***
— Какие? — спросила уставшая кассирша, отвернувшись от него к блокам цветных пачек сигарет. — Мальборо. — Кончились. — Тогда манчестер. — Тоже нет. — Ричмонд? — Только тонкий. — А винстон? С ментолом? — на четвёртый раз Блэйд закатил глаза, оказавшись весьма раздражённым. Женщина, лет где-то в районе пятидесяти, подпёрла щёку рукой, а потом, посмотрев на него искоса, достала последнюю пачку винстона, передав ему с вопросом: — По карте или налом? — Налом, налом… — Блэйд взял сигареты с чужих рук, а после потянулся к карманам, чтобы достать кошелёк. И вот в передних карманах джинсов он не нашёл кошелька… а после в задних… Затем, он начал проверять карманы пальто и внутренние тоже проверил… а после снова передние карманы джинсов… И вот он повторил эти действия по кругу, в итоге поняв спустя время: кошелёк в сумке оставил. «Дома». — Сколько? — незнакомый женский голос послышался рядом где-то. — Два восемьдесят, — хмыкнула кассирша. — Пробейте ещё кисс. Розовый, — тот же голос. — Пять тридцать. Внезапно возникшая незнакомка выглянула из-за его плеча; он учуял аромат сладких ванильных духов, когда женщина — эта женщина, — оплатила свои и его сигареты. Она схватила Блэйда под руку, а после быстро, в секунду, увильнув из табачки, напоследок попрощавшись с кассиршей. На лице последней, где были заметны слабые возрастные морщинки, появилась улыбка. На это всё он лишь непонимающе захлопал глазами. В конце концов, когда до Блэйда дошло то, что сейчас произошло, он немного немало охуел, найдя себя уже на улице, под ярким жёлтым фонарём, где снежинки плясали, блестели золотом. — А… извините за… за… за неудобства, — тихо, довольно неловко произнёс он, краем глаза посмотрев на эту женщину, которая купила ему сигарет. Она повернулась к нему, глядя словно в самую душу и на её задворки. На губах у неё расцвела улыбка, глаза смотрели хитро; те были необычные, совсем не обычные, а яркие, блестящие, фиолетовые-фиолетовые. — Да ладно, будет там, — отмахнулась она, поджигая свою тонкую сигаретку с кнопкой; Блэйд услышал её звонкий хлопок. — Но… Вы могли бы не делать этого… — тихо, сбивчиво произнёс он, пока снимал прозрачную плёночку с пачки, пряча ту в карман. — Ты. — В смысле? — Я имею ввиду, обращайся на «ты», — улыбнулась она, делая затяжку. — О. Вот как, — Блэйд достал из пачки сигаретку, зажимал меж зубов, взял свою стасканную-затасканную жёлтую зажигалку и щёлкнул, щёлкнул, щёлкнул… ещё щёлкнул и ещё… А потом эта женщина протянула ему зажигалку и зажгла ту с милой улыбкой. Блэйд тихо вздохнул, составив немного-немало мину отчасти покорную, тихую, но смущённую, словно оказавшись не в своей тарелке. Он тихонько наклонился, прикурив. — Фпафибо… — безропотно поблагодарил он. Чёлка его на глаза спала, но из-под неё он всё равно видел эту женщину, глядел на неё, словно заколдованный. Волосы у неё были малиновые, покрашенные. Она с какой-то неизведанной стороны, так — интуитивно, напомнила ему Рамону Флауэрс из «Скотта Пилигрима против всех». Пальто у неё было чёрное, классическое, пускай оно и оказалось расстёгнутым: эта совсем лёгкая неряшливость красила — только и всего; под ним была рубашка белая, отглаженная, а ещё юбка плиссированная до середины икр. Блэйд не мог не задаться вопросом: «А не холодно ли ей вообще?» — Тебя как зовут? — спросила осторожно женщина, смотря на него, выдыхая тёплый дым сигареты. — Блэйд. — Тебе идёт это имя, — улыбается она, — Кафка. И вот, она протянула ему руку в качестве знака их, скажем, официального знакомства. — Приятно познакомиться… — он пожал ей руку, чувствуя тёплое прикосновение. «Тёплое. Тёплое. Что-то тёплое», — как одержимому думалось ему. — Взаимно. Блэйд почему-то не отпускал её руки, почему-то он схватился за её руку, как за что-то, что могло его удержать тут, на земле. Что-то его удерживало в этом прикосновении. А она, Кафка, просто улыбалась. Улыбалась и наблюдала за его реакцией. Может в этом что-то было, а может быть и нет. — Почему ты в такой час на улице? — спросила она, состукивая пепел сигареты. — Сигареты кончились, — Блэйд отмахнулся, смотря на неё сверху вниз. Руки её он не отпускал. — Да ну, — и Кафка прищурилась; взгляд колющий, не больно, но смертельно, не сильно, но жгуще — нельзя так смотреть, нельзя так душу наизнанку выворачивать. Но она не стала копать дальше, по крайней мере, в разговоре. — А сама-то? — а он уже не смотрел на неё, просто ладонь её мягкую, теплую сжимал чуть крепче. — Я из аэропорта. — Ну, вещей я при тебе не вижу. — Сестру провожала обратно, домой. — М, ладно, — Блэйд сделал затяжку, поднимая голову к небу. Дальше они стояли в полной тишине. Вдалеке слышался стук колёс поездов, они находились неподалёку от железнодорожной станции. Ветер морозный, январский, бил по лицу, а щёки раскрасневшиеся колол своим холодом, пока на нос упала снежинка, быстро тая от теплоты тела. Пускай ему было холодно, пускай его ледяная рука сжимала её тёплую, живую совсем, руку, в душе потихоньку что-то начало успокаиваться. Это было странно, странно было иметь тёплое такое чувство, от встречи с незнакомкой. Было странно ощущать что-то от незнакомого человека. Это было просто странно. Наверное, это оказалось чем-то новым. Наверное, это было чем-то живым, чем-то, от чего он отвык с… да-да, с этим придурком. Наверное, всё таково от того, что она, Кафка, поняла его быстро, без слов, просто выстроив цепочку умозаключений в