Любовь — недуг. Моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой.
Того же яда требует она,
Который отравил её однажды.
Уильям Шекспир, сонет 147: «Любовь — недуг. Моя душа больна…»
На грязном балконе седьмого этажа в этой квартирке всегда тихо, спокойно. Последний осенний день — завтра первое декабря. На седьмом этаже в этой квартире всегда холодно, и всегда открыто окно на балконе. Морозный ветер играется с полупрозрачными занавесками и заставляет ощутить колючий холод на его покрасневших шершавых щеках. Он стоит на грязном пыльном балконе и смотрит в ночное небо, кажется, так: сквозь чёлку. Его взгляд устремлён лишь вперёд — в пустоту, которую видит лишь он, пустоту, понятную лишь ему одному, что найти пытается — предположить невозможно. В этом ночном небе не видно звёзд; это город — их здесь и не будет видно никогда. В его тонких пальцах белая сигарета с ментолом, он подносит её к губам, зажигалкой щёлкает, из неё искорки вылетают; прикуривает, так, медленно, спокойно. На губах и языке привкус ментола и дешёвого табака… Стоит, ссутулившись и оперившись о подоконник локтями, пока форточка на хиленьких слабеньких петельках раскачивается от такого, лёгонького, но холодного, колючего ветра: этот ветерок отрезвляет его мысли, в которых, казалось, он совсем запутался и не мог выпутаться. Никотиновый дурман успокаивает, расслабляет его. Была в его зависимости эта приятная слабость. Вверх поднимается струящийся дымок от сигареты, который закручивался в причудливые кольца никотинового водоворота. Он смотрит сквозь дым, расслабленный, он не хочет особо думать о том, что будет завтра, что будет послезавтра, что будет послепослезавтра, что будет четвёртого, пятого декабря; ибо прекрасно понимает: будет как обычно, серо: проснётся, встанет с постели так нехотя, лениво, умоется и вновь без завтрака, лишь залив в себя кофе без сахара и сливок, он пойдёт на работу… А зачем? Ну, так надо. Он чувствует себя синтетическим. Вновь ловит на мысли себя о собственной никчёмности, неприспособленности к жизни «нормального» по меркам общества человека. И вот, он слышит звоночек входящего сообщения в телефоне, который вырывает его из омута тяготящих дум. Не хочет отвечать; но ещё, ещё и ещё приходит этот надоедливый звоночек нового сообщения. Достав телефон, он смотрит в разбитый экран, сжав фильтр сигареты в пальцах. [@dosoithmha], 22:17: Блэйдик, золотце, придёшь завтра?[@xi_ng_], 22:19:
наверное, да.
не уверен.
[@dosoithmha], 22:20: Не переживай, знаешь же, всё нормально
[@xi_ng_], 22:21:
в целом да.
[@dosoithmha], 22:22: А. Я же обещала тебе маник, ты ведь не забыл? *´꒳`*[@xi_ng], 22:22:
нет, не забыл.
только, пожалуйста, давай не так как в прошлый раз.
[@dosoithmha], 22:23: А мне показось милым. Тебе идут стразы[@xi_ng], 22:24:
боже.
я загляну в два?
[@dosoithmha], 22:23: Да, супер Доброй ночи! Отдохни только хорошо ♡[@xi_ng], 22:27:
спокойной. тебе тоже не помешает отдохнуть.
