***
К потолку белому, со временем ставшим знакомым, ассоциирующимся с… да, точно, таким сексом, тянется лёгкий табачный дымок; он закручивается причудливыми водоворотами, спиральками, напоминая таких кудрявых овечек. Дань Хэн смотрит на тёплый дым — тёплый от света жёлтой лампы на тумбочке; дым привычный, не мерзкий, не кривится его лицо угрюмо, на удивление спокойно — ирония. Какая ирония? — О чём думаешь? — шёпотом, на ушко, насмешливо-заботливо. Почему заботливо? Какая забота? Зачем? — Не знаю. — Обманываешь. — Да. Дань Хэн уткнулся носом в чужую грудь. Он учуивает французский парфюм с нотами кедра, ветивера, бергамота; запах сигарет, и чего-то того, чем пахнет тело. Нечто приятное. Неизвестное. Манящее. От чего-то… чего-то, идущего от души. Он проводит по волосам — белым, как снег, мягким, лёгким. Дань Хэн отчего-то слишком ласков в последнее время, отчего-то задумчив; от чёрт знает чего слишком вымотанный, истерзанный, измученный. «Цзин Юань», — позовёт, подняв голову; тот поймёт без слов: жадный поцелуй, укус губ — издевательство, животная страсть, голод. Они — похоть, звонки: «Переспим?», — на одном конце провода, на другом — усмешка, утвердительный ответ. Да, конечно, переспим. Они не нужны друг другу — привилегии. — Дай, — тихо просит Дань Хэн, поднимаясь на одном локте. — М, — Цзин Юань лыбится; нахально, глупо, как Дань Хэн не любит — нет, молчи, — нет? — он поднял руку, в которой держал белую тонкую сигаретку с шоколадным фильтром, словно дразня маленького ребёнка сладостью. — Пожалуйста? — унизительно. — Молодец, — мерзко. Цзин Юань делает долгую затяжку, а после так — нерезко, но сильно, хватает Дань Хэна за подбородок, притягивает к себе, выдыхая дым тому в губы во влажном, немного грубом поцелуе — целовал лишь так, так и никак иначе: сильно, голодно. Тот же поддавался. Покорялся. Откуда-то была в нём эта рабская мазохистская натура: жажда покоряться и быть покорным, унижаться и быть униженным, ослабиться и быть слабым. Он уже забывает, забывает о том, что хотел покурить, расслабиться, забыться в лёгкой несерьёзной зависимости, так, словно вся его жизнь не была зависимостью. Дань Хэн тянется — да, целуй, да, вдохни жизнь, да, я хочу жить — отдаётся, жаждет больше — снова, а Цзин Юань… он смекает, отрываясь в секунду так неожиданно, что ощущается самым, что ни на есть, предательством, и кладёт другому в рот тлеющую сладкую сигарету. — Ты стал чаще курить, — говорит Цзин Юань, приобняв Дань Хэна, — почему? — К чему тебе знать? — шепчет он, подняв голову, глядя на закручивающийся дым, переплетающийся сам с собою. — Да так. Просто. Я не любви твоей прошу, в конце-то концов. — Ещё бы ты о ней просил. Дань Хэн не смотрит на него. Не любит смотреть. Просто не нравится. Вроде, знакомы полгода, вроде выглядят милой парой, вроде есть что-то, а что-то — ничего. Пустота. Несуществующее ничего. Идеальное — ложь, синтетика, игра. Да, давай сыграем, да, отлично, супер, круто. — Просто произошло кое-что, что выбило из себя, — тихо произносит Дань Хэн, кладя голову на чужое плечо. — Ясно, ясно… — Цзин Юань словно мурлыкает, тихо говоря своё наигранное, неестественное «ясно», — ты этого… своего встретил что ли? — Он не мой. — Значит он. Ага. И что произошло? — он склонил голову, тихо спрашивая, словно искренне интересуясь, словно ему не было плевать. — Ничего. Просто… помнишь, я говорил, что я меняю работу на ту, что ты мне посоветовал? — Ага. Я просто надеюсь, он не твой начальник. — …Боже, закрой свой поганый рот, — Дань Хэн закатил глаза, на его лице появилось какое-то слишком сильное отвращение, и он сделал короткую затяжку, — просто коллега, но… — внезапно замолчал. — Но? — Ничего, — он тяжело вздохнул, держась тут, здесь, сейчас изо всех сил, — пошёл к чёрту. Он пошёл к чёрту. Цзин Юань положил свою голову на его, чуть призадумавшись и сказав лишь: — Дань Хэн, ты боишься. — Нет, — ответил в секунду. — Не вопрос, а утверждение. Ты боишься. Дань Хэн сжал в пальцах сигаретку. Пепел упал на простыни. Сигарета сломалась.***
У Кафки было тепло. Декабрь, самое начало месяца; почти то время, когда они познакомились только пять лет назад, когда зима была в самом разгаре и когда под ногами была слякоть, а руки сковывал морозец. — Чай, кофе, горячий шоколад, может что покрепче? — говорит Кафка, закутываясь в тёплую серую вязанную домашнюю кофту, чтоб согреться ещё больше, подходя к кухонным полкам. — Кофе, — отвечает Блэйд. — С мороженым, с сахаром, со сливками взбитыми, обычными или без ничего? — Просто кофе со сливками. — Сказал бы как обычно. — Тебе нравится давать широкий выбор. На губах у неё расцветает улыбка; Кафка ставит турку на конфорку, включает её и начинает готовить кофе на медленном огне. Кухня у неё светлая, стильная; здесь тёплый жёлтый свет, но не яркий, а такой, какой нужен. За окном темным-темно — глянь-ка, вот и день стал короче, как в окно не глянешь лишь один сумрак и кромешная тьма, разве что огни жёлтые в домах мелькают. Блэйд голову наклоняет, наблюдает, как она кофе готовит, как кружками звенит, доставая те из шкафчика. Он улыбается краешком губ, чувствуя в душе где-то какое-то сладкое, нежнейшее спокойствие; побыть у неё в гостях, в её компании — точно в раю очутиться. Недаром в пьяном дурмане сравнивал он её то ли с девой Марией, то ли с Марией Магдалиной — да и неважно особо, не так оно и нужно; главное то, что показалось святой. — Ну. Что нового? — спрашивает Кафка, повернувшись к нему, пока кофе медленно готовится на плите. — Давай ты сначала скажешь, что нового у тебя произошло за… этот месяц? Или сколько мы не виделись? — Блэйд старается перевести тему со смешком немного нервным, странным. — М. Ну ладно. — женщина потянулась к холодильнику, достав сливки, — да ничего нового. Всё более-менее стабильно, как обычно… Разве что, — она протянула ему правую руку, где на безымянном пальце блестело серебряное помолвочное кольцо с бриллиантами, — как тебе? — Охуеть… и это «ничего нового»? — красноречиво обмолвился он. — За исключением этого, — Кафка усмехается и немного прищуривается. Блэйд, находясь в некотором шоке и от увиденного, и от услышанного, чешет затылок, а потом шумно вздыхает: — В любом случае мои тебе поздравления и прекрасной будущей семейной жизни, — он посмеивается над подругой. — Не говори так! — она закатывает глаза, а потом вновь подходит к плите, снимает турку и разливает кофе по кружкам. — Ну, в любом случае, — Блэйд всё ещё шутливо, однако по-доброму, улыбается, складывая руки на груди, — я правда искренне рад за тебя. — Я тебя умоляю, мы просто распишемся, — женщина отводит взгляд в сторону, слегка хмуря брови. — Какое «только распишемся», вы сколько встречаетесь, а тут внезапно и свадьба… Для тебя это просто расписка? Не поверю. — Не то чтобы… Скорее, в голове ещё не уложилось, — Кафка ставит большую нежно-розовую кружку кофе со сливками перед ним, садясь напротив, — Как бы, понимаешь, я не зациклена на отношениях, — она делает вздох, а после поднимает щёку рукой, начиная говорить тише, — я могу не видеться с Химеко неделями, могу не общаться с ней по пару дней, а потом написать вдруг и ни с чего да позвать на свидание. Она такая же, — женщина делает глоток кофе, опустив голову, — и тут… внезапно так… да женится? Для меня это странно, если честно. — Никогда не пойму тебя, правда, — Блэйд поднимает кружку кофе, чуть отпивая, — Ты такой странный человек, всегда сама по себе. — Есть момент. Он не мог подобрать нужных слов в ответ. Блэйд приобнял себя за плечи, чувствуя кончиками пальцев мягкость пряжи свитера. Наклонив голову в сторону, он всё же тихо сказал: — Но ничего же не изменится, когда вы распишитесь. Всё будет также. — Не знаю. Наверное, — Кафка улыбнулась краешком губ, — Знаешь, она сказала, что я «свой человек» для неё. — «Свой человек»? — он изогнул брови в некотором непонимании сказанного