подсознании и ничего не сказав. Наверно, от этого ему и спокойно стало на душе, тепло. Тепло от того, что его в кои-то веки за длительное время просто поняли без выяснения отношений. — Никуда не торопишься? — неожиданно, но просто, совсем легко и спросила Кафка. — Мне некуда идти, — ответил он, постукивая по сигаретке слегка, сбрасывая пепел на слякоть под ногами, — так что никуда я не тороплюсь. — Оу, вот как… — она отвела взгляд, так, совсем на долю секунды, а потом вернула его, смотря на чужое, почему-то столь необъяснимо слишком, слишком тоскующее лицо, — Тогда, — женщина улыбнулась краешком губ, чуть поглаживая большим пальцем внешнюю сторону такой, болезненно холодной, точно мертвой, ладони, — может нам стоит отметить знакомство? — Но я оставил бумажник дома. — Ты можешь вернуть их после, а можешь принять как, допустим, угощение. — Почему ты хочешь выпить с человеком, с которым знакома, дай Бог, минут пятнадцать? — Ну, мне скучно, — беззаботно ответила Кафка. — А я разве такой интересный? — Ох, очень… — она перешла на томный шёпот, так по-лисьи сощурившись, — Блэйдик, ты очень интересный. — В следующий раз я плачу за нас двоих. — Как мило.***
Шумно. Людей было много. Играла громкая музыка. У Блэйда сложилось такое впечатление, что это не бар, а какой-то довольно-таки неприличный клуб; он находился в переулке, между домов, между арок: окна и двери, стены и столы блестели неоном, люди смеялись, танцевали, юноши и девушки целовались — чёрт заноза, не смотри. Он не думал, старался не обращать внимания ни на что, даже на спутницу; не понимает, почему пошёл: наверное, надо выпить, надо забыться, да — алкоголь твой друг сегодня ночью. Правильно, выпить, выпить до беспамятства, забыться, на крайняк — просто проплакаться в грёбаном одиночестве (он надеялся на это по крайней мере) Но вот, тут, прям на пороге, Кафка прихватила его под руку так легко, так аккуратно, а он даже не успел снять своё пальто… И ему показалось: слишком, слишком, слишком, сука, мягко. Эта женщина улыбнулась, посмотрела на него снизу вверх, на него, на придурка, коим он себя считал, неуверенного в себе мальчишку: нет, нет, он знал — не взрослый, нет, он был уверен — не выросший подросток, взрослый, застрявший в своих семнадцати. Пускай Кафка и смотрела на него снизу, выше была она. На голов, эдак, три. Ему было неловко. Ему было страшно неловко. Даже с ним он себя настолько неловко не чувствовал. Кафка повела его за собой, она потянула его к барной стойке, она сделала заказ, а он всё смотрел на неё, а его глаза были по пять центов; он оказался в полном исступлении, в непонимании ни неё, ни её поступков, а главное — мотивов. — Две «Маргариты» пожалуйста, — любезно заказала она, присев за барную стойку. Блэйд наблюдал за ней, но почему-то в голове то ли от гремящей музыки, то ли от до боли въевшихся воспоминаний, то ли вообще от этой женщины, он терял концентрацию над этой ситуацией. Его взгляд сфокусировался в одной точке, а если точнее, то на бутылках алкоголя с красивыми, кажется, винтажными этикетками, что оказалось не совсем сочетающимся с таким вот… заведеньицем. Хотя, ему было плевать, что на них написано, он и не разбирал бы ввиду своего плохого зрения, просто смотрел, тупил взгляд, ему было такое свойственно, главное, что зацепиться за что-то было возможным, не словив приступ ужасающей тоски. Он стянул с себя пальто так, уставши, слабо, протянул руку ей, когда та собралась повесить своё на гардероб. Кафка улыбнулась, сказав что-то вроде: «Блэйдик, ты такой чуткий», — её слова ему льстили. Ему не казалось это чем-то сверхъестественным. И Блэйд не понял сколько времени прошло, пока не почувствовал, как его плеча ласково коснулась чужая женская ладонь. Его что-то передёрнуло, и он оборачивается со сбивчиво дыханием; а это Кафка. Кафка, которая протянула ему «Маргариту» и подняла бокал с коктейлем в жесте тоста: — За знакомство. — За знакомство… И Блэйд понял, что одним коктейлем этот вечер не закончится. Он не любитель нажираться в хлам. Он не любитель тусовок. Он не любитель посидеть за бокалом-другим. Ему не очень-то и нравится пить в принципе — ни тогда, ни сейчас; алкоголь горький, обжигающий горло; под алкоголем он всегда творил лютую дичь, не соображая толком… к тому же отходняк долгий, а последствия в виде головного боли или объятий с белым другом, когда ещё и волосы его длинные в собственной рвоте… уж извольте! Не по душе. Но сегодня у него был повод. Сегодня ему хотелось напиться. Почему-то его мозг сам захотел этого. Почему-то его самоконтроль сегодня не сработал. Почему-то он сам захотел напиться до одури. В хлам. И желательно до смерти. — Хочешь сыграть в игру? — внезапно сказала Кафка, делая глоток коктейля, поворачиваясь к Блэйду, замечая, что он уже практически допил свой бокал. — Ага, — он подпёр подбородок рукой, мешая красную «Маргариту» зелёной трубочкой. — Надеюсь, не «Правда или действие»? — Интереснее: «Правда или ложь». — женщина наклонилась к нему, но Блэйд, кажется лишь безразлично посмотрел на неё, особо не думая ни о чём. Как же он мог забыть о том, что быстро пьянеет. Однако, не обращая внимания на лёгкое опьянение, мужчина добил коктейль за пару глотков. — И в чём заключается суть? — тихо спросил он, но его хриплого, саднящего голоса совсем не было слышно, поэтому Кафке пришлось наклониться чуть ближе. — Повтори, тебя плохо слышно. — Какова суть игры? — повторил он