вся запредельная смелость потрачена на прапорщика, а теперь социальная батарейка на нуле. Он не может влиться в общество настолько быстро, ему надо прощупать его, изучить и настроиться, а не сразу кидаться в центр костра. Хотя отслуживший товарищ учил: надо знакомиться сразу, налаживать контакты и добиваться хорошей репутации. Что же, советы дельные. Изгоем Антон не хочет ходить, это точно провальная тема, поэтому он находит глазами гитариста местного пошива и начинает подпевать «Батарейке». Атмосфера внезапно непринуждённая, кайфовая даже. Антон через три песни предлагает сыграть Цоя, и все охотно соглашаются, а особенно Шастуну нравится, когда из-за угла вдруг выглядывает Арсений Сергеевич и показывает ему большой палец вверх. Оценил, так сказать, таланты своего подопечного. Не зря учился на гитаре играть ещё в школьные годы, хоть где-то, кроме пьянок и университетских концертов, пригодилось. Несмотря на всю напускную уверенность, Антон безумно стесняется и боится сделать неверное движение, чтобы не прослыть лохом, а прапорщик, снова выглянувший из-за угла, будто пытается обнадёжить, ещё раз показав большой палец вверх. И вот чего он пристал к Антону? Издеваться ему смысла нет, потому что они обо всем договорились, ещё когда ехали сюда. Шастун пытается найти хоть одну причину такого поведения, но ничего, кроме всё той же мысли о мишени, он не придумывает. Странноватый, чудаковатый паренёк с бутербродами и конфетами — что ещё надо? Когда солдаты фальшивым хором подпевают «Звезде по имени Солнце», Антон думает, что дальнейшая служба будет выглядеть примерно так же — вместе и без особых забот. А потом вспоминает, как эти же люди смотрели на него, пока он стоял в строю, и отметает мысли о чем-то сверхпозитивном. Без сверхпозитивного проходит вся следующая неделя. Мама спрашивала во время вечерних звонков, чем они занимаются, а Антон отвечал ей честно: «Какой-то хуйнёй, мамуль». Да, они делали именно то, о чем говорил прапорщик в самый первый день, — тренировки и заучивание Устава. Тренировки ещё ладно, но Устав заставлял петлю накинуть на шею и сказать «пока-пока» миру живых. А ведь Арсений Сергеевич проверял каждое слово. Вот делать ему нехуй, что ли? Хотя да. Он же главарь этого цирка. Шастун ещё с первого класса понял, что учить что-то наизусть не входит в список его любимых занятий. Ему больше нравилось импровизировать и пересказывать всё своими словами, а здесь прям строчка от зубов должна отскакивать. — Солдата ночью поднимешь — он должен любую часть Устава рассказать, — наставляет Арсений Сергеевич, наворачивая круги вокруг роты новоприбывших. Антон бессильно стонет и читает уже комом в горле вставшие строчки: «Дневальный по роте назначается из солдат. Разрешается назначать дневальным по роте сержантов и старшин, проходящих военную службу на воинских должностях солдат. Дневальный по роте отвечает за сохранность находящихся под его охраной оружия, шкафов (ящиков) с пистолетами, ящиков с боеприпасами, имущества роты и личных вещей солдат и сержантов. Дневальный по роте подчиняется дежурному по роте». Дневальный, дневальный, дневальный. Задолбало. А ведь после присяги этим дневальным придётся ещё и быть, стоя на тумбе в прямом смысле слова и следя за распорядком. — Шастун, тебе так идёт улыбка, ну же! — издевается прапорщик, и Антон натянуто строит самую счастливую мину, но не выдерживает и трех секунд, после чего возвращает потерянный взгляд на листок с жирными пятнами от пальцев. А потом дергается от неожиданно прозвучавшего за спиной: — Правда идёт улыбка. Сразу настроение поднимается. Удивительно (хотя, скорее, неудивительно), но со временем Арсений Сергеевич стал единственным проблеском среди бесконечного угрюмого пиздеца. Антон пытается определиться со своим отношением к прапорщику, бегая от раздражения к симпатии. Но побеждает последнее, когда парень осознает, что Арсений Сергеевич точно не желает никому из них зла и не вымещает накопленные в армии комплексы неполноценности на ничего толком не понимающих солдатах. Прапорщик воспитывает и