А вы, товарищ старший прапорщик, не промах

— Что самое главное в армии, солдаты? Все вместе хором, три-четыре! — Сергей Борисович важно вышагивает вдоль строя, внимательно смотря на рядовых. — Главное в армии — не спа-лить-ся. — Правильно, солдаты! Антон виду не подаёт, но начинает волноваться. Неужели их всё-таки прилюдно отчитают за распитие водки, пусть и случился сей казус пару дней назад? Матвиенко даже взгляд на нём задерживает, и Шастун готовится к тому, что будет краснеть, но в итоге командир говорит другое: — Несколько рядовых были замечены с телефонами после отбоя. За это телефоны подлежат утилизации. Их прибьют гвоздем к дереву. Не думаю, что кому-то нравится такая перспектива. Так что впредь будьте осторожнее. Антона отпускает мгновенно. Хотя за телефон становится боязно. Арсений Сергеевич, наверное, вообще пошёл к дороге и кинул телефон под проезжающую фуру. — Смирно, солдаты! На обед шагом марш. И пошли гусеницей за командиром в столовую. Как в детском саду, серьёзно… Антон, когда наблюдал за другими ротами со стороны, еле-еле сдерживал смех. Вообще-то в армии много смешного. Во-первых, все лысые. Во-вторых, по вторникам в банный день удается узреть голым абсолютно весь батальон. Столько членов, и всего десять красивых. Самый красивый наверняка у Арсения Сергеевича, но его как будто бы и не увидеть никогда, если тот будет продолжать своё «я не хочу и не буду». В-третьих, даже в отвлечённых беседах все вместо «да» говорят «так точно», а вместо «нет» — «никак нет». Обязательно «никак» надо добавить, иначе по шапке прилетит. Точнее, по голубому берету. И он, кстати, тоже уморительный. Кому-то идёт, а кто-то выглядит как гражданин страны дураков. Антон, как он сам считает, относится ко вторым. Ещё уродливее он смотрится в зимней шапке, которая делает его лицо квадратным, но в армии ни стилистов, ни барберов нет. А ещё нет нормальных поваров, врачей… Тяжко. Зато всё ещё есть товарищ старший прапорщик, и вот он, как всегда статный и с такой ровной спиной, будто у него доска под формой, идёт от казармы к КПП. На секунду оборачивается, перехватывает взгляд Антона и спешно отворачивается обратно. Ой, блять. Ну «ой, блять!» прям. Бутербродов, значит, принёс, да, как только у Шастуна нос потёк, капли он купил, заодно другие лекарства в часть приволок, увидел, что у него носки с дыркой — тоже новые купил. А посмотреть дольше секунды в глаза он не может! Уже три дня с начала нового года прошли, а ничего, кроме внезапных подарков, нет. В кабинет он не пускает, потому что занят, не разговаривает толком. То есть ему не понравилось, что его игнорировали, но делает ровно то же самое. В пять вечера, когда пришло время заступить в наряд, прапорщик и вовсе уезжает из части неизвестно куда, и Антон, чувствуя себя как никогда одиноко в нынешней обители, принимает дежурство патрульным на улице. Его задача — обход части. В представлении легко, но на улице так-то зима, а ещё ночь предстоит провести вне помещения. Можно делать перерывы, поспать тоже разрешается, правда, всего три часа. А одиноко Антон себя чувствует, потому что наличие ходящего-бродящего Арсения Сергеевича с его неизменно хмурым выражением лица греет душу и тело получше бушлата. Хоть краем глаза его увидеть — уже повод улыбнуться. Он как отдельная вселенная. Таких больше и не существует вовсе, пожалуй. Прапорщик говорил, что пропитан Уставом, но рядовому думается иначе. Вот Устав, а вот Арсений Сергеевич. Они могут обменяться, так сказать, энергией, но не более. Ближе к ночи