чуть громче. — Надо задать оппоненту два вопроса любого характера, — начала женщина, склоняясь почти у самого его уха; он ощутил её дыхание, нежное, но немного щекочущее: его щёки немного закололо — нет, вряд ли шёпот, вряд ли, скорее алкоголь тому виной, — на один вопрос он должен ответить правдой, а на второй ложью. — Что-ж за игра-то такая?.. — Блэйд поднял на неё свой непонимающий взгляд, притупленный алкоголем, в радужках которых огоньки красной подсветки замерцали, — я же могу на два вопроса ответить как и двумя правдами, так и двумя лжами. — Блэйдик, милый, так в этом и смысл. — Кафка отстранилась от него, беря бокал коктейля в руки, слегка помешивая лёд в нём, — Так ты начинаешь, или я? — Хм… — он на секунду призадумался, но мысли в его голове расплылись в какую-то лужицу непонятно чего, никакой вопрос не шёл ему на ум, а потому Блэйд немного взлохматил волосы, пытаясь хоть как-нибудь сообразить. — Надо подумать. — Если что, я всегда играю по правилам, можешь довериться, — она подмигнула ему, — потому что игра не по правилам становится скучной. Блэйд слегка прищурился, пытаясь уловить в Кафке что-то неестественное, потому что её «можешь довериться» не вызвало в его душе какое-то доверие, а наоборот, слегка отторжило. Слишком уж естественно, слишком честно, слишком по-доброму, свято, живо. Он сконфузился, а потом цокнул, обратившись: — Это не игровой вопрос, но ты не будешь возражать на счёт бутылки виски? — Блэйд стыдливо глянул в сторону женщины, издав неловкий смешок, а после на его лице расцвела натянутая улыбка. — Не буду. Блэйд лишь хмыкнул расслабленно и немного радостно ей. Он подпёр подбородок обеими руками, чуть склонив голову, всё думая и думая в своём немного хмельном состоянии над вопросом этой женщине. В его голове она стала именно таковой, нет, не Кафкой… Не Кафкой, ибо она показалась ему по-своему почему-то недосягаемой, словно похожей на античные статуи древнегреческих богинь. И вот, когда им уже принесли виски, Блэйду в ту же секунду пришёл вопрос к ней. Он слегка склонился к ней, с прищуром глядя на Кафку, и сказал хриплым голосом, пока та наливала ему в бокал виски: — Как ты думаешь, судьба существует? Почему-то помимо того вопроса, на который ему захотелось получить честный ответ, пришёл именно этот. — Интересный вопрос, — она на минутку призадумалась, улыбнувшись краешком губ. — Скорее всего, только она нам не ведома. По большей части, она зависит от чего-то свыше, мы не можем ей управлять, — она протянула ему бокал, — Мы сами идём к тому, что нам неизвестно, и эта неизвестность зависит от чего-то свыше, может быть… Судьба?.. — она немного призадумалась, — судьба — иное название случайности, сам посуди: мы были незнакомы, а познакомились случайно и вот: ты сидишь напротив, ты тянешь виски, я — «Маргариту». Это случайность, по-другому — судьба. Блэйд удивился её не совсем однозначным ответом, а после усмехнулся, держа в руках бокал виски. Эта женщина… вау. — Принято, — он сделал несколько глотков; от опьянения обстановка в глазах приобрела вид такой, словно во сне — какое-то размытое, загадочное, — а почему… — Блэйд глянул ей в глаза такие, хитрые, живые, уже наклоняясь сам: алкоголь отпускал самоконтроль с концами и к чёрту, — почему… — он шептал, шептал, как будто читая молитву ей, — почему ты так по-доброму отнеслась ко мне? Ты же не знаешь меня вовсе. И он сложил локти на столе, прихватывая свои плечи ладонями; он уткнулся в них носом, но посмотрел на неё снизу вверх, исподлобья. Блэйд увидел, как на губах с бордовой помадой расцвела улыбка, странная такая, почему-то искажённая, в некотором кривоватая; такая, которую меньше всего он ожидал увидеть на лице такой женщины. Улыбка не была жестокой, но и резкой тоже не была; она показалась ему жуткой, пугающей его. — Потому что хочу. Он с чудной завороженностью к ней потянулся от страха неизвестного, криво, криво, усмехаясь, с прищуром на неё смотря; в пьяном взгляде огоньки красные мелькали так, словно в него демон вселился. Кафка руку к нему потянула; он заметил аккуратный тёмно-красный, точно кровавый маникюр на её красивых руках — на пальцах кольца. Блэйд отвлёкся, самозабвенно следя взглядом за её действием. И тут внезапное: — Бу, — она дала ему слабый щелбан по лбу — он вздрогнул, она ухмыльнулась, — Блэйдик, милый, ты испугался? — Испугался, — признался он Пассивный, пьяный, размазанный. Алкоголь слишком быстро и не слишком хорошо воздействовал на него. Кафке стало ясно: пить ни черта не умеет. Но он всё тянулся. Снова сделал пару глотков, вновь налил себе. Пил быстро. Пьянел быстро. Не думал. — Почему? — он стёр с губ виски, — почему хочешь? — Это интересно, — на её щеках появился розовый: тоже пьянела немного, растягивая свою «Маргариту», — люди боятся доброты. Знаешь вот… — Кафка на секунду перестала говорить. — Что знаю? — и Блэйд ухватился за нить диалога. — Доброты боятся все… все боятся. Она настолько непривычна, настолько недосягаема, что даже самая мелочь, одно крохотное действие или краткое слово вгоняет в исступление. Пока Кафка говорила это размеренным спокойным тоном, он смотрел на неё самозабвенно. В его пьяных, а от того бессвязных мыслях представлялась в ней лишь божья матерь, милостивая, которая утопала вся в тепле и блеске солнца, будучи в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, точно из золота: именно этот образ всплыл в его затуманенным алкоголем разуме. — То есть, ты любишь пугать людей? — Нет. Ты не прав, — она сделала глоток коктейля, — я жажду испугаться. И Блэйд почувствовал, как в его душе поселился страх. Дальше было лишь молчание; тихая завеса опустилась над этими двумя, один шум за спиной: гудящая, бьющая по ушам музыка, люди с прикриками говорившие что-то, а что — не слышалось. Но только, только у них за барной стойкой было тихо, потому что что она, что он — оба оказались в мыслях и в алкоголе. Кафка пока была тут, пока не особо пьяная; она и не быстро пьянела, если вообще её организм был восприимчив к алкоголю. Она отодвинула свой коктейль, а потом повернулась к Блэйду, который пустым взглядом смотрел в стол: то правда — взгляд его зацепился за ламинированные полосочки дерева. А что ей так захотелось ему помочь? Женщина думала, думала, глядя на него. Однако она не была в силах найти ответа на свой вопрос. У неё были предположения, безусловно, были; были и до знакомства с Блэйдом, были в ситуациях и с другими людьми. Зачем? Она могла оправдываться лишь тем, что это заученная, точно по методичке, модель поведения: иначе не могла, иначе и не сможет никогда. Блэйд ощутил её взгляд на себе, он прочувствовал всем телом этот взгляд: оттуда и вздрог, оттуда и мурашки по спине пробежались. Взор пристальный, жаждущий каких-то ответов. Однако какие ответы в нём были? Медленно он протянул к ней руку, коснулся плеча, оттолкнул слабо, размазано- пьяно. — Почему… почему молчишь? — говорил он тихо, пряча глаза за чёлкой, — а как же игра? — Думала над вопросом. — И как… ну? — Блэйд слабо прикусил кончик языка, губы, а его рука всё ещё на её плече, которое он чуть сжал; она не дёрнулась даже, никакой реакции: Кафке было точно всё равно, — придумала что-нибудь… И она медленно убирала его пальцы с бокала с виски, она отодвинула стакан в сторону. Зачем? — Зачем? — Много. Хватит тебе, — произнося, она слегка подняла голову, посмотрела загадочным взглядом от которого внутри, в грудной клетке, какое-то неистовое, неописуемо кровожадные существо проснулось, готовое сожрать его в сию секунду, не оставив даже и косточек дворовым собакам, — почему ты так много пьёшь? — на этот раз спокойнее. — Тебе не стоит этого знать. — Ты знал, что есть негласное правило? — Какое правило? — Если ты задаёшь нетактичный вопрос, то готовься отвечать на такой же нетактичный вопрос, — Кафка коснулась своей мочки уха, поправляя жемчужную серёжку грушевидной формы, — впрочем, я думаю, ты умный мальчик, и сам всё прекрасно понимаешь. — Я не буду отвечать, — икнул он, потирая глаза одной рукой. — Уж прости, но тебе придётся, — она сощурилась, заметив, что Блэйд снова к стакану потянулся. И Кафка снова убрала его руку. — Я не люблю врать, — признался он спокойно, но с язвительным фырканьем. — Знаешь, по тебе видно, — она отодвинула бокал виски в свою сторону, желая перевести его внимание с алкоголя, — ты слишком как бы сказать… Добрый что ли?.. Наверное, это… И Блэйд в ту же секунду залился громким смехом. Он привлёк не только внимание ошарашенной Кафки, но и барменов, и людей, сидевших рядом. Он заливисто смеялся, сжимая живот, болящий от этого; он скрутился в три погибели, а в смехе женщина заметила слегка истерические нотки, которые немного насторожили её. Твою-ж… — Ух… ха-ха… — он стал вытирать слёзы с уголка глаз, — Я? Ха-ха… Ты? О, Господи… Ха-ха-ха… Блять… Кафка молчала, делая глоток из стакана его виски, забыв про свою незаконченную «Маргариту». Она смотрела, как бы, слегка возвысившись над ним; Блэйд всё ещё посмеивался, но, заметив на себе её взгляд, он, всё ещё сгорбившись, смотрел на неё, на Кафку, пьющую виски, задумавшеюся чем-то. — Можешь не отвечать, — она протянула руку к нему, но не для того, чтобы дать очередной щелбан, а чтобы убрать упавшую чёлку с глаз. Кафка поставила перед ним его бокал с виски, возвращаясь к своему коктейлю. Блэйд же оказался в наиполнейшем ахуе. Не двигался, не глядел; взгляд оказался в расфокусе, рот был приоткрыт из-за неописуемого удивления. Кафка упивалась чужой реакцией, а потом мягко похлопала его по макушке, говоря: — Пей, не думай. — Я… я такого вселенского понимания еще нигде не видел… — Ты мне льстишь. Дальше они продолжили пить вместе. Когда Кафка допила свой напиток, они вместе за полтора часа осилили бутылку виски. Блэйд словил себя на мысли о том, что с этой женщиной ему нравится проводить время за весёлыми разговорами: например, когда он не знал, как начать разговор с неловкой паузы, Кафка перевела тему с не совсем приятной, к обсуждению своего кота… Это показалось ему забавным. Она показывала его милые фотографии, Блэйд умилялся с этой надутой мордашки. Он же всегда любил котов… даже, завёл бы себе с огромной радостью какого-нибудь… может рыженького, может вообще мей-куна, а может и британца вислоухого, вот только… только… Дань Хэн котов не любил. Как только этот факт всплыл в его сознании, Блэйд отвёл от фотографии спящего кота Кафки взгляд, и посмотрел в стакан виски. Он сложил руки на барной стойке, уткнулся в предплечье и тяжело вздохнул. — Что-то не так? — осторожно спросила женщина, желая положить руку ему на спину, успокоить, но потом она одёрнула, поняв, что это не лучшее, что она может сделать сейчас. — Мне… И тут он почувствовал, как горлу подступил ком. Забыл, блять… Забыл, что от алкоголя его воротит… Забыл, про свою непереносимость… — Точно всё нормально? Эй… ты?.. И вот Блэйд резко встал из-за стола, несясь в туалет, сбивая людей, толкая мерзкие целующиеся парочки по дороге. Его и так тошнило: от алкоголя, от мыслей об этом долбоёбе, а тут ещё блять и это… Ему показалось на долю секунды, что он не только будет сидеть на холодном кафельном полу в обнимку с белым другом да блевать по самое не хочу, но и реветь, поедая собственные слёзы слюни и сопли на закуску после виски. Кафка же за ним побежала, не понимая почему, но побежала. Перед её носом захлопнулась дверь, в мыслях встала путаница: тоже выпила не слишком много, однако достаточно, чтобы отвечать за свои действия, но слегка их не понимать. — Ты там… ты там как? — она постучала в кабинку, поджав губы. В любом случае, она подумала, что это не совсем правильно, знала, что лучше вообще не лезть, но вот только… Её мысли прервало щемящее «хуёво» и щелчок открытого замка. Женщина присела рядом, беря чужие длинные волосы, поглаживая по спине. Её действия для него показались чересчур жалостливыми, изнеженными, почему-то слишком фальшивыми и ненастоящими, граничащими с дикостью… Но он не успел об этом подумать, он подумает о них завтра… если его, ебучего пьяницу, не собьёт машина этой ночью. — Как проблюёшься, я вызову такси, и ты поедешь со мной.***
Он… не соображал. Ноги отказывались идти нормально, слова с языка слетали неконтролируемые, непонятные, мысли спутались в какой-то клубок, который просто нельзя было распутать. Кафка поддерживала его за плечо, ведя к выходу из бара. По дороге она оставила деньги без сдачи и взяла свою сумку на плечо небольшую и их верхнюю одежду. С этим багажом вещей и с Блэйдом было идти… не совсем, скажем, удобно, но она об этом не думала. Считала, что так было нужно. Правильно. Краем ухо до неё донеслись краткие извинения, она закатила глаза и тихо выдохнула: — Забей на это. Всё нормально. — Но… блять. С какого тебе вообще мне… — Заткни свой рот. Сейчас на улицу выйдем, тебе полегче станет. Блэйд виновато опустил голову и слабый, на ватных ногах пошёл с ней. Кафка оказалась права, на улице ему стало немного легче. Его пьяному сознанию подумалось, что она вообще всегда права, в любом действии, в любом отношении. Он присел на бордюр, она рядом, вызывала такси. Блэйд уткнулся носом в её плечо, чувствуя запах ванильных духов, вероятно, недешёвых, и просто прикрыл глаза, ощущая слабое умиротворение. Она же закурила, ваниль смешалась с табаком. — Спасибо, — слабое, шёпотом с хрипотцой, но такое тёплое, искреннее. Это донеслось до неё, поняла она смысл и интонацию сказанного не сразу; желая рефлекторно ответить: «Не стоит», которое Кафка почти произнесла, она мягко погладила его по голове после осознания, — Ш-ш-ш… — она успокаивала, заботливо, с лаской, — Не стоило мне тебя вести в бар. — Я… сам пошёл, — Блэйд ответил медленно, слабо… он почувствовал, что адски вымотался, — мне нужно было… — Да, могу понять, — Кафка гладила его по голове, слегка почёсывая длинными острыми ноготками кожу головы, медленно и кротко покурила тонкую сладкую сигаретку. — Если ты можешь понять, то ты была, получается… в похожем же дерьме… — Кто знает. После этого оба замолкли. Блэйд ощущал тепло, и понял, что давно не чувствовал такого тепла от чьей-либо компании. Он скучал по чувству безопасности, по тому, что о нём хоть как-то заботятся. Но так же его сжирало изнутри чувство вины в той же степени, что и чувство спокойствия. Когда приехало такси, он тоже был рядом с ней. Кафка не села вперёд, оставив его одного на заднем сиденье, не отодвинулась от него; она просто положила его голову себе на колени, сказав, что тот может поспать, ведь дорога будет довольно дальней, до другой части этого большого города. Мол, учитывая пробки им ехать было два с половиной часа. Блэйд поначалу не мог заснуть. Краем глаза он замечал огни фонарей, домов, мигание светофоров. Кафка гладила его по голове, ему понравилось. Он думал о том, что ему было плохо. Плохо в моральном плане, от чего в уголках глаз появились слёзы. Больные, кажется слёзы. В груди покалывало, сжирало, а он глаза закрыл, а слёзка горькая по носу скатилась и упала на складки плиссированной юбки. Он испугался на секунду, и осторожно взглянул на Кафку, заметив, что та к стеклу прислонилась лбом, прикорнув. Он не любил слёзы. От них всегда болела голова.***
Блэйд не понимал как. Как он шёл, как он соображал — а соображал ли вообще — в этот момент. Его же просто тащила эта женщина… эта… — Ш-ш-ш, — протянула она где-то сверху. Он не смотрел на неё, находясь в своей слабости, в своём делириуме. Блэйд потерялся и запутался, запутался, как маленький щенок; беспомощный, напуганный миром, он сбегал, сбегал в место, где ему было спокойно, где было не так плохо, где можно было не чувствовать тоску, не ощущать саднящую убогость сегодняшнего дня и дня завтрашнего. Где можно было просто побыть. — Кафка… это чувство… — размазанный он говорил приглушённым тоном с хрипотцой, — мне плохо. Мне очень плохо. — Погоди. Глупый, погоди. — Я не хочу. Я не могу. Я хочу только… — он опёрся о дверную раму, пряча лицо в своих руках; голос был сдавленным, он, кажется, точно взывал о последней помощи, — ничего, ничего… почему… — Ты идёшь спать. Завтра станет легче. — Кафка приобняла его легко, и отодвинула его от дверного проёма, чтобы закрыть квартиру. Она посмотрела на него успокаивающе, немного жалостливо. Тоже пьяная, однако не так сильно. Она умела. Она была живой. Она не была такой, как он. Она не пряталась, не бежала от жизни, как бежал он. — Завтра? — Утро вечера мудренее, — и отпустила. — Завтра… Блэйд почувствовал, что ему стало немного жарко. Он начал снимать шарф, верхнюю одежду, спуская прям на пол, пошатываясь, еле стоя на ногах, ощущая — вот-вот и упадёт, вот-вот и виском удариться, умрёт. Но его эта перспектива не напугала бы, если бы он в этот момент в своём хмельном состоянии подумал. Кафка так, в верхней одежде, в сапогах на каблуке, взяла его под руку медленно с усилием, ведя в комнату, чтобы уложить несчастного пьяницу. Ввиду не слишком искажённого сознания, она думала зачем. Зачем привела пьяного мужчину в дом, зачем решила идти в бар, зачем вообще сигарет ему купила, ведь она могла… — Завтра не будет. — тихо сказал он. — Что? — Ничего… ничего не будет, — он, посаженный на край постели, смотрел в пол. Какая-то невообразимо тёмная, тяжёлая туча нависла над ним. Взгляд был стеклянный, тело расслабленное, сознание — не сознание, что-то иное; так работает алкоголь. Кафка молчала, ничего не говорила. Она стояла перед ним, между ними — расстояние вытянутой руки. Близко, но далеко. — Ты можешь снять свою грязную одежду? — сказала она спокойным, но строгим тоном. Блэйд же послушался, однако у него ничего не получилось. Кафка сделала всё за него. Взгляд женщины скользнул по телу, которое было немного исхудалым, в каких-то царапинах, в каких-то синяках. Она ничего не сказала, а всего дала ему в руки футболку, взятую со стула, отойдя. — Стой! — внезапно сказал он, взяв её за руку, — стой… Женщина молчала, а после опустила взгляд на него, когда Блэйд обнял её, положив голову на место солнечного сплетения, под грудь. Кафка же поняла: нуждался. Нужно это было. — Что случилось, Блэйдик? — спросила она, подняв голову, чтобы погладить его по голове. — Я… я… я так устал… ха… да, я устал… — пьяное мычание, — смотри, я плачу. Блэйд поднял голову, посмотрев на Кафку, на его глазах были слёзы. Капельки, слёз катились уголка глаз, по подбородку и шее. Это начало, дальше расплачется сильнее. — Плачешь. — Плачу… а лучше станет?.. — Станет. — Неправда. В-рёшь… — Нет. Он ткнулся лбом обратно, обнял крепче. Заплакал навзрыд. Давно не плакал. Очень, очень давно. От слёз болела голова. Слёзы не любил. — Я же пью не от лучшей жизни… Я и пил так в последний раз… — Блэйд замолчал на долю секунды, а потом обнял ещё чуть крепче, — не помню… да и когда было… Кафка продолжила молча стоять, гладя Блэйда по голове. — Я так скучаю… мне так… хочется всё вернуть. Знаешь, всё… всё сначала начать… всё бы просто взять и сделать иначе, но… забываю, как было… Я забыл, как жить. Как надо жить. Мне только больно. Так больно, больно… как больно… — он шмыгнул носом, посмотрев на неё, — я слабый человек, знаешь. — Я не знаю тебя. — Знаешь. И снова молчанье. — Но не слабый. Не хотел отпускать.***
Он смотрел на себя в зеркало, пока слышал как из-под крана капала звонко вода. Кап. Дань Хэн видел свою бледную шершавую кожу и проводил холодными пальцами по ней, по щекам, по скулам, что в последнее время стали уже слишком отчётливо видны. А холодок от замёрзших рук кожу обжигал. Кап. Его внезапно посетило сильное навязчивое желание ногтями расцарапать собственное лицо, оставив красные полосы. Кап. Под глазами синяки заметил, такие, фиолетовые. Он не помнил, когда в последний раз нормально спал в этой трёхкомнатной квартире на тринадцатом этаже. Дань Хэн уже забыл, когда в этой трёхкомнатной квартире на тринадцатом этаже было хоть что-то нормально или как-нибудь спокойно. Кап. Сами глаза покрасневшие от усталости; в уголках даже морщинки появились, оказывается; они мелкие такие были, не заметные особо… Но, рассматривая себя, вспоминая заново, как сам он выглядит, Дань Хэн… Подметил это. Видел это прекрасно. Время… оно никого не щадит. Кап. Губы оказались обкусанными. На них корочка белая появилась. Он же снова укусил, сильно укусил, прокусывая. Настолько, что на нижней губе ранка открылась вновь; во рту металлический привкус. Кап. Каштановые длинные волосы грязные, спутанные в клоки. Когда пальцами он захотел их расчесать, послышался некоторый треск рвущихся прядей. Он же не поморщился. Кап. Безусловно: неприятно. Колко. Больно. Буквально от всего. Кап. Плитка в ванной была зелёная, тошнотворная. Он подумал о том, что захотел сделать ремонт, поменяв плитку с тошнотворно-зелёной на какую-нибудь персиковую. А ещё свет, вкрутив лампочки с тёплым светом, а не с холодным, чтобы не появлялось чувство какого-то дискомфорта. Кап. Ещё запах. Стоял какой-то неприятный запах. А это был запах грязных тряпок, сырых полотенец и мокрого коврика на полу. Кап. Ему не хотелось. Ничего не хотелось. Смысла не было. Не было никакого смысла в этом. Во всём этом. Кап. Ему было очень плохо, настолько, что он мог лишь смотреть, отведя взгляд от своего лица, в одну точку в стене. Он, казалось, мог на протяжении нескольких часов смотреть в эту точку, не обращая ни на что внимание. Даже слёзы не текли из его глаз — это было опустошение. Кап. Такое бывает, такое бывает лишь тогда, когда ты теряешь близкого человека. Кап.***