Блэйд тяжело вздыхает и кладёт телефон в карман домашних штанов, а после подносит недокуренную сигарету к губам, затягивается. И точно в секунду в его голове отрывками проносятся заржавевшей цепочкой воспоминания прошедших пяти лет.***
Пять лет назад. Он никогда за свои двадцать три года прожитой жизни не мог помыслить о том, что умеет так любить. Так: трепетно, безумно, до одури сильно. До бабочек внизу живота, до сбившегося дыхания, до учащённого сердцебиения при виде этого человека. До, кажется, собственной смерти. Блэйд долгое время игнорировал это чувство, считая любовь штукой, которой он и его сердце неподвластны, неподчиняемы; он считал своим обетом жить самим с собой, самому по себе до гроба. Вот только нет; нет, нет и ещё раз — нет. Такого не произошло. В груди у него всё трепыхалось какое-то чересчур странное чувство; чувство, которому он не мог никак дать названия: облегчение, тревога, надежда — всё сразу. Он не мог понять, отчего так учащённо билось его сердце, когда глядел ему в глаза даже так: на долю секунды во время лекций по экономике, совсем мельком; его лицо полыхало до мелкого покалывания, руки становились неуклюжими, тяжёлыми. Это чувство вскипало в груди, захлёстывало с ног до головы — почти как страх, как слёзы, до того быстро оно появлялось. Однако, в отличие от слёз или страха, оно было парящим, а не давящим, радостным, а не унылым. Блэйд ловил себя на тех моментах, когда улыбался во весь рот, да так, что ныли щёки, что по телу всему начинали бегать мурашки, а волосы, казалось, что ещё немного — и в воздух взлетят. Язык, упивающийся свободой, совсем переставал слушаться в разговоре с ним; он говорил — ещё, ещё и ещё. Ему казалось, что можно было больше не бояться сказать лишнего, можно было больше не бояться, что он такой, какой есть: излишне заносчивый, немного вредный — в конце концов, хотелось показывать себя, отдавать полностью так: душой и телом. А ещё имя этого человека, который зажёг в его груди этот маленький, но горячий огонёк; Блэйд считал это имя красивым — он не зовёт что-то «красивым» понапрасну. Это имя на языке звучит настолько мягко, настолько нежно, ласково, что всё его тело пробирает неописуемое наслаждение. Красный и постоянный. — Дань Хэн, — шёпотом, прямо на ушко — точно секрет — чтобы не шуметь во время лекции. Дань-Хэн. Ему нравилось произносить это имя. Обращаться к этому человеку по его имени, ибо Блэйду нравилось произносить его, и произносил он также: сладко, совсем, совсем ласково. Любяще. — Чего тебе? — Дань Хэн сконфузился, глаза прикрыл от лёгкого (неправда) смущения, немного склонившись в бок, в другую сторону. — Просто, — Блэйд, непринуждённо улыбнувшись уголком губ, подпёр щёку рукой, глянув вновь на него, по инерции, на того, кто ему… Нравится. На того, кого любит. — Просто? — Просто. — Обычно просто так не зовут, — он немного призадумался, поджав губы. — Мне просто нравится твоё имя. Что в этом такого? — Ничего. — Обычно из-за «ничего» не бывает у людей такого выражения лица, — Блэйд тихо, осторожно хихикнул. Он чувствовал себя живым, счастливым; его душа горела огнём светлого искреннего чувства. Его не заботило будущее в этом плане. Блэйд искренне наслаждался тем, что происходило тогда, в тот момент. — Какого выражения лица? — Дань Хэн обернулся, посмотрел прямо в глаза: прямо и на поражение; не раздражённо, не обидчиво; лишь так: излишне спокойно, но почему-то немного встревоженно. Другой на щеках чужих розовый заметил. Розовый, оттенком напомнивший персик; это было странное сравнение, однако Блэйду показалось это милым. Безусловно, он был глуп, не особо опытен в этих делах купидоновых, однако… Однако тут преподаватель объявил об окончании лекции, половину которой оба благополучно прослушали за своими ничуть-не-ванильными разговорами. Дань Хэн слегка подвис в пространстве, всё глядя на Блэйда, любуясь им в каком-то смысле. Взгляд был прикован — не оторвать, хоть убей; к цепочке серебряной, к прядям тёмных волос, которые напоминали ему прямые линии туши… а ещё к глазам. Глазам, которые любовно смотрели на него. Долго смотрели. Оба не замечали одногруппников, уходящих на перерыв, на преподавателя, который в бумажках по их любимой экономике копался, готовясь к следующей лекции. Было плевать. Плевать обоим. И тут Блэйд быстро, молнией, оторвался от взгляда, наклонился к Дань Хэну и секундой, так быстро, незаметно и совсем по-детски, слишком невинно, стыдливо поцеловал его в щёку: — Смущённого, — говорит сбивчиво, рядом с ухом, — из-за «ничего» у людей не бывает смущённого лица.***
Это было… довольно, скажем, неловко. Неловко было писать письмо, формулируя все свои мысли и чувства на клочке бумаги. А их было много, очень много. Одного листочка не хватало для того, чтобы описать всё, что он чувствовал в этот момент. Блэйд ощущал себя каким-то двенадцатилетним по уши влюблённым мальчишкой; стыд и смущение брало над ним каждый раз верх при одной только мысли о Дань Хэне… а думал он о нём всего лишь двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. И всё же, понимая, что прямо, в лицо, в слух он не мог сказать эти «три заветных слова», Блэйд решил изложить это на бумаге, однако и это оказалось огромной проблемой: рука с ручкой каждый раз вздрагивала от того, что его брало волнение, буквы получались кривыми, непонятными, мельком возникали орфографические ошибки — не годилось, совсем никуда не годилось! Текст выходил графоманским, непонятным: Блэйд с темы на тему перескакивал, с мысли на мысль. И не то чтобы он был не сдержан… Просто чувств, высоких, но человеческих чувств оказалось куда больше; это была не просто любовь, не просто желание физического влечения или чего-то около того: нет, совсем другое — любовь многогранна, разностороння; лики любви не похожи друг на друга от слова и до самого конца — совсем. Например, любовь может захлёстывать и утягивать в гремучую бездну, топить, точно во время штормовой бури, а может и наоборот: цвести в сердце, меж косточек рёбер, протягивая свои виноградные лозы так, что человеческое тело распирает от этого, так, что то готово петь и писать хвалёные оды о прекрасном чувстве. Однако Блэйд не знал, какова его любовь на самом деле, к какому архетипу принадлежала, хотя, ему всё равно было на это, ибо он понимал одну простую истину: он любит. Любит.***
— Что это? — тихо спросил Дань Хэн, беря в руки аккуратно сложенный конверт из крафт-бумаги, который ему любезно протянули. — Ты разве не догадываешься? — Блэйд улыбнулся краешком губ, спрятав замёрзшие красные руки в карманы пальто. Первое ноября; в этот город госпожа зима всегда приходила рано. Она затягивала небо тучами, сыпала блестящие снежинки с неба, словно те были белыми блёстками с фиолетово-голубым отливом, которые сверкали так ярко-ярко в оранжевом свете уличных фонарей; снежинки парно, нежно и изящно танцевали вальс под аккомпанемент Шопена, медленно-медленно опускаясь вниз. — Есть предположения, но… На голову Дань Хэну, особо не любившему холодную пору, падали снежинки: а он в шарфе, в шапке… ещё и капюшон зимней куртки с искусственным мехом успел накинуть… Блэйд от этой картины улыбнулся. Улыбнулся до боли в щеках. Он невольно достал руку замёрзшую, красную, погладив другого по голове, стряхнув снег с капюшона, видя, как тот зажмуривался от неожиданности, как эти щёки — думал мягкие, — краснющие от холода, алели ещё сильнее. — Тебе как всегда нужно быть уверенным наверняка? — он смеялся, точно мальчишка, он был счастлив, точно любящий всей душой — и на веки безотказно — юноша, а хотя… А хотя, так оно и было. Хотел он коснуться этих щёк, хотел он взять чужую руку, положив ту в карман своего пальто, чтобы согреть, чтобы дать тепло; он жаждал обнять крепко, стоять, обнимаясь, смотря на снежинки, которые танцевали свой прекрасный вальс под нежнейшую композицию. Блэйд глядел, не отрываясь от Дань Хэна; оба стояли молча, с минуты четыре, завороженно, самозабвенно, не отрываясь ни на секунду; взгляд бегал от щёк к глазами — электричеством била обоих встреча взглядов. Прохожих не было, сейчас одиннадцать вечера. Танец снежинок становился быстрее, приобретая некоторое безумие: они взимались вверх, всё выше, выше и выше, теряясь, уходя на веки и до конца времён. Поднималась метель. Снежинки парили из стороны в сторону, улетая, некоторые, захлёбываясь в буйстве исступления, падали вниз. — У тебя… — «слёзы» — не договорил, перебили. — И я тебя. И мир остановился.***
Он не понял, как это всё провалилось в гремучую бездну. Но начнём по порядку. Вроде как, начало отношений называется «конфетно-букетным периодом». Блэйд и по сей день считает это название довольно глупым и несуразным: при чём тут конфеты и букеты? Однако это неважно, не важно, совсем не важно. Беря в расчёт самое начало этих отношений, он… чувствовал эйфорию. Эти бабочки в животе, красные щёки, сердце, делающее сто двадцать ударов в минуту при кротких поцелуях и прикосновениях… Это было, это ощущалось самым настоящим блаженством. По спине обнажённой чувствовал пробегающий холодок — это капельки воды стекали, это их мокрыми пальцами, словно яркую краску размазывали по коже, это узоры невидимые так филигранно вырисовывали, точно те были предназначены для сервизных чашечек в стиле рококо. Губы чужие… нет, родные, любимые… так ласково прикасались к задней стороне шеи, за загривком целовали, к плечам, к лопаткам, к каждой-каждой родинке во всех доступных местах, а проводили так, точно вырисовывалось созвездие рыб. От воды в ванной исходил пар, но было чуть-чуть прохладно, совсем немного — дверь открыта, сквозит, но от холода укрывают губы и руки, тёплая вода и нежные чувства. Руки скользили по обнажённой фигуре, однако задерживались на острых ключицах, проведя пальцами — касание — электричество. Эта близость является электростатикой: электрическое поле — вода, сквозняк из-за приоткрытой двери; под ними электрические заряды, электроны перемещались, количество заряда перемещалось вместе с ними — чувства неслись, появлялся ток; электричество — вздрог, реакция организма — рефлекс, позорный щенячий скулёж. Глаза были прикрыты, а его целовали; целовали мочку уха, на которой висела красная серёжка-кисточка, и за ней, целовали в висок, проводили пальцами под водой, по животу — щекотка, то же электричество: било, агония — нежное успокоение, гладили, жалели, ласкали, а он губы кусал, зажмуривался, от чего в уголках глаз слёзки скапливались; вздох, всхлип, стон — стон не боли, нет, стон нетерпения, желания: больше, больше, больше, ещё, ещё, ещё… Не любил тянуть, не любил оттягивать, вот только другой — мнения оказывался противоположного: удовольствие в том, чтобы оттягивать, вкушать, наслаждаться полностью и как можно дольше. Что-то тянуло внизу живота мучительно, странно, но не больно, нет; от этого в спине выгибался, тело дрожь мелкая-мелкая пробирала, а зубы, чужие зубы, в плечо впивались, кусались, что след оставался; он понимал: жаден. …Вот только, кажется, кое-что оба не предусмотрели: они не могли, оказывается, понять друг друга, как бы не старались и какие бы пути не искали. Это являлось просто невозможным. Обоим казалось это чем-то немного… не совсем правильным. Но что один, что второй… молчали, избегали конфликтов, даже когда те нарастали, даже когда хотелось схватить друг друга за ворот и вмазать по самое не хочу… Они уходили, отдаляясь друг от друга всё сильнее и сильнее. Это кончилось. Исчезло. У Блэйда горело сердце самым тёплым, горячим чувством, но он сгорал заживо в нём, в этом мучительным огне привязанности и искренности. Это походило на то, что построенный ими двумя этот карточный домик не просто разрушался от ветрянкой бури, а полыхал красным пламенем на глазах обоих. Однако у одного в глазах был страх, а у другого безразличие. Как бы они не отдалились, как бы не молчали, но Блэйд боялся. Боялся до одури сильно, и