источник тепла всё ещё не вернулся, и настроение постепенно катится ко дну. А возможно, дно будет пробито, если Антон хоть чем-нибудь не заполнит свой желудок, не наевшийся после скромного ужина. И поскольку самого строгого элемента в части нет, то общим решением среди дежурных солдат становится заказ шаурмы из ближайшего кафе, того самого, которое было запримечено ещё в первый день. За пять лет совместной работы бок о бок у воинской части и кафе формируется надёжный, как швейцарские часы, план. Номер телефона, по которому можно заказать шаурму, кочует по части вот уже минимум четыре года. Однажды добрый солдат, служащий по контракту, даёт его срочникам и показывает секретную дырку в заборе возле мусорных баков, через которую очень удобно можно передать пищу Богов, работающую как топливо для автомобиля. Все в части знают: сытый солдат — счастливый солдат. Но шаурму тем не менее есть в любой удобный момент категорически запрещается. Антон, ответственный за праздник живота, заказывает десять штук и терпеливо ждет звонок от курьера. Вот тогда начнется самое интересное — надо незаметно подойти к дырке, незаметно всё забрать, а потом незаметно раздать. Но Арсения Сергеевича всё ещё нет в части, поэтому можно расслабиться. Главное, чтобы, если спалят, ему не рассказали. Об этом молятся все. Курьер звонит через двадцать минут, и Шастун тихой мышью идёт к дырке. Вроде никто не заметил. Остается последний шаг — наклониться, потому что отверстие на уровне ширинки, и просунуть руку. В свете фонаря Антон видит близко две темные ноги и очертания целлофанового пакета. Только вот… Какие-то странные брюки… — Эм, здрасьте, — озадаченно говорит Шастун. И пиздец подкрался незаметно, потому что из-за бетонного забора звучит твёрдый, как всегда пробивающий до мурашек голос: — Я не сомневался, Шастун. Как?! Как он это делает?! Как он, блять, оказался здесь именно в этот момент. Судьба жестокая. Но интересная, зараза. — Арсе-е-ений Серге-е-евич, — пропевает Антон, — какая неожиданная и радостная встреча. Я соскучился вообще-то. Где вы были? Какая нелепость. Антон смотрит прямо на член Арсения, пока тот, спаливший его с потрохами, держит в руках поздний ужин солдат. Картина маслом. Автор — ремонтно-восстановительный батальон ВДВ. — Я на медосмотр ездил. Меня вызвали. Лучше бы не ездил, я так понимаю. Такая сталь в голосе! Антон счастливо улыбается куда-то в складку на форменных брюках. Это Арсений Сергеевич, да! Наконец-то. Странно ещё, что он старший прапорщик, а не генерал. Слишком ванильным было бы подумать, что он генерал его сердца, но эта метафора всё же записывается на подкорку мозга. Настроение отталкивается ото дна и плывёт к поверхности, чтобы поскорее вынырнуть и набрать полную грудь воздуха. И когда оно делает первый вдох, то становится совсем весело. — Товарищ старший прапорщик, а вы знаете, что такое глори хол? — Повтори. — Глори хол. Ноги двигаются чуть в сторону, шуршит пакет, и в дырке появляется лицо Арсения Сергеевича, который смотрит вопросительно. — К твоему несчастью, я знаю, что такое глори хол, Шастун. Голубые глаза сверкают в темноте, отражая свет одинокого фонаря. Красивый. Очень красивый. А прапорщик наверняка считает, что он обычный мужик. Ну, конечно. — Почему же к несчастью… Арсений Сергеевич не даёт договорить и выпрямляется, вытягивая вперёд пакет. И молчит. Опять начинается. Опять вот это его «не хочу и не буду». Схема гения. Убеги от проблемы, чтобы она исчезла. Настроение таки ныряет под воду обратно. Антон сейчас заберёт шаурму, а дальше что? Снова игра в молчанку? Ведь война не заканчивается. Три секунды на раздумья, идиот Шастун или не идиот. Вроде не идиот. Но действия иногда совершает такие, что как будто идиот самый настоящий. Только вот с прапорщиком либо нестандартно действовать, либо так и сосать большой палец. Он же скала. Антон просовывает руку в дырку, но шаурма остаётся проигнорированной. Вместо этого Шастун ладонь кладет на ширинку и чуть сжимает пальцы. Арсений Сергеевич дёргается и громко задаёт резонный вопрос: — Ты охренел, что ли, Шастун? — Ну типа того, — язвит Антон. — А мне вот такая шаурма больше нравится. — Я тебе ещё раз… — Не слушаю! Я не слушаю, товарищ старший прапорщик, — сдаётся Антон и выхватывает из рук товарища старшего прапорщика пакет. — Вы можете сейчас подойти ко мне? И давайте мы с вами наконец-то всё обсудим. Вы… Вы заебали бегать от меня как ошпаренный. — Выражения! — Я вас жду? — с надеждой спрашивает Шастун. — Да, — сразу отвечает Арсений Сергеевич и уходит в сторону КПП. Ну неужели. Пока прапорщик преодолевает проходную, Антон выныривает из закутка, обходит медпункт с задней стороны и стучит в окно, которое ему открывает солдат. — Раздай всем. Я потом свою съем. Не смейте сожрать! Сослуживец как болванчик кивает, забирает пакет и оставляет Антона один на один с холодом и бурлящими мыслями. Надо собраться. Вон и шаги Арсения Сергеевича слышны. Идёт уже. Вдох-выдох. Прапорщик останавливается возле закутка, и Шастун безмолвно приглашает его следовать за собой. Здесь, почти в кромешной темноте, их никто не увидит и не услышит. Идеально. — Ты хочешь от меня объяснений, верно? — спрашивает Арсений Сергеевич, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Тон у него спокойный. Надо же. — Верно-верно. Начинайте. Что вообще происходит? Антону сложно стоять на месте, застыв в одной позе, поэтому он жестикулирует и переминается с ноги на ногу. Прапорщик же — статуя. — Тебе не понравится ответ. — Добивайте. Арсений Сергеевич делает такой тяжелый вздох, будто страшную государственную тайну собирается рассказывать. — Мне не понравилось то, что ты собирался поцеловать меня на Новый год. Мне не нравится, что у тебя ко мне чувства. Мне это очень противно. И ты мне тоже противен. Антон ни одному слову не верит. И не собирается даже. Это неправда-неправда-неправда. Об этом и сообщает надрывным голосом: — Не верю! — А ты поверь, — настаивает Арсений Сергеевич. — Я тогда промолчал на вопрос о чувствах, потому что не знал, как тебя послать помягче. Брехня. — Я. Не. Верю, — отрезает Антон. — Вы же… Вы же… Почему вы меня тогда оставили, когда в парке нашли? Почему у себя спать уложили? Почему лекарства таскали? Форма. Носки. С медпункта меня сняли. Почему всё время стараетесь быть рядом? Кормите меня. И вы бы видели себя во время того молчания. Да вам послать меня ничего не стоит! Вы постоянно этим здесь занимаетесь! Орёте на всех, строите каждого. И прям послать меня не смогли, — бессильно злится Шастун. Он ничего не понимает. — Я, напомню тебе, старший прапорщик. Я за каждым слежу и за каждого отвечаю головой. А ты… Да за тобой глаз да глаз нужен. Я боюсь тебя из виду выпускать! — Командир моей роты — старший прапорщик Матвиенко, а не Попов! — взрывается Антон, позволяя эмоциям окончательно овладеть им. — А вы всё равно ходите рядом. И постоянно «Шастун-Шастун-Шастун-Шастун-Шастун». Шастунькаете двадцать четыре на семь. Или я не прав? Молчание. Что-то привычное уже. — Ну, гениально просто. Помолчим. — Я, в общем-то, всё сказал, — и звучит это пиздец неуверенно. — Вам Устав не простит, если вы мне врёте. Молчание. Да ещё и «Стояние на Угре», правда, рекой тут и не пахнет. Только стена, к которой приклеился Арсений Сергеевич. — Антон, послушай. Нам надо как-то всё прекратить. Я не буду шастунькать, как ты выразился, а ты… — А ты займись чем-нибудь другим, вы хотели сказать. Хорошо. Ладно, — Антон поднимает ладони в сдающемся жесте. — Я вас понял. И у меня наряд, я пойду, товарищ старший прапорщик. Честь отдал, — он прикладывает руку к шапке и спешно удаляется. Окей, похуй. Не получилось. Это пройдет. Обязательно пройдет. И не будет Арсения Сергеевича в мыслях. И в сердце его не будет. Да и пошёл он. И после новогодних праздников начинается цирк с конями. Антон не понимает ни-че-го. Прапорщик старается сделать всё, чтобы рядовой его возненавидел. Общается холодно, наказывает, прогоняет из курилки. Шастун хочет прилюдно его послать, но язык не поворачивается. При этом прапорщик действительно перестаёт произносить его фамилию триста раз на дню. Он ограничивается взглядом. Прекрасно. И когда их взаимоотношения успели превратиться в такое гадство? Ах да. Он же доступным языком все чувства Антона задушил, а сам стал вести себя как конченый мудила. Он стал ещё злее, яростнее и жестче. Над ним будто грозовая туча гремит, а молнии всех вокруг бьют током. К нему подойти невозможно — убьет, не прикасаясь. И к концу января он добивается того, что даже командирский состав боится его как огня. Что уж говорить о солдатах. Его кабинет обходят стороной, нарушить его покой — сразу моральная смерть. Антон же в кабинете тоже не появляется. Форму подшивает сам. Только вот заметил кое-что — раз в неделю в ящике появляется новая пара носков, потому что в берцах ткань быстро портится, и, что уж совсем интимно, рулон добротной туалетной бумаги. Пока все трут жопу чуть ли не газетой, Антон довольствуется трехслойкой. И ведь в армии это повод для зависти и гордости! Догадаться, кто именно это делает, несложно. И вряд ли у него появился поклонник. И опять Шастун не понимает ни-че-го. Но самостоятельно выяснять он больше не намерен. Пусть бесится, орёт как ненормальный, волосы дерёт на башке… Да что угодно. В начале февраля, когда снег ударяет с новой силой, на плаце заставляют делать кантики. Мало же херни в армии. Вот ещё ровные бортики из снега сделайте, пожалуйста, хотя завтра ещё пятьсот сугробов образуются. И когда Антон в очередной раз проклинает армию как явление на планете, на плечо ложится тяжелая рука. Явился. — В свободное время зайдёшь? Голос как до их последнего разговора. Ровный, спокойный, твёрдый. Ни крика, ни нот ржавого металла. Чистая сталь. Антон так скучал по этому тону, что не может сдержать улыбки. Эх, Арсений Сергеевич. Ну что ж за херню вы творите. — Зачем? Шастун на прапорщика не смотрит, старательно работая лопатой. Он так и остался влюблённой нищенкой. Увидит его как всегда глубокий взгляд и сразу согласится. Но нет-нет-нет. Январь был слишком ужасен. — Поговорить. — И о чём же? — О моём поведении. — Поведении полного козла? Антон не верит своим ушам, когда слышит смешок. Он не разучился? — Да. Поведении полного козла. — Так уж и быть… — театрально вздыхает Шастун. — Может, зайду. И тут происходит совсем уж невероятное: — Спасибо. Буду ждать. Он ещё и ждать будет! Арсений Сергеевич уходит, а Антон от шока так бодро работает лопатой, что Матвиенко показательно хвалит его перед всей ротой. Война либо закончится сегодня, либо продолжится с новой силой.