Дань Хэн чувствовал, что он постепенно умирал. Ощущал, как кожица постепенно отслаивалась маленькими, маленькими кусочками, как внутренние органы гнили, разлагаясь, как душа рассеивалась… И всё это происходило мучительно медленно, что от этой медленности его нутро съедало само себя, как мировой змей, умирающий со скуки на дне моря, едящий сам себя в бесконечно-извечной муке. В крови алкоголь, виски — пей, отравляйся, куда уж там, душой вкуся грядущее небытие, а там, там, там — и в лету всё канет. К дьяволу, к богу, к тебе. Да-да, к ногам твоей измученной мною души, да-да, к тебе вернутся хочу, да-да, с тобою я чувствовал себя человеком. Жить без тебя не могу, не хочу. К тебе мою блядскую душу. Глазами кролика, в хмельном дурмане он смотрел на часы, следил за бегущей по секундам стрелкой. Она, шедшая чересчур быстро, создавала полифонический эффект в его отравленном сознании. Секундная стрелка расплывалась перед глазами: одна, две и вот три, четыре секундных стрелки первая ближе второй, третья быстрее четвёртой — многоголосое, соревнование стрелок; ставки, господа, ставки! Которая выиграет? Дань Хэн поставил на первую. Ошибся — третья; вот чёрт. К дьяволу, к богу, к тебе. Он знал: дьявол за трусость помилует, бог за грехи простит, а он за всё его существо, проступки, обиды, слова и грубость — нет. Нет, не простит никогда, нет — честолюбие, гордость, надменность и принципиальность. Вредный, придурок, последняя тварь, скотина, дворовая шавка — может обзывать хоть до скончания времён, до второго пришествия Христа. Но что-то… что-то мучает нутро, что-то так задевает — хвать, не отпускает и так тянет, держит, заставляет забыть все обиды, раскаяться, упасть в ноги и — целовать, целовать, целовать — что-то облаком мягким в душе заставляет жалеть сяк: по-своему, хамски грубо пускай, вредно — я такая же сволочь, изволь, извини, я молю — любить! Вот его душа — любить по-своему, безудержно, захлёбываясь истошными воплями, измученными стонами, криками, дальше волнами бросая себя из крайности в крайность из щемящей жалости в ярость, из ненависти в любовь и так далее, там ясно: Здесь ставится крест. На этом он потерял своего человека, не уберёг, изучив, задушив, убив; на его руках словно холодный труп — конечно, метафорически… Его человек превратился из того счастливого, живого, вечно так по-глупому улыбающегося человека в колючего дикобраза, спрятав себя ранимого, заболевшего любовью, в колючем панцире — прикоснёшься, станет больно. И больно стало. Но… нет, не больно. Не грустно. Но так мерзко. Колюче. Обжигающе так, медленно, но адски мучительно, его гниющую душу и его сердце, сердце, которое бьётся в груди, но которое умирает под действием этого яда. Кажется, когда он был ребёнком, всё было теплее. Было теплее даже тогда, когда он, стоя с мамой или папой за руку на автобусной остановке, видя мелькающие огоньки машин с высоты своего полутора метра роста. Огоньки фар казались ярче, больше. Фонари высокие, большие — они казались ярче, а снежинки на ладошке детской такой, в варежке тёплой, были крупнее, что он, поднеся ручку свою детскую, мог спокойно разглядеть форму одной, другой. Но что детство, что три года этих… отношений, да… остались в прошлом. Вот, Дань Хэн подумал, что когда он, зовущийся некогда яркой-яркой звездой в его жизни, зайдёт в эту квартирку несчастную, то либо молча уйдёт спать на диван, либо скажет два страшных для него слова. И он же задумался в своём пьяном состоянии о звёздах, о том, что он, зовущийся звездой… да, он… точно, он… Дань Хэн услышал поворот ключа в замке, он повернулся резко, в груди сжалось — это сердце, сердце закололо… заболело где-то в груди, и ему стало страшно. Ему стало и так больно, и так страшно. Вот это да!.. Он мог чувствовать… ого, у него, как оказалось, всё это время была душа…. — ■■■… — сорвалось сдавленным шёпотом с его губ. …Если Блэйд — реакция, то Дань Хэн — рефлекс. Если чувства первого — реакция термоядерного синтеза, то чувства второго — рефлекторная дуга. Блэйд — взрыв сверхновой, Дань Хэн — побег от страха. Они — половинки одного целого; почти одинаковые — ложь, неправда, клевета — совсем полярные. Дань Хэн — северный полюс, Блэйд — южный. Дань Хэн не привык к реакции Блэйда. Ему долгое время казалось, что он вообще как… нечеловек — мертвец, но только живой… Однако, смотря в тот взгляд, в те глаза, он на секунду усомнился в том, что Блэйд был жив. И вот, как в замедленной съёмке, он потянулся к нему; пьяно, размазано встал из-за стола, пошёл к нему, к этому человеку, названному им «звездой», Сириусом альфа в созвездии большого пса… да, Сириус альфа, точно, созвездие большого пса… Дэн Хэн подошёл, поднял голову, ладонь холодную, змеиную, мокрую от того, что нервничал, протянул, в жесте который уже оба забыли, который уже истлел в их памяти: иди сюда, иди сюда, приючу, иди сюда, я скучаю, я молю, я умираю. И вот, как в замедленной съёмке, он провёл пальцами по влажным волосам… почему влажным? Может, промок?.. Ах, да, да… снегопад… вот и промок… ничего, высушит… пьяный, он высушит, он согреет своим холодом и станет тепло… Дань Хэн взял спутанную переднюю прядку волос аккуратно, ласково. Дань Хэн погладил по ней большим пальцем, кажется, наигранно-изнеженно… как те, кто любуются дорогими безделушками… У Блэйда именно это сравнение пришло на ум в этот момент. В эту секунду: ярость, разочарование, животный страх наполнили его разбитую душу, а следом в эту же секунду выплеснулись наружу, на Дань Хэна — Блэйд одёрнулся, вздрогнул, его грудь поднималась и опускалась от тяжёлого дыхания, а взгляд — бешеный, неудержимый. Его тело потрясывало, эмоции брали верх — неконтролируемое, необузданное нечто свалилось на него, что всей душой он жаждал о том, чтобы уйти, сбежать, успокоиться, если не умереть и покончить с концами со всем этим. — Хватит, — твёрдо, грубо, как порвал; он дрожащей рукой схватился за чужое запястье, сжал сильно — останется след, больно, больно — не столь не важно, но будет синяк, — не прикасайся ко мне. А потом он оттолкнул его от себя: резко, сильно, на эмоциях; «не прикасайся ко мне», — не просьба, предупреждение. «Не прикасайся ко мне», — мне противно, мне страшно, мне мерзко, мне больно. Я просто испуган тобою. Я всего лишь… Оттолкнул — Дань Хэн ударился спиной в угол стены в коридоре. Случайно, не рассчитал силы, на эмоциях, на гневе и похмелье, немного лёгком. Нет, не жалко, мне совсем тебя не жалко. Тебе больно? Мне тоже. Обойдётся синяком, обойдётся скрежетом на душе и болью, длинною в пару недель, если спать на спине будет. — Почему? — спросил сдавленно, с лёгким шипением. Он словно ребёнок, который разбил дорогую вазу. Нет, нет, нет, не сберёг он эту хрупкую вазу чувств. Нет, нет, нет, слишком небрежно он с ней обращался. Нет, нет, нет, чересчур… чересчур инфантильно, слишком необдуманно. — Ты спрашиваешь… почему? — полу насмешка. — Обижаешься? — Я? — Ты. — Я не обижаюсь, что ты. — Тогда почему? — Потому что я ненавижу тебя, — как камень с души. Дань Хэн замолчал. Он не понял, что стало с ним… от чего он сделался таким… крайне резким. Нет, похожее было, было… конечно, оно было… Однако чтобы Блэйд так рьяно не подпускал к себе, и тем более не терпел, давал реакцию — это казалось чем-то за гранью понимания. Хотя, может скорее это шалость пьяного мозга. Но вот Дань Хэн кое-что только что понял: Блэйда не было дома сутки. Чёртовы двадцать четыре часа. Как ты мог не заметить того, что твоего человека не было дома целый день? Как ты не мог додуматься до того, чтобы хотя бы позвонить? Почему, а? Сутки. Вчера. Завтра станет через полчаса. Ах, точно… точно… да, да… ах, «завтра»!.. А завтра не будет. Он просто забыл, он просто был пьян: ни «завтра», ни «послезавтра» — ебаное «ничего», плюнь — их «нас» уже не существует; не существует: вот так, просто — оно давным-давно пропало, исчезло, потерялось где-то в этой никчёмной изуродованной жизни, что у одного, что у второго — в груди-ка глянь, эдак тьма. Дань Хэн добавил бы, не будь он в хмель, к словам о своей жизни: «Блядская!», — и даже не скривил бы лица в угрюмой уродливой гримасе, такой, которую кривил постоянно, когда что-то шло не так, как хотел он. И сказал бы он на утро после конца света, когда не учуял бы запаха сигарет в квартире, когда не заметил оставленного ему холодного кофе со сливками на столе… пускай они не разговаривали долго, пускай смотри друг на друга как две разгневанные шавки, готовые порвать друг друга на куски… но мелкая забота присутствовала в них, в их больных сердцах. — Хватит молчать, — едва слышно произнёс Блэйд, поднимая на «этого человека» презрительный взгляд. — Прости, — как ребёнок. Дань Хэн глянул на него, на того, кого звал звездой, подразумевая Сириус альфу в созвездии большого пса. В его взгляде читалась лишь колющая мольба, мольба хоть о какой-то жалости, каком-то сострадании. Кажется, он лишился права на надежду. — Хватит, — невозмутимо ответил Блэйд, отворачиваясь от него, уходя в комнату, собирать вещи. — Я, правда… — Мне плевать. Во всём виновато виски… и, видимо, он сам. Дань Хэн слабо потёр спину, почувствовав только щемящую боль, послеон решил взглянуть на Блэйда, лишь бы поговорить, а… его как будто и не было. Одни ботинки, грязные от слякоти, стояли на коврике, на пороге. Он слышал, как он открыл в их комнате шкаф. Да конец. Конец. Он не хотел, чтобы так было. И вот снова: как в замедленной съёмке. И вот снова, пьяница, хмельной дурак. Он шёл на кухню, пошатываясь. Шаг за шагом — шаги ощущались тяжёлыми, словно его заковали в цепи, в кандалы, от чего тот не мог нормально передвигаться, мучась в гремящей несвободе. Он провёл медленно в своём дурмане по столу рукой — шум, треск, звук хлопнутого от удара стекла. Бах. Бокал от виски разбился. На полу, на ламинате — лужа алкоголя и разбитое стекло, разлетевшееся осколочки по половине кухни. Дань Хэн посмотрел на это. Он услышал звук, раздавшийся эхом точно сотня церковных колоколов в его сознании. Он упал. Стёклышки впились в колени. Он упал от бессилия, от всего того, от чего устал, от всего того, что, оказалось, чувствовал — да, мог чувствовать. Он ощутил, как что-то в глазах собралось, что-то, что по щекам таким горячим от алкоголя скатилось, как это что-то упало на его руки; Дань Хэн услышал всхлип, услышал шмыганье носом и чей-то не громкий, но и не тихий плач. Понял — точно он плакал. Но и не он. Он давно не плакал. Не помнил, когда плакал в последний раз. Он не понимал, как может плакать сейчас. От чувства полнейшей опустошённости Дань Хэн словно оказался сторонним наблюдателем. Вроде, это он плакал, вроде это его слёзы падали на эти стёклышки в змеиных руках, смешиваясь с кровью на ладонях от царапок. Но вроде это и не он плакал. Не верил, не понимал; эмоции наложились на пьяное состояние и умножились. Понимал, о, Дань Хэн всё понимал: он не глупый мальчишка… нет, он никогда не был глупым мальчишкой — мама с папой всегда звали его умненьким, прилежным в учёбе; он знал: к нему никто не придёт. Его никто не спасёт. На утро он увидел на комоде в прихожей ключи с брелком в виде блестящей звезды.