ею. — Да, Блэйдик, «свой человек». Химеко, знаешь ли, для меня тоже. Она та, кого я люблю всей душой, та, с которой я готова прожить жизнь, она та, кто любит и меня, та, с которой я могу делиться чем-то, чем не могу с друзьями, та, которая терпит мои выкрутасы с тем, что я, мол, «сама по себе» и так далее. «Своя». Уголки губ Блэйда медленно опускаются, взгляд приобретает лёгкую задумчивость, когда он слышит то, что говорит Кафка. Что-то в груди у него начинает щемить, ныть и терзать; что-то резко так прихватывает где-то у сердца, но совсем больно. Вникая в суть её слов, он понимает, что, кажется, он и не… — Что-то случилось? — она наклонилась вперёд, к нему, в секунду заметив изменившееся настроение. — Если честно… — он сделал короткую паузу, — то да, случилось, но как бы…***
— Блять…— со вздохом произносит Кафка, — и как вас обоих ещё земля носит. — Как-то. Как-то так точно и носит… Ай! — Блэйд цокает языком, а после жмурится от лёгкой боли. Женщина мягко гладит его по лбу большим пальцем, говоря нечто вроде: «Тише-тише». Да, Кафка, как тут «тише», когда ты мне выщипываешь брови? Блэйд, сидя на бортике ванной, поднимает взгляд на подругу, наклонившуюся над ним. — То есть погоди, — Кафка в секунду кое-что понимает, — вы оба, даже не сказали и слова на протяжении, извини какого времени? Почти месяца? — Ты такая удивительная, но что говорить-то? — тихо говорит он. — М… и правда… — она вздыхает, а после насколько возможно аккуратно выщипывает уголок брови пинцетом, — и правда, говорить вам не о чем… — Потому что он долбоёб, — Блэйд морщится. — Ты тоже долбоёб. — Но он ещё больший долбоёб… Кафка вздыхает, потерев глаза, а после вновь гладит его, только уже не по лбу, а в уголке брови, который она неплохо общипала (как скажет он). Вообще, со всей этой истории женщина знатно удивилась, и то это будет ох как мягко сказано, учитывая то, что их шанс встретиться был как минимум один к ста тысячам, если не к полумиллиону. — А кто он по гороскопу часом не помнишь? — старается она осторожно перевести тему. — Я не разбираюсь в знаках зодиака… — Блэйд издаёт ироничный смешок, а потом хмыкает, — ну у него первого февраля день рождения. — Пиздец… — Кафка мягко касается рукой его подбородка, поднимает его голову, а после вновь начинает как можно осторожнее приводить его брови в божеский вид, — Знаешь, я совсем не удивленна тому, что он до сих пор выносит тебе мозг просто фактом своего существования. — Прости? — Так водолей же. Мужчины водолеи пидорасы. — Я тоже пидорас, и? — он вновь морщится от боли, желая, чтобы эта пытка с выщипыванием бровей поскорее закончилась. — Ты пидорас в том смысле, что ты гей, а он пидорас, потому что водолей, а мужчины водолеи только в уши и ссут. — Блять? — Что-то не так? Кафка поджала губы, а потом посмотрела на него вновь, и, увидя его поникшее лицо, она вздохнула. Женщина опустила руку с пинцетом, положила тот на край раковины и тихо сказала: — Ладно, это была не лучшая шутка, — женщина достала пачку из кармана домашних штанов, положила тонкую сигаретку себе в рот, а после кинула пачку Блэйду в руки, — пойдём, покурим. — Пойдём, — ответил он. Когда они вышли на балкон, Блэйд увидел безумно прекрасный и родной вид. Сколько тут было сплетен? А сколько здесь было рассказанных вместе проблем? Сколько раз они в этом месте узнавали друг друга вновь? Что он, что она, что они — не помнят, да и это не так уж и важно. Кафка опирается локтями на бортик на балконе, смотрит куда-то в центр города из своей квартирки на седьмом этаже: вокруг цветы в горшках, сбоку — столик для чаепития, на котором лежат журналы и забытые Химеко сигареты. Кафка курит кисс, который курила в день их первой встречи и до этого; она сказала Блэйду, что любит эту марку с семнадцати лет, что каждый раз, лопая кнопку, она вспоминает свои не самые лучшие годы. Он думает, что каждый раз, вспоминая прошлое, она становится сильнее. Может быть, так правильно. Может быть, через воспоминания отражается самобытность и ценность завтрашнего дня и прожитой жизни. Может быть, в этом трагизм истории прошлого и будущего. Может быть… — Хреново, да? — вопросом она вырвала из размышлений. — Ага. — Ты кури, — говорит Кафка, протягивая ему зажигалку с огоньком. Кури, Блэйдик, кури, ведь это то, что тебе осталось. — Всё будет, — произносит женщина, теряясь взглядом в многоквартирных домах, вроде, ни о чём не думая, однако размышляя глубоко и сильно, — будет, если захочешь. Он наклоняется к зажжённой зажигалке, прикуривает, а после слегка хриплым, низким голосом говорит словно в пустоту: — Да, знаю… знаю, Кафка, — он выдыхает дым, который ленивыми струйками закручивается в воздухе водоворотом — совсем сонным и практически недосягаемым — Оба виноваты, что бежали, — Кафка зажимает сигарету меж губ, — оба стоите друг друга. — Стоим. На губах сладость какая-то, какая — Блэйд без понятия. Что-то напоминающее химическую вишню. А может и не вишню: химия мешается с табаком. — Ну а сейчас-то? Он же не только таращился на тебя с этой своей, м... высокомерностью? — на последнем слове она делает ироничный акцент. — Вчера вот… пролил на меня кофе. Я думал, что прибью его, — Блэйд закатывает глаза, а после делает одну затяжку, медленно выдыхая клубы дыма в потолок. — Если сядешь на шесть лет, то я поржу с тебя. — Охуеть, ты так любезна, — с незлым смешком говорит Блэйд. Они делают небольшую паузу в диалоге. Блэйд кладёт голову ей на плечо, смотрит в сторону а после выдыхает колечки дыма; этому он научился у своей прекрасной — в хорошем смысле — подруги. Паузу прерывает Кафка: — Вы хоть разговаривали? — она поднимает одну бровь, покручивая сигарету в пальцах. Женщина не смотрит на него, вместо этого она глядит на проезжающие внизу машины, точнее если, то словно сквозь них и городской пейзаж, слыша… ничего. Блэйд многозначительно молчит, куря и докуривая сигарету до середины. Быстро, однако. — Кафка, — он неожиданно обращается к ней, делая очередную паузу, но уже после обращения, — поставь себя на моё место. Ты обычно так делаешь в похожих диалогах? Она почёсывает затылок, а потом тяжело вздыхает: — Ты боишься? — Тревожит. Скорее, тревожит. — Значит боишься, — она состукивает пепел, а после кладёт руку ему на макушку, мягко поглаживая, — следовательно боишься — любишь. Значит любишь. — Извини? — Блэйдик, золотко, это сильнее тебя, поэтому ты боишься, — она пожимает плечами, — и ненавидишь, потому что обижен, если обижен, то всё ещё любишь. Тебя напрягает это, а отсюда страх. — Я не люблю. — Любишь. Ты ох как сильно любишь.***
Офисный планктон. Работяга. Жизни без работы, на — пускай в этом случае — хорошую зарплату, не знает. Уже не знает. Утро: подъём в полвосьмого. Холодный душ, на завтрак — кофе, кофе со сливками без сахара; отглаженный костюм, также — не забыть причесаться, убрать свои длинные патлы — готово. Сделано. Толкучка в метрополитене. Необходимо поменять резину с летней на зимнюю, ибо месяц кататься так — уже попахивает настоящим сумасшествием. Безумие — огромное существо, тёмное, противное: множество вялых лиц — уродство. Спешка, суета, страх. Страх множества людей, детская боязнь: отцепиться от руки матери, остаться без неё посреди моря людей, море — косяк рыб. Рыб не десяток, ни два, ни три — сотни. А он потерялся. Остался. Не знал дороги. Конечно, вырос, конечно, повзрослел, набравшись уму-разуму. Но страх остался. Страх сидит в нём, где-то внизу живота скручиваясь в ком, мучая, тяня. А может не тот страх? Может это страх самого себя? Сидеть в вагоне, смотря в пол, сложив руки на груди, уткнувшись носом в красный флисовый шарф, пахнущий цитрусовым одеколоном и сигаретами, слушая музыку в наушниках, но ощущая, как мысли становятся громче песен группы «Palaye Royale», как сознание перебрасывается куда-то в около потустороннее и… Выстрел в висок, мгновенная смерть. Да, точно. Выстрел: «Боишься — любишь». Любишь? Какое любить… какое… Любить, любить, любить. Как любить, от чего, зачем… Сладкая лесть была лучше щемящей правды. Ложь: безразличие, гордость, заносчивость, резкость; дереализация, уныние, слабость, тоска — истина. И сейчас, как выстрел: ты врёшь сам себе. Я вру сам себе и сам по себе — натура такова. Отсюда боль: я не знаю самого себя. Разрушилось, нет того «я» сформированного, оно пропало в зависимости, растворилось в ней. Зависимость? Боишься — любишь — зависишь; бежишь — теряешься — зависишь. Я люблю. Я бегу. Боюсь. Завишу. Остановка. Вырван из прострации собственных размышлений. Поднимает голову, глядит: на чёрном экране жёлтыми буквами написано название станции. Его, надо выходить. Не хочу. Тело не слушается, ноги не поднимают этот мешок, полный костей, кишок да дыма сигарет в лёгких. Блэйд взаправду лениво выходит. Нехотя настолько, что каждый шаг кажется тяжёлым, каменным. Он и сам как каменная глыба, если так посмотреть; жилистая громадина, стонущая от боли, корчащаяся, которой много чего хочется где-то в глубине гниющего сердца, там, там; там, где остался пока ещё неразложившийся кусок. Шаг — тяжесть, шаг — игл укол, шаг — нытьё колен, шаг — внезапно — знакомый голубой. Страх, страх, страх — боишься. Он опускает глаза в пол, медленно идёт к эскалатору, прячась в панцире безразличия и строчках о том, что вроде сердце где-то на полу да препараты на блюдечке ждут к ужину. Вообще… не слушает — оно и не нужно. Просто заглушить мысли, но и то те громче кнопки звука выведенной на максимуме. Рефлекторно он идёт куда-то, куда — не знает, но идёт, потому что всё — рефлекс. Лица тут без лиц, пятна; забыл надеть линзы: минус три и два, необходимо меньше читать посоветованные Кафкой книжки в полпервого в темноте — в мыслях мелькает, а через секунду забывается: дверь поддержали. — Спасибо, — тихо говорит он, сталкиваясь с чужим плечом. — Ничего, — по привычке отвечает. Блэйд не слышит ответа, лишь взгляд свой уставший, вымученный поднимает, снимая мониторные наушники, после чего они лежат у него на шее. И в секунду он успевает пожалеть о том, что вообще поблагодарил этого человека. Дань Хэн тоже жалеет, что поддержал дверь «незнакомцу». А еще он жалеет о том, что не согласился прокатиться до офиса на охуенной тачке Цзин Юаня. С завтрашнего дня, кажется, каждое утро будет с ним кататься, чтобы такого вот больше не происходило. Хотя, по его мнению, что Блэйд, что Цзин Юань — оба те ещё сволочи. Но и он тоже. И они стоят друг перед другом как в первую встречу полтора назад; обоих обида грызёт, сжирает изнутри, терзает и накрывает сумасшедшей страшной волной. В сознаниях у них только искоркой электричества мелькает мысль куда-нибудь сбежать — желательно, конечно, на разные стороны света. Одному в Арктику куда-нибудь к белым медведям, другому же в Антарктиду к, соответственно, пингвинам. В этот же момент Блэйд чувствует, как его толкают сзади и он: раз, два, три, смотри — чуть ли не падает на Дань Хэна, опираясь руками в стену, а тот лишь остаётся красным от злости, словно адовый чёрт, да прижатым, никем иным, как «злым бывшим». Дань Хэн в ахуе. Блэйд тоже в ахуе, от чего он успеет красноречиво выразится: — Блять… Тот смотрит на него снизу вверх голубым, точно небо, глазам. «Люди, спасибо за час-пик», — про себя обращается Блэйд, осторожно пытаясь отойти, но его вновь толкают… и вот он оказывается к Дань Хэну ещё ближе, ведь — о, чёрт, они сталкиваются лбами. — Прости, — стыдливо и слишком, слишком униженно произносит Блэйд. — Всё… всё… ох… всё хорошо… — Дань Хэн чувствует, как у него покалывают уши. И вот, молчание. Тянущееся, долгое, мнимо сцепленное и связанное. Как же близко, как же стыдно от близости, как же ты жалко выглядишь, а, нет, врёшь не «ты» — не обращение к себе от второго лица, не «ты»: «я» — это я до одури жалко выгляжу. — Слушай, ты… — он обращается, кладя руку на чужое плечо, немного отодвигая Блэйда от себя. Блять. — Ой, извини… — он поджимает губы, чувствуя, что лучше бы его застрелили в эту секунду, — мне… мне кажется, пора идти… Ты как подросток. Как ребёнок. Господи, посмотри на себя. Дань Хэн ничего не отвечает, смотря на удаляющуюся фигуру в чёрном пальто и красном шарфе, пытаясь осознать то, что сейчас произошло, и выяснить, от чего так горят кончики его ушей.***
