И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине
Мне хочется плакать от боли или забыться во сне
Где твои крылья, которые так нравились мне?..
Крылья — Nautilus Pompilius
Вообще, Дань Хэн потерял смысл в новогодних праздниках в лет, эдак, шестнадцать-пятнадцать, когда впервые напился в хлам. Ну, нажрался. Нахуярился. От души так. Однако у него был какой-то очень серьёзный повод, который сойдёт за прекрасное оправдание, а вот какой повод — он, к огромному сожалению, не помнит. В памяти лишь осталось непонятное омерзительное состояние алкогольного опьянения и размытое воспоминание из туалета, когда он скрутился в три погибели от боли в животе и адской тошноты. К тому же Дань Хэн даже не запомнил, как салаты нарезал или что там к новогоднему столу обычно готовят? И вот сейчас этот главный нелюбитель новогодних праздников наряжает ёлку. Хотя, как наряжает? Он сидит за бокалом кофейного ликёра и подаёт мишуру, новогодние шарики да ниточки бусин Цзин Юаню, который как раз-таки и украшает ёлку в своей квартире. Дань Хэн не скажет, что пришёл сюда по собственному желанию, как приходил на встречи с друзьями в счастливые студенческие годы. Для него на работу прийти — огромное счастье на самом деле, даже не потому, что работа хорошая, не потому, что нравится копаться в цифрах (не очень на самом деле), не потому что Март, новая знакомая, — девушка милая и приятная, а потому, что даже работа в общепите или на автомойке покажется непостяжимым раем в сравнении с компанией Цзин Юаня. Так он мог бы не приходить, если так подумать. Однако… однако сегодня суббота, сегодня выходной день, сегодня он бы гнил дома, ел лапшу, пил пиво с чипсами и смотрел бы свой гадкий сериал, который смотрит с начала сентября и никак не может досмотреть, при том, что развязка сюжета очень интригует. Его просто раздражает жена главного героя, потому что она кажется ему от чего-то противной; не от того, что женщина, не потому что клишированная «глупая блондинка» или что-то около того, а скорее дело в том, что она кажется ему гадким человеком с немного истеричной натурой. Дань Хэн это списывает на то, что он сам такой человек и что такие люди в ему в окружении не нравятся, от чего он помаленечку, потихоньку избавляется от них… Но всё же… — Ты меня слышишь? — раздаётся голос Цзин Юаня где-то рядом, где-то над ним. — А. — Я говорю, ангелочка подай, глухой. — Какого из? — Сотый раз прошу. Того, который белый, с блёстками. — Их тут дохуя. Цзин Юань лишь закатывает глаза на его инфантилизм. Дань Хэн же молча делает глоток из бокала, со стуком ставит его на журнальный столик со стеклянной поверхностью, пьяно поднимает огромную картонную коробку украшений и ставит ту себе на колени, начиная копаться в игрушках, пока Цзин Юань решает оглядеть ёлку с немым вопросом о том красивая или нет, за неимением на руках этого несчастного блестящего ангелочка. Пока Дань Хэн нехотя пытается найти «крылатого уродца» — этот уважаемый именно так решил окрестить бедную ёлочную игрушку своего нынешнего молодого человека (а в скором будущем надеется бывшего) — в его пьяную голову медленно начинают закрадываться не совсем приятные мысли. Да и правда. От чего вообще как что — он у Цзин Юаня. Как что по звонку — он тут, либо за алкоголем, либо в постели и за алкоголем, и за его сигаретами. Может быть, в начале Дань Хэн согласился бы со своей мерзкой меркантильной стороной — этот высококвалифицированный психиатр имеет при себе толстый кошелёк, а также ему капают проценты по акциям крупных фирм и банковских вкладов. На самом старте всех этих недо-отношений он дарил ему неплохие подарки: вон часы золотые от картье на левой руке, на пальцах также золотые итальянские кольца; Дань Хэн до сих пор не знает ни их бренда, ни их ценника — Цзин Юань только улыбчиво промолчал в день их, вроде, третьего, свидания в ресторане. А дальше говорить отказывался. Вообще, как и оно бывает по началу, этот бедный и несчастный бухгалтер в государственном учреждении думал, что его новый любовничек — не только психиатр, но и, не дай бог, — наркоторговец, если не что-то похуже. На деле оказалось, что этот милый тридцатисемилетний дяденька очень хорошо распоряжается своими финансами. Лишь за факт этого, если бы Дань Хэн знал, то он бы с огромным энтузиазмом отсосал ему на пробном сеансе, где произошла эта встреча. Дань Хэна привлекло его смазливое лицо, полное какой-то сладости. Однако от незнания и непросвещённости во врачах в области психического здоровья он кликнул на вкладку первого попавшегося врача, коим и оказался Цзин Юань. На цену Дань Хэн