в первую очередь этот бьющий в груди страх был от того, что он видел в глазах Дань Хэна это мнимое равнодушие. А домик-то горел, сгорал, полыхал, перебрасывая огонь на своих строителей, которые пока ещё этого не замечали. Они поторопились; обоим казалось, что поторопились, что рано съехались, что слишком рано показали себя и слишком много, что также много чувств отдавали, в конечном счёте истлев, перенасытившись этой любовью. Но вот Дань Хэн… ему чудилось, что с самого начала он толком не чувствовал ничего. Ему казалось, что в нём с самого рождения не было ничего живого. А искра чувств, пролетевшая словно электрический ток по проводам в его искусственном сердце, лишь плод его воображения или скопированная манера поведения человека, любящего его. Наверное, эти чувства всё же были, но куда-то пропали, исчезли, растворились где-то, а где точно и сам не знал, не понимал — то стало чуждым. Он раньше, пять или шесть месяцев, или целый год назад вон как улыбался, вон как краснел, что походил на помидор!.. А сейчас?.. А сейчас-то… что?.. А сейчас он лишь завернулся в пуховое одеяло, лёжа ничком на спине, укутавшись с ног до головы да скривив мину гадкую, полную отвращения, и назвал бы возвышенные человеческие чувства гадостью. Гадостью? да, именно: «гадостью», — так он назвал эту «любовь» в своей голове. И он просто фыркнул да прижал кусочек одеяла посильнее, к почему-то дышащей груди, а потом продолжил бы и дальше так лежать… лежать и думать, лежать и размышлять о том о сём, о пятом, о десятом, прокручивая в голове своё странное поведение, чрезмерно яркие эмоции, желания, почему-то ощущая огромную тоску по жизни, которая казалась ярче звёзд в августовском небе за городом, жизни, которая оказалась теплее той погоды в апреле; ну, той, той, когда не слишком жарко и не слишком холодно, а солнце светит в глаза так, что приходиться жмуриться от его лучей… Жизни, в которой, кажется, больше не было места ему, с его вымученной душой, умершей, прогнившей, которую он лишь уподабливал живой и будет до конца работы своего сердца, обманывая себя, всех вокруг, даже человека, которого «любит». Или любил. Или всё ещё любит. Или будет любить. Не хотел и не хочет об этом размышлять. Кажется, тут уже не было места для «завтра». И для «послезавтра» тоже не было. Как и не было для «послепослезавтра», и так далее, по списку, вплоть до даты смерти в свидетельстве о ней, которое придёт на руки близким и родным. Дань Хэн услышал глухие шаги, хлопанье босых ног по ламинату. Он перевернулся со спины на бок, видя обнажённую фигуру, эти волосы смольные, чёрные, как уголь для графики, эту спину прямую, острые равнобедренные треугольники лопаток, пятна оставленных им укусов, синяков: они похожи на отвратительные кляксы, портящие полотна художников эпохи возрождения. Блэйд обернулся на шорох одеяла, другой заметил неподожжённую белую сигарету во рту; мина скривилась, сморщилась. — Чего тебе, ящер? — хмуро спросил он, достав сигарету изо рта. «Ящер»… недавно появившееся прозвище. Оно не нравилось Дань Хэну. Раньше Блэйд звал его исключительно по имени. И только по имени. Он знал, что ему нравилось его имя, но тогда, в том конфетно-букетном, он не придавал значения чужой влюблённости его именем. То как искренне Блэйд произносил это имя, то, как любяще оно слетало с его языка, как ласково, нежно, самозабвенно… Дань Хэн чувствовал неописуемую тоску по этому. — С какого момента ты подсел на сигареты? — спросил шёпотом, немного неловко, от того, что, кажется, полез туда, куда уже нельзя; чувствовал, что переходил эту черту жирную, однако невидимую между ними. — С того, как с тебя слез. — Полгода назад? — Больше. — Почему не сказал? — Ты не спрашивал. Дань Хэн поджал губы, взгляд отвёл, когда послышалось, что Блэйд свои вещи на стуле у шкафа, напротив постели, искал, чтобы одеться. Первый вновь перевернулся, но уже на другой бок, спиной к нему, бубня себе под нос какую-то чушь. Второго же такая привычка у него раздражала. — Что ты там говоришь? — Блэйд спросил немного раздражённо. — В квартире не кури. — чуть громче повторил Дань Хэн из-под одеяла. — Ты хоть раз за это время чувствовал запах сигарет? — Я не обращал внимания, но было. Блэйд ничего не ответил, а вместо этого вышел из комнаты, закрывая за собой дверь с щелчком, понимая, что сегодня будет спать на диване в гостиной. Однако жёсткий диван казался ему куда лучше, чем мягкая теплая постель, которую придётся делить с вредной ящерицей.***
Горло больное, не долечил до конца. Как обычно в принципе. За шею не хватился бы, как и не стал бы долечивать; подумать-то подумал, а вот лечить вряд ли бы стал — в этом он, собственно, не видел никакого смысла. Размышлял о том, что, мол, пока не лежит в отключке или в чём-то подобном, похожем на обморок, то жить будет. Как-то. Как-нибудь. Может быть… может быть, протянет… да, протянет… сможет, чего уж там. Наверное. В любом случае, как упадут карты, как жизнь сложится, так и будет. Да и чего так драматизировать? Слишком уж даже для него. Это просто больное горло. Это просто больное горло, на которое всегда было и будет ему плевать. Всегда же его горло болело, всегда. Всегда он травил этот год это-просто-больное горло сигаретами с ментолом, стоя на прокуренной холодной площадке многоквартирного дома без куртки. Тёплый табачный дым пускал в лёгкие, затягивался долго, раскуривал так, медленно, но тяжело и настолько, что закашливался чуть ли не до тошноты, давился едким дымом, а в уголках глаз появлялись слёзы. В пальцах сжал фильтр, так, что не дотлевшая сигаретка сломалась. Боль в горле запульсировала, в голову отдалась; он даже не знал уже куда деться: ебано, ебано, ебано — даже это мягко сказано. В любом же случае, он в силах был только схватиться за волосы и оттянуть их до боли. Голова была забита всякой дрянью, гнилыми мыслями о прошлом, кажется, уже и исстелившими со временем, так: с концами, но нет — те гнили, гнили, гнили мёртвым грузом с омерзительным трупным запахом на задворках сознания и убитой души; они принимали абстрактную форму тех пятен из теста Роршаха, пятен, которые пугали его, но это было комбо — мысли, пятна, вызывали мурашки по всему телу от страха. Сколько можно? Сколько можно? Сколько, блять, уже можно? И сам не знал, не понимал. Не было больно. Не было грустно. Но было так мерзко. Колюче. Обжигающе так, медленно, но адски мучительно, его гниющую душу и его сердце, сердце, которое билось в груди, но которое умирало под действием этого яда, чернея с каждой минутой всё больше и больше. Ему не хотелось. Ничего уже не хотелось. Смысла не было. Не было никакого смысла в этом. Во всём этом. Тут либо он так заврался, что поверил в то, что ему плевать, либо ему реально уже стало плевать, а теплота с лаской и подавно перестали гореть в его сердце. Блэйд даже не мог и помыслить до этого о том, что человеческое сердце имеет возможность вмещать в себя столько боли, а память так рьяно беречь каждое событие, воспоминание, точно самую ценную реликвию. Он не говорил об этом, не хотелось, лучше будет молчать. Да и не с кем было об этом всём говорить. Он достал пачку из кармана домашних спортивок, открыл, зубами за фильтр так, без особого энтузиазма хватился, кнопку прикусил, та лопнула, пачечку обратно убрал. Колёсиком зажигалки уже выучено щёлкнул и тоже убрал. Блэйд упёрся локтями в подоконник, посмотрел на горящие огни высоток и станцию пригородных электричек в открытое настежь окно. В лицо подул холодный ветер, мурашками по коже пробежавшись. Но в его мыслях было пусто. Нет, не было огонька в глазах, как раньше, когда он любовался этим романтичным видом, который успокаивал его душу, когда тот вновь вернулся к сигаретам после долгой завязки. Сейчас не было в нём ничего: ни радости, даже особой горечи не было тоже. — Так всё это и кончится, — шептал он себе под нос, смотря на кончик тлеющий сигареты в пальцах, — кончится… Блять.