делает это безупречно, внушая доверие и надёжность. Эдакий старший товарищ, к которому можно обратиться за советом. В шесть утра, когда дневальный визжит своё «Рота, подъём», прапорщик уже свежий и бодрый контролирует процесс, подгоняя свою роту и направляя: «Это левая штанина, а не правая. Ты же упадёшь сейчас! Так, а тебе побриться надо». Кстати, о бритье и стрижке. Отдельная тема для «бля, как заебало». Долбаный кантик — вот вся проблема. На затылке сзади должна быть идеально ровная линия, потому что «так по Уставу», а сзади хер увидишь, что ты делаешь, поэтому приходится просить сослуживца. Но в один день Антону такой зигзаг выстригли, что прапорщик чуть в обморок не упал, поэтому сам упражнялся с машинкой. И его ошибкой было прошептать на ухо «вот теперь отлично», потому что Антона мурашками насквозь пробило от обжигающего дыхания. Ещё и грудью в спину вжался. Нельзя так делать по всем параметрам горячему мужчине с молодым, жадным организмом. Потом наступила вторая неделя. И всё по кругу. Миллион отжиманий, тренировки, Устав, «Рота, подъём», жратва пресная, больная спина из-за дерьмовых кроватей, строгий Арсений Сергеевич, неожиданно появляющийся в любой точке части, недосып, сосед по ярусу, который дрочит прям под одеялком, не заботясь об окружающих его людях, и тоска-тоска-тоска. Постоянная тоска по дому. Антон до слёз, без шуток, до слёз скучает по маме, друзьям и местам, где он любил бывать на гражданке. Здесь же всё неродное, серое, враждебное. Да и прапорщик… Антон ведь почти влюбился в него, потому что он сильный, умный, красивый и уверенный в себе мужчина, но вряд ли что-то получится. И от этого ещё тоскливее. Даже интрижку развернуть не выйдет, а ведь так хочется бабочек в животе. В то же время прапорщик всё ещё остаётся единственным по-настоящему интересным элементом в армии. Он личность, а не бесформенная масса, напичканная Уставом. Хочется знать про него всё. Кольца нет, поэтому, наверное, не женат. Но у него может быть девушка. А может, он разведен и у него есть дети. А сколько ему лет? Интернета нет, как и телефона нормального, поэтому остаётся либо гадать, либо узнать всё напрямую, потому что другие солдаты ничего про него не знают. Но Арсений Сергеевич выглядит как человек, который с лёгкостью пошлёт за попытку проникнуть в его личные границы. Он позволяет знать столько, сколько считает нужным. Говорит только по делу, особо не шутит и не смеётся… — Шастун, ты чего не спишь? Антон резко дёргается и взвизгивает. Всё это время он спокойно лежал и думал об Арсении Сергеевиче, а он тут как тут — подкрался бесшумно и пугает до усрачки. — Тиш-тиш-тиш… Три часа ночи, — прапорщик шепчет и хватает перепугавшегося солдата за ляжку, чтобы пригвоздить его к кровати. — А вы какого хрена не спите? У меня сейчас сердце встанет, — Антон пытается привести дыхание в норму и плевал он с высокой колокольни на субординацию. — У меня дежурство. — Ясно. Больше так не делайте. И… — Шастун бы хотел сказать, как ему приятно, что прапорщик прикасается к нему дольше трех секунд, но одновременно с этим вверх ползет градус подступающей неловкости. — Ну… — А, ну да, — соображает Арсений Сергеевич и убирает руку. — Ну всё, спокойной ночи. Прапорщик будто ждёт ответа, но уже начинает разворачиваться, чтобы уйти, и Антон решает испытать судьбу: — Товарищ старший прапорщик. — М? — Вы женаты? Блять, зачем. Посмотри, как он пялит на тебя. Как на придурка конченого. Ну всё. Триста отжиманий сейчас будет. Просто блеск. — Нет, не женат. Да ну. — А… Ну это… А девушка? Или что-то типа того? Всё. Мне крышка. Вот это он в ахере. Ну и складища между бровей. Ему не нравится вопрос или он не понимает, зачем мне это? — Никого у меня нет, Шастун. У меня только работа, — настороженно делится прапорщик. — И что за допрос? Срочно надо придумать отмазу. Срочно. — Да я размышлял, как ваша вторая половинка выносит ваш душный характер. Я идиот… — Ничего другого и не ожидал услышать от тебя, Шастун, — прапорщик, слава всем богам, оскорблённым не выглядит, но яркая хитринка проскакивает