не посмотрел совсем, что привело к прекращению так и не начавшегося толком лечения, однако… это не было концом, и как-то завязалась эта романтика, любовь… Эти театры, рестораны с дорогим вином и вкусными стейками, эти поездки на мерседесе, ночи без сна в отелях, а потом дома у него, с букетами на каждой встрече, подарками и словами: «Не смотри на цену, смотри на меня», — они вскружили Дань Хэну голову, что он перестал чувствовать стоячий запах чистого наебалова. Его карточка с нулями от минус бесконечности до плюс бесконечности, кажется, довольно плохо сказалась на человеке, у которого денег после покрытия оплаты квартиры, еды и откладывания «на чёрный день» в лучшем случае хватало на одну-две безделушки, а того гляди — и вовсе не оставалось. Дань Хэн просто забыл, как жил до знакомства с этим человеком, который в скором времени пристрастил его ко всякому роду зависимостям. Сейчас, найдя в коробочке с ёлочными украшениями этого белого ангелочка с блёсточками, он протягивает того Цзин Юаню, зовёт его, мол: «Нашёл… этого уродца», — впрочем, игрушка и оказалась уродливой: лицо у неё кривое и странное, немного искажённое, крылышко треснуто, держится на божьем слове, что в душе Дань Хэна вызывает пакостное отвращение. Цзин Юань устало смотрит на его недовольное лицо, когда тот отдаёт ангелочка ему за верёвочку, а после же тянется зачем-то, но тянется с этой покорной жалостливой похотью. Тот смотрит на него, касается чужой шеи тёплой рукой, очерчивая не сошедшие синяки от слишком страстных поцелуев прошлой ночью. Затем внезапно: звонкий «гав», и Цзин Юань словно оживает, в секунду отворачиваясь от него, ждущего призрачной ласки. — Оу, Мими! — звонко зовёт он собаку. Это был белый пудель. Причёсанная, ухоженная воспитанная собака — Дань Хэн эту собаку зовёт «псиной». Он устало вздыхает, кладёт коробку украшений обратно на диван, а потом тянется к бокалу ликёра, допивая тот залпом, после чего Дань Хэн снова наливает себе. Он краем глаза смотрит на идиллию между собакой и её хозяином, наблюдает, как Цзин Юань не иначе как «сюсюкается» с Мими, как целует нежнейше своего питомца, гладит того за ушами пушистыми, как тискается с яркой неугасающей любовью. Зависть. Предательство. Беги. Дань Хэн же, мрачно поникший, сидит, укутавшись в вязанный серый кардиган, пропахший перегаром, мерзким ив сен лораном с кедром, ветивером да бергамотом. Он опускает угрюмый взгляд, думает о чём-то, думает… Думает, делая глоток кофейного ликёра, морщится, с пресной сладостью во рту и на губах, думает… Думает о том, как ему невыносимо тяжело, невыносимо неживо. Дань Хэн то неглупый, пускай и по факту алкоголик, он… нет, он умный, он отлично соображает, когда трезв, когда сознание ясное. Ему просто плохо. Он просто скучает. Ему просто жалко… холодно и очень тоскливо на душе. Может быть, Дань Хэн просто слабый человек, может быть и обратное — ему просто жизненно необходимо забыться в ком-то, в чём-то, посидеть пьяненьким, посмотреть в яркие янтарные глаза с отвращением, а после раствориться в уже давно нелюбимых руках, выкурив сладкую сигаретку одну на двоих. Может быть, ему необходима иллюзия защищённости, иллюзия того, что он нужен и хоть как-то, хоть кем-то любим. Может быть, ему просто необходима эта мнимая похоть, необходимо тепло чужого тела на своём, и эта грубость с резкостью — лишь так он может сказать, что чувствует себя человеком, что ощущает себя хоть немного живым. Может быть… однако… однако Дань Хэн и сам не ответит, и не ответит, когда проснётся утром в чужой холодной кровати с шёлковым постельным бельём уже совсем один с головной болью.***
— Да ёлочку маленькую поставим, и всё! — громко уговаривает Март, раскидывая руками, — Дань Хэн, у тебя вообще нет новогоднего настроения? Дань Хэн, сидя на заслуженном перерыве, потягивает сладкое латте с карамельным сиропом и тонной сахара. Он смотрит на девушку, которая вся светится новогодним настроением да не очень-то и понимает её… Ему проще всего, кажется сидеть в безвылазной тоске, в своей мрачности, чем что-то в жизни налаживать. Впрочем, он это и принимает, нежели что-то новое, даже если это что-то хорошее. — Нету, — хмурится он. — Ну, так надо сделать! — опять её позитив, а Дань Хэну тошно, — Там Химеко вместе с остальными украшает офис, она попросила меня поставить ёлочку и нарядить. — Так иди, наряди, — уже как-то раздражительно говорит он, ставя стаканчик кофе со стуком на столик. — С радостью! — Март складывает руки под грудью, стоя перед ним, — но, ты понимаешь, что не очень хорошо отрываться от коллектива даже здесь? — Ты не отстанешь так просто, да? — Ага, — она смотрит на него сверху вниз, — поэтому идём. И Дань Хэн со всем нежеланием поднимается, оставляя свой кофе на столике. Март идёт впереди, с яркой улыбкой — радуется тому, что уговорила самого хмурого финансового аналитика пойти нарядить маленькую ёлочку. — Знаешь, — начинает она по пути в небольшую кладовку за новогодними украшениями, — я люблю праздники. — Видно, — отвечает ей устало Дань Хэн. — Тш! Не перебивай! — Но… — хочет он начать спор, но понимает, что споры бесполезны, а от того закатывает глаза и соглашается, — ладно, ладно. Ты любишь праздники. — Я люблю праздники, — повторяет Март, открывая кладовку, когда они до неё дошли, — а почему, знаешь? — Понятия не имею, — Дань Хэн говорит так, как будто ему безразлично, хотя отчасти так и есть, точнее так оно и есть на самом деле. — Я люблю дни рождения своих друзей, мне нравится новый год, — говорит она, доставая части небольшой ёлки из кладовки и отдавая те Дань Хэну, — потому что праздники нужны людям, — девушка ярко улыбается, отчего её улыбка придаёт веское значение словам, — я не люблю, когда люди грустят в праздники или игнорируют их. Праздники не созданы для грусти, они имеют своё волшебство, особенно новый год, — она нежно усмехается, беря коробку ёлочных украшений, — потому что они приносят хоть какое-то счастье и сближают людей — в этом и кроется волшебство. Понимаешь, Дань Хэн? — Я… — он опускает голову, словно пристыжённый мальчишка, — Нет, я не понимаю тебя. Март тяжело вздыхает, в её действиях прослеживается мелкая печаль. Девушка некоторое время постукивает ноготками по коробке, пока Дань Хэн стоит перед ней со сконфуженной, удручённой гримасой. А потом, так, внезапно на её губах расцветает улыбка, такая же, какую та носит всегда, всё время их знакомства, пускай и не очень долгого. — Ничего страшного! — говорит она как обычно, — пойдём. И вот отчего-то Дань Хэн чувствует себя не в своей тарелке. Но он не старается этого показывать, а просто идёт за Март с частями ёлочки в руках. Когда они приходят, то видят, как все украшают офис: некоторые вешают флажки с буквами «С Новым годом!», другие же на окна клеят наклейки со снежинками и прочими новогодними символами. Март в секунду начинает сиять от создающейся новогодней атмосферы, Дань Хэну же максимально неловко — он поджимает плечи, как будто съёживается, показывая то, что ему тут не место, а радость не для него. И затем он слышит краем уха разговор: — А на скотче держаться будет? — Без понятия. — Да ну. — Если гирлянда упадёт, то она упадёт на тебя. — Ты у Кафки понабрался язвительности? — Кто знает, — смешок, улыбка. У Дань Хэна кольнуло сердце. Почему-то, отчего-то ему в грудь вонзили кинжал, стрельнули туда внезапно и, не пойми откуда, — в его груди зияет огромная дыра, словно ему живому в сознании вырезали сердце и достали грудную клетку, словно выпотрошили внутренние органы и прошлись по пока что живому телу. Почему-то его это задело. Отчего-то стало слишком больно. Откуда-то к горлу подступил ком, а его начало слегка подташнивать. Противно. Мерзко. Гадко. Убого. И всё это от чужой улыбки, от улыбки некогда самого близкого, самого любимого и дорого человека, которого он ценил больше жизни и к которому был готов лечь живым в могилу. Дань Хэн же его не любит сейчас, он же его презирает, а вместе с этим он и искренне нуждается в нём, почему не может до конца осознать, как много этот человек значит для него, для его разорванного сердца. — О, Март, Дань Хэн, идите сюда! — зовёт их заметившая Химеко, стоящая рядом с Блэйдом, который распутывает гирлянду, присев на край стола. — Мы принесли ёлку! — задорно говорит Март, держа одной рукой огромную коробку, а другой беря бедного несчастного Дань Хэна под руку, чтобы он «не отрывался от компании». — Давай подержу, — Химеко берёт у девушки ёлочные украшения, а после ставит те на стол рядом с Блэйдом, который и взгляд на Дань Хэна старается не поднимать. — Спасибо! — та же искренняя радостная манера. Дань Хэн отцепляется от Март, однако он ёлку всё ещё держит у себя, а после оглядывается вокруг, подмечая, то, что офис неплохо украшен к предстоящему празднику, на его ничего не знающий в этом взгляд. Он смотрит на Химеко, на начальницу, а потом выдавливает из себя как можно более естественную и живую улыбку, говоря: — Симпатично тут… — Что симпатично-то? Мы только начали — офис практически какой был, такой и есть, — язвительно отвечает Блэйд, раздосадованный тем, что у него никак не получается нормально распутать гирлянду. — … — Дань Хэн, не обращай внимания, — