вдребезги

      Утро выдалось солнечным — город ещё выхватывал по тёплому деньку в награду от сентября.       Накинув бомбер, Роб вышел из квартиры в тусклый зелёный коридор — облепленный паутинками света из дальнего окна. Квартиру он снимал здесь где-то с месяц — к соседям пока не пригляделся.       Как и они к нему. К новым жильцам       членам команды       особой симпатии не питают.       Парк-стрит из тех районов, в которых кража машинки на детской площадке самое громкое преступление. Из тех, где Роба не стали бы тревожить.       Жаль только, что воспоминаниям въезд не запретишь, сколько ни вывешивай предупреждающие знаки.       Сигналили ещё вдобавок. Бип-бип, Роб, — мы с доставкой! Заказывал очередную порцию жалости к себе?       Спустившись с четвёртого этажа по лестнице, он побрёл на парковку. Тучи — декорации школьного спектакля — крались по небу.       Сел в машину — выдохнул. После ацетаминофена должно стать легче.       Если только Робу это не приснилось. Во снах боль — кипучая струя от лопаток до шеи — уходила.       Проснёшься — проснётся вместе с тобой, как жадная до утех любовница. Оставит поцелуи вдоль спины — жгучие, что печати сургучом, — и пообещает дождаться вечером.       Так что таблетки Роб прихватил с собой, кинув пузырёк в бардачок, — чтоб вечером свидание не состоялось.       Вообще-то, рекомендовали не злоупотреблять — словно девчонке, которая увлечётся «Пенторексом». Доктор Филлипс из тех, кого называют лучшим специалистом, — но, кажется, он не обещал, что боли могут навестить вновь. Всем скопом, как кучка дальних родственников на Рождество.       Или Роб прослушал. Филлипс настаивал, что после такого концентрироваться тяжеловато.       Он вроде как человек двадцать таких же — до Роба — обследовал. И двадцать — после. Вы, мальчишки, кидаетесь носом вперёд, без оглядки на безопасность.       Без оглядки за плечо.       Оглянешься — растеряешь сноровку. Разъедутся ноги. Слетит капа.       Поутру дороги Портленда не забиты — до Стивенс-авеню Роб добирался быстро. За десять минут — успеет притихнуть боль позади. Мерещилось, что позади головы — облепила затылок, согревала дыханием, обещая — надолго-то не отделаешься.       Нечего спорить.       На школьной парковке он приглядел место поодаль. За неделю, что здесь работал, выточил практически ритуал — посидеть с закрытыми глазами, откинувшись на подголовник.       Может, отпустит. Может, хотя бы притихнет.       За неделю Роб умудрился сыграть с ней вничью.       Он прислушивался к приглушённым разговорам детворы снаружи, разбредающейся по корпусам — для младших классов и старших. Кто-то стрелял на парковке сигарету — щёлкал зажигалкой. Пыхтел школьный автобус.       Роб приоткрыл глаза — белый солнечный цвет цепанул по зрачкам. Высматривал Джорджи Денбро — синяк-то рассасываться не начал? — да видать, проморгал.       Они — руководство, ну конечно же, — советуют ни к кому не привязываться. Одни могут загреметь в колонию, другие загнуться от передозировки, третьи       зачем вам это мистер грей?       впутаться во что-нибудь похлеще.       Как ни приглядывайся в попытке вычислить наркомана в малолетке — не выходило. Детвора как детвора. Та же, что вопит кричалки на стадионе. Та же, что встретишь в любой другой школе.       На любой улице. В любом доме.       Роб угадать не старался, пока шёл по коридору корпуса старшеклассников за ведомостями на сегодня. Пара девчонок — десятиклассницы, может, — рассмеялась у стенда с расписанием, напоследок хлопнув жвачкой.       Шум в коридоре — гул разговоров-смеха-шкафчиков — напоминал тот же, что висит над стадионом. Или копится в раздевалках — вместе с запахом пота и дезодорантов.       Изучил расписание — мешанина из средних классов с самого утра. Обернувшись, Роб едва не столкнулся с кем-то — пацан с ярким жёлтым рюкзаком.       — Оп-прстите, — брякнул он, даже не оглянувшись.       И скрылся за дверью чёрного хода — где его ждал какой-то юнец с бритой головой.       Жёлтое пятно его рюкзака растаяло, как солнце за облаками.

* * *

      Детей странными не назовёшь. Странными были бы, если б шарахались от него и махали ладонью на прощание — до свиданья мистер грей!       А с любопытством сталкиваться Роб почти привык. Что с тобой случилось? Почему ты не продолжил бороться?       Почему ты решил всё бросить?       Дети подобных вопросов не задают — а отголоски Роб прочёл в их глазах. Слышат на кухне родителей обсуждения, забивая этим умы, и полночи вертят сплетни в голове.       Наутро одну не отделить от другой — слиплись, что конфеты.       Заперев спортзал, Роб сдал ключи охраннику Бейли, спрятавшему взгляд.       Ему тоже интересно — почему       какого чёрта, Роб?       ты решил всё бросить.       Сунув руки в карманы бомбера, Роб побрёл к машине, нащупав ключи. Детворы уж не видать — последняя разбежалась после трёх часов. Школа подслеповато глядела светом на втором этаже — взор кидала на заброшенную хоккейную коробку у бейсбольного поля, словно детский манеж — давно не нужный, после того как малыш научился сам стоять на ножках.       На коньках.       Прокрутишь в голове ощущения — кажется, вот-вот с непривычки разъедутся ноги.       Ноги-то соберёшь. А вот кости — это ещё подумать надо.       «Шевроле», приветив кликом, подмигнула фарами. Сев, Роберт прислонился затылком к подголовнику.       Само пройдёт?       Ацетаминофен он проглотил ещё днём, после того как отпустил восьмиклашек. Детвора сгрудилась у подсобки, как сонм пробующихся в команду новичков, — и что-то гудела-гудела-гудела. И физрук-то ни хрена — да-да, прямо вот так, и запишите им замечание в табель, мистер Грей, — с ними не вошкался, и делать-то тут нечего.       Здесь, в Портленде.       Вы-то зачем сюда пришкандыбали?       В маленькие городки обычно бегут серийники, чтоб раствориться средь народа, который не прознал о чьих-то зверствах — тут самим бы выжить, — а заодно пришить парочку в свою коллекцию.       Вы ведь не такой, да?       Может, хуже.       Хуже серийника, живущего от цели к цели, только тот, кто мечту за мечтой просрал.       Приоткрыв глаза, Роб прислушался. Сигналила машина на соседней улице — подвывала собакой по нарастающей. Словно транслировала звук его боли.       Может, в нём тоже сломался какой-то механизм. Сколько ни пробуй чинить — всё равно металлолом.

* * *

      Самому ширяться нельзя.       Это первое, что Билл усвоил от Крейга. Второе — всегда делиться, иначе получишь приблудкой.       Так что Билл не жадничал. И первое, и второе усвоил хорошенько — чтоб вколачивать не пришлось. Если членом в зад — считай, совсем довёл.       Ну или напросился на снисходительность. Крейга не поймёшь.       Из Ричи бы всю дурь — ага-ага, и ту, что в карманах, — вытрясти, да куда там. Хрен дотянешься до этой шпалы — это раз. Сам получишь по харе — это два.       А потом Крейг включит… защитничка? иди ты на хер, дефенсив тэкл говённый, — и Билл получит вдвойне.       Ты ж не хочешь, чтобы кто-то ещё тебя касался?       — Хошь быть как Э-эрни? — крикнул Балаболу напоследок Билл.       — А я не был на его похоронах, Доходяга. Правда, что он в гробу лежал заблёванный?       Ричи таращился — глаза светом-блеском с фонарями соперничали. Стеклянные такие же — так и тянуло махануть ему и разбить.       Осколки сберечь у себя — чтоб в их отражении никогда не опознали убийцу.       Билл сплюнул, возвращаясь домой. Он был бы ловким. Сам не ширяется и помнит о правиле номер два. Ну и нагляделся на хазе Крейга вдобавок всякого — то, что попадает в сюжеты «Краймтайма».       Хорошо, что Билл никогда не был ведущим. Так, зритель из массовки — который даже ахать по сигналу оператора перестал.       Разучился. Ко всему можно привыкнуть.       И к безотцовщине, и к торчкам вокруг — рассада гниющих овощей, — и к члену в жопе.       А с Ричи Билл почему-то не мирился. Уже прикидывал, каким он будет валяться в гробу, — Грета Кин парочку слезинок уронит на его ледяное чело (ахнуть? не, не катило). Думал, смирится — картинка из предсказания, — а как-то не получалось.       Кричишь ему       сдо-охнешь а я не приду откачивать       а ночью вспоминаешь — эти, как их?.. способы реанимации, вот. Сердечный массаж, пара вдохов в пенистую глотку, уколы адреналина.       Это должно стать правилом номер три — а Крейг решил остановиться на двух.       Придумаешь сам — своевольничаешь, зайчик.       Детство Крейга прошло на вонючей северной ферме, где дядя научил его лупить бейсбольной битой кроликов по затылку.       Личное правило номер три Билл всё-таки завёл — не связываться больше с мужиками с вонючих северных ферм.       Упрятал поглубже в голову. Если Крейг расколотит ему черепушку битой — всё равно не найдёт.       Залетев домой, он замер — мать вышла из кухни на грохот закрывшейся двери. Вытирая руки вафельным полотенцем, оглядела Билла с головы до ног и обратно. Цел? Черепушку не раскололи?       Во что ты впутался?       Она не спрашивала. Взгляд хранил иголки да спицы, что подушечки у портнихи, — а распарывать не бралась.       — Ты где был? — спросила Шэрон, скрестив руки на груди. Полотенце свесилось со сгиба локтя.       — А ты? В-вспомнила, что у тя дети есть?       Швырнув рюкзак на пол, Билл повесил куртку. Рядом с Джорджиной — от плаща матери несло таблетками и старичьём.       Запахами пропитались и её волосы-руки-шмотки. Вдохнёшь — припомнишь какого-нибудь старика, сдохшего после недержания мочи.       — Миссис Керш стало хуже. У неё серьёзный рецидив. — Шэрон вроде как не оправдывалась — а получалось так. Примирительный тон — ну съешьте хоть ложечку! — которым она говорит с пациентами. Словно у Билла тоже рецидив. — Ты помнишь миссис Керш? Она…       — Да на-асрать мне на эту бабку, — кинул Билл, подхватив рюкзак. Бросил на неё взгляд — пальцы обминали полотенце, грозясь растворить до ниточек. — В пятницу у Джорджи…       — Собрание. А говоришь, что я ничего не знаю.       О, если бы она знала.       — Ты п-придёшь? — спросил Билл, подступив к ведущей на второй этаж лестнице.       — Нет, Билл. Я…       Шэрон примолкла — в спину, видно, ему кидать ничего не хотелось. Да вот хотя бы полотенце — а потом упрекнуть, как невежливо он обходится с матерью. Скатиться до убеждений       я ведь тебя родила       до упрёков       в кого ты такой неблагодарный       и вот этого всего.       Сто раз глаза закати — на эмоции её не выведешь. Подточились, что ли, за время работы со старичьём. Они ссут в кровать — как дети, увидавшие кошмар о мёртвых собаках, — а она с улыбкой вытирает им прелые зады. Всё в порядке, мочитесь дальше.       Сука бесхребетная.       — Надеюсь, Керш скоро сдохнет, — бросил ей Билл со второго этажа.       А потом она погрузится в заботу, пахнущую мочой и таблетками, о другой старухе. И станет цокать языком в ответ на Билловы упрёки.       А он — её. Послушай, ма, ты ж сама воспитала такого       зайчика       ублюдка.       Или он воспитался сам? Нащипался травки в диких местах, вместо того чтоб хрупать домашней морковкой.       Распробовал — к сладости теперь как-то и не тянет.       Плюхнувшись на кровать в своей комнате, Билл поглядел на потолок — выгоревшие флуоресцентные звёздочки, наклеенные ещё отцом       всегда гореть будут       светом от настольной лампы больше не заражались.       ярче настоящих       Внизу громче заболтал телик. Ясно — она плакала, чтоб Билл ни одного всхлипа не услышал. Буду тут реветь, мол, что ли, из-за тебя — сопляка.       Ну да. Могла бы хоть разок?       Если бы она знала.       Шэрон знает только, как подуть заботой на опухоль миссис Керш. А в душе могут расти такие?       Ну скажем, размером с тыкву. Если душа, конечно, сама таких размеров.       Крейг говорит, у Билла заячья.       Повернувшись к стене, он шагнул в зыбкий полусон. Ричи увидал в нём — с опухолью похлеще, чем у миссис Керш.