в его пронзительных голубых глазах. Но ему вряд ли верится на все сто процентов, что в армию проникло дуновение вот такого прямого, как линейка, гейства. — Спокойного остатка ночи. — Взаимно. Весь пережитый накал эмоций не даёт Антону сомкнуть глаз, а затем звучит «Рота, подъём», и всё по новой. Подъём, завтрак, утренняя поверка, тренировка, Устав, обед, свободный час, тренировка, наказание, потому что кто-то проебался и покурил не в том месте, Устав, ужин, вечерняя поверка, свободный час на душ и подшивание формы, отбой. И так каждый день. И ничего нового. Через три недели после начала службы в часть приезжает майор, и ещё с самого утра у Антона плохое предчувствие. И к сожалению, оно оправдалось, когда ближе к ужину, Шастун, услышав откуда-то из-за угла, что майор хочет их построить, спросил: «А? Чё?». Причём он спросил у своих сослуживцев. Казалось бы, что в этом такого, но майор был в бешенстве. Как это так — солдат «чёкает» на его желание построить роту. Просто немыслимая наглость. Из-за проёба Антона его роту новоприбывших, естественно, гоняют. Причём делает это не старший прапорщик, который стоит рядом и кидает обеспокоенные взгляды на охеревающих солдат, а сам майор, заставивший приседать, делать отжимания и стоять в планке немыслимое количество раз. — Спасибо, Шаст, угодил. — Да, Шаст, красава ты. И плевать они хотели, что Шастун не виноват по сути. Сколько Антон мата наслушался в свою сторону — не сосчитать. Вся рота на него злится, и непонятно, когда это закончится. Один из солдат даже борзит и провоцирует драку, но Арсений Сергеевич моментально разруливает ситуацию, оттаскивая пытающегося напасть и гаркнув в сантиметре от его лица: — Я тебя в дисбат отправлю, если ещё раз увижу, как ты на Шастуна или на любого другого из роты руку поднял. Понял? Совсем офонарели. — А затем разгоняет и остальных: — Разошлись все по разным углам немедленно! Прапорщик спрашивает у Антона, всё ли в порядке, осматривает его и ведёт в библиотеку, чтобы он успокоился в одиночестве и не думал ни о ком другом. Ещё через двадцать минут чай принёс и внезапно шаурму. Только вот лучше стало ненамного, пусть и жест приятный и возвращающий мысли о развивающейся симпатии к прапорщику. Ведь он это делает явно не чтобы цену себе набить. Зачем ему это? Он человечный и понимающий, вот и всё. И самое отвратительное, что именно в этот вечер из-за другого наказания, тянущегося ещё со вчерашнего дня, нельзя позвонить маме и услышать хоть что-нибудь хорошее. Не унижения, не очередные байки, а просто мамин голос. Пусть расскажет о закрутках, о соседке тёте Вале, но отвлечёт Антона от армии. Досада достигает своего пика после отбоя, когда Шастун чувствует, как у него невыносимо сводит ноги из-за наказания. Ему внушили, что он тут козёл отпущения, и страх стать изгоем, который с первого дня был самым главным, стягивает железными прутьями горло. Антону настолько физически и морально плохо, что он, не думая о последствиях (хотя его роту вновь могут поставить раком), спускается с койки, натягивает форму и, подчиняясь лишь внутренней истерике, прётся на улицу, к ближайшему к казарме зданию — медпункту. Его никто не останавливает — дневальный не может уходить с поста, а дежурный на этаже, наверное, отошёл в туалет. Медпункт совсем низкий, всего лишь в один этаж, а к стене прикреплена железная лестница на крышу, по которой Шастун и взбирается. Он садится на край, свешивая ноги, и закуривает. В голове ноль мыслей. Он ненавидит армию. На этом всё. Ничему полезному их не учат, зато дрючат будь здоров. Хорошо хоть в библиотеке есть книги, чтобы окончательно не отупеть в развернувшейся пародии на Ад. Сколько уже носков спиздили у Антона… А туалетку поперли в первый же день, как и обещалось. Своровали деньги, даже, сука, шнурки от берцев, потому что если потерял, то «роди». Роди, блять. Сами говорят не пиздить, но нового не предоставляют. Гениально. И прапорщик. Всё ещё единственное адекватное звено. Да, строгий. Но справедливый. Как только умудрился остаться адекватным с учётом его зверского окружения? Отдал, например, свой старый кнопочный телефон, потому что «тапок» Антона окончательно сломался. Помог ему с формой, научив шить и показав безупречный мастер-класс. Угощал конфетами в тайне от всех, даже, вон, психологическую помощь пытался оказывать. — Шастун, ты сдурел? Замечательно. И снова Арсений Сергеевич подкрался незаметно по зову мыслей. У него ведь дежурство, точно. — Шастун. — Чего? — тихо спрашивает Антон, не смотря на прапорщика, хотя и так чувствуется, как тот прожигает взглядом с ног до головы. — Ты что там делаешь? — Сижу. Гениальный диалог, достойный Тарантино. — Я вижу, — голос у Арсения Сергеевича недовольный. Оно и понятно. — Я рад, что у вас нет проблем со зрением. Антону всё равно. Он просто не вывозит этот пиздец. Он домашний, ранимый, нежный парень. Какая нахуй армия с такими принципами? — Слезай немедленно. Ты чего удумал? — рычит прапорщик, на что Антон только продолжает курить и загадочно смотреть вдаль. — Не буду слезать. — Слезай. Я что сказал? — А мне пофиг. — Ты с ума сошёл? — рявкает прапорщик и не сдерживает нервный смешок. — Ты где должен быть? — Ну, точно не здесь. Я домой хочу. — Так, понятно, — устало говорит Арсений Сергеевич, и Антон, наконец посмотревший на него, видит, как он трет переносицу. — Лезь вниз. Я никому не скажу об этом инциденте, если ты пойдешь со мной и мы поговорим. Ясно? Предложение, однако, заманчивое. — Орать будете? — Нет. Ещё заманчивее. Антон мечтал остаться с прапорщиком наедине. И без всяких пошлостей. Поговорить, разглядеть его получше, отметить все его черты в приватной обстановке. Поэтому он незамедлительно соглашается: — Ладно. Он поднимается на ноги, делает шаг и неудачно оступается, соскальзывая и не справляясь с равновесием. — Ебаный рот! — только и слышит Шастун от прапорщика, прежде чем полететь вниз. Он не успевает ничего понять, думая, что он не мог представить для себя конца тупее. Свалиться с крыши медпункта в армии. Что же мама скажет… Плакать сильно будет. Приземление жёсткое, но внезапно не на асфальт, покрытый тонким слоем снега первой недели декабря. Антон распахивает глаза и понимает, что прапорщик поймал его и сейчас держит прямо как жених невесту. Как романтично. — Я умер? — с обалдевшей улыбкой уточняет Шастун, обхватывая Арсения Сергеевича за шею и не собираясь слезать ни за что. — Да. А я апостол Пётр, — шутит прапорщик, хотя на лице его ни капли веселья. — Шастун, за что ты мне? Объясни. — За всё хорошее. — Это ж насколько мало хорошего я сделал в своей жизни, — раздражается прапорщик, тем не менее не опуская Антона на землю, — что мне именно тебя прислали. — У меня дежавю. У нас уже был такой разговор. — Уж не думал, что он повторится… И почему ты лёгкий такой? — Не я лёгкий, а вы очень сильный, товарищ старший прапорщик. Антон не стесняется своего комплимента. Он давно хотел об этом сказать прапорщику. — Да ну тебя, Шастун, — отмахивается прапорщик, ставя Антона на землю. — Правда-правда. У вас такие мышцы… — Так, ну всё! Антон в конечном итоге решает, что ему всё же показалось, но Арсений Сергеевич выглядит довольно смущённым. Да ну. Не может быть. Или не привык к комплиментам? Да и откуда им здесь взяться. Кругом одни грубые мужики. Кроме прапорщика, конечно. И это подстёгивает Антона отпускать таких комментариев как можно больше. До кабинета доходят без происшествий. Он же с Арсением Сергеевичем, что может случиться? Антон смотрит на сильную спину прапорщика и до жжения в кончиках пальцев хочет дотронуться до его мышц. Помассировать, погладить… Жаль, что нельзя. Никогда не получится быть с прапорщиком так близко. Только если вселенная схлопнется. Прапорщик заваривает ромашковый чай, достаёт из ящика мятные пряники, конфеты «Ласточка» и садится на стул возле рабочего стола, пока Антон ютится на кровати и гадает, что будет дальше. Может, наорет всё-таки? Хотя, судя по обстановке, такого не предвидится, и Шастун не ошибается, потому что Арсений Сергеевич начинает спокойным тоном: — Я понимаю, что тебе нелегко. Открою тайну: майор — мудак. Мы все его ненавидим. И мне жаль, что я не успел с ним поговорить до того, как он начал вас на землю валить. И ещё мне очень жаль, что я сам могу вести себя как скотина последняя. У меня есть задача — подготовить к службе после присяги. Тогда будут наряды, рабочка и прочие тяжёлые вещи. В вас должна быть воспитана дисциплина и стойкость, иначе трудно будет потом. — Да вы самый нормальный здесь… — Лестно. Не уверен, что это так, но спасибо. Кстати, ты же говорил, что у меня душный характер, — журит прапорщик, кидая Антону пакет с конфетами. — Да я выпендривался, — оправдывается Шастун и накидывается на сладости, которых так ему не хватает. Никогда бы не подумал, что по ночам могут сниться Сникерсы. — Не удивлён. Какое-то время сидят в тишине, и Антон решается поделиться сокровенным, надеясь, что его не воспримут как жалкого нытика. Но с другой стороны, Арсений Сергеевич — всё ещё единственный элемент, который похож на человека с эмоциями, чувствами и желаниями. У него жизнь в глазах, а не пустота. — Я всё никак привыкнуть не могу, что я здесь, и постоянно хочу домой. Живу от звонка до звонка маме и друзьям. Это же пройдёт, да? — Пройдёт, — уверенно кивает прапорщик. — После присяги время быстро полетит, вот увидишь. Вы будете постоянно заняты. Вот вы встали, а уже и спать ложиться надо. И мама сможет к тебе на посещения приезжать хоть каждую неделю, в увольнения сможешь уходить. Да и что греха таить… Если палиться не будешь, то сможешь пользоваться сенсорным телефоном, а там и доступ в цивилизацию. Ну как? Уже лучше? — Определённо. Хочется сказать, как Арсению Сергеевичу идёт улыбка. Причём абсолютно любая. Сейчас она совсем лёгкая и умиротворяющая, и сразу легче становится. — И я всегда смогу помочь в случае чего. В любой момент можешь обратиться. Буду тебя защищать. Только, пожалуйста, больше никаких крыш. Я жутко напугался, птичка ты моя крылатая. И у самого наверняка жизнь перед глазами пролетела. — Да, больше никаких крыш. Так и сидят ещё минимум час. Арсений Сергеевич рассказывает, как выжить в армии, а Антон его внимательно слушает, не замечая, как опустошает всю пачку пряников, не оставив ничего, кроме крошек. Но главный вывод, который делает Антон, когда отправляется на оставшийся сон в свою кровать, — он точно влюбился в прапорщика. Пусть это иррационально, но Шастун понятия не имеет, как перенастроить свой мозг. В оставшееся до присяги время всё проходит в уже привычном режиме. Только вот Антон повеселел. Прапорщик сказал, что рота быстро забудет о произошедшем инциденте, так и случилось. К тому же он перед всеми объяснил, что все сослуживцы — единый организм, и гнобить никого не надо, потому что совершить ошибку может каждый. И Антон так ему благодарен, что говорит маме на присягу, на которую пускают близких солдат, привезти Арсению Сергеевичу её фирменных, самых вкусных во всем мире пирожков с мясом. Так она и делает. Присягу Антон даёт именно товарищу старшему прапорщику, который с гордостью смотрит на него, и, когда Шастун произносит финальное «Служу России», подмигивает, безмолвно говоря, что он всё сделал правильно. А перед обещанным каждому новоприбывшему увольнением Антон заходит в уже знакомый кабинет, чтобы отдать пирожки. — Это что? — удивляется прапорщик, принимая в руки пакет. — Пирожки моей мамы с мясом. Просто так. Точнее, не просто так, а за вашу крутость, товарищ старший прапорщик, — счастливо улыбается Антон и уже собирается уходить, как ему в спину прилетает обескураженное: — Спасибо, Шастун. — Всегда рад, товарищ старший прапорщик, — Антон поворачивается вновь. — Вы простите, что я вам иногда нахамить мог… — Не бери в голову, — Арсений Сергеевич протягивает руку, и Шастун незамедлительно жмёт её, в очередной раз поражаясь крепкой хватке прапорщика. — Ну всё, иди гуляй. Маме привет. — Хорошо. Жаль, что поцеловать нельзя или обнять. А лучше всё вместе. Но за комплимент никто же не убьёт? — У вас губы красивые. — Шастун… — И глаза. — Шастун! — И вы весь. — Шастун. И под непонятное бормотание Антон окрылённо покидает кабинет.