— Вот сука, — цокает Блэйд, тяжело вздыхая. Он не мог пройти тысяча триста тридцатый уровень в онлайн игре «Три в ряд». Не его вина: до тысяча триста тридцатого уровня он всё проходит прекрасно, однако на нём… возникли проблемы. Не хватало бомбочек. А ещё кристалликов, чтобы перескочить на тысяча триста тридцать первый уровень со спокойной душой. До этого он спускал кристалы лишь на своеобразное «казино» с монетками для покупки бомбочек и сами бомбы. А ещё на скипы уровней, от того, что было лень проходить. И вот сейчас он находится в самом отчаянном положении! А у него ничего нет! Когда Блэйд собирается сделать уже, кажется, сотую попытку за этот день «безделия», он слышит стук в кабинет. Ему ничего не остаётся делать, кроме как сказать: «Заходите». Зашедшей оказывается Химеко, сегодня в костюме и как всегда одетой с иголочки. Собственно… чего ожидать ещё от директора? В её руках стопка папок. У Блэйда же не самое хорошее предчувствие. Женщина радушно ему улыбается: — Необходимо распределение бюджета на следующий год, — говорит она, ставя папки с данными о затратах в этом году к нему на стол. — И… какой срок? — спрашивает Блэйд, косо смотря на всю эту бумажную волокиту. — Полторы недели. Думаю, вполне хватить должно. У Блэйда дёрнулся глаз, но он ничего не сказал. Вместо этого этот совместный работник уткнулся в ноутбук, закрыв вкладку с онлайн-игрой «Три в ряд», но открыв экселем. Впереди десять наипрекраснейших дней с ним. — Если… слишком короткий срок, то я увеличу, — аккуратно начинает успокаивать женщина, видя некий нервный тик у своего работника. — Нет, не надо, — спокойно говорит он, уже посмотрев на Химеко перед собой. — Как знаешь, — она улыбнулась, собираясь уходить, как вдруг Блэйд её окликивает: — Кстати, поздравляю с помолвкой, — и подмигивает ей, как хорошей приятельнице, с доброй усмешкой. Женщина внезапно встаёт у дверей, а потом улыбается немного смущённо. Ей было не по себе каждый раз, когда дама всего её сердца что-то рассказывала об их взаимоотношениях общим друзьям и знакомым, пускай в их случае только хорошее. Химеко думает о том, что стоило ожидать того, что Кафка первым делом расскажет всё Блэйду. Их дружба ей казалась долгое время дружбой двух последних сплетников: только дай кого-то обосрать и кинуть за спиной лицом в грязь, от души посмеявшись за бутылочкой-другой винца или пива. Однако, узнав со слов Кафки о том, как они познакомились… Химеко немного поменяла своё отношение. Но они в её голове всё равно помечены как дуэт тех, кто знает всё, про вся и обо всех. — Спасибо, — женщина говорит это со всей искренностью, а после открывает дверь с щелчком, обернувшись к нему, — удачи тебе! — Не помешает. Когда Химеко закрывает за собой дверь, Блэйд откидывается на спинку кресла, закрывая уже и вкладку с экселем, лишь бы прямоугольники в нём эти мерзкие не видеть. Он минут пятнадцать или около того таращится в потолок, белый, поделённый на квадратики. В его мыслях мелькает то, что куда-то этот мир движется не туда. Либо это он со своей жизнью идёт куда-то не туда, катясь в обратную сторону, не по часовой стрелке земного шара. Хотя, Земля имеет форму не шара, а эллипса. Но это, кажется, не столь важно, как усталость от бессоницы. Да, бессонница. Надо прикупить таблетки от неё, а то не доживёт, кажется, и толком до Нового года. Точно, Новый год… Стоит пройтись по магазинам, купить мишуру и игрушки. А ещё подарки… Надо вспомнить про мать и отца… навестить… Год зелёного дракона. А… Новый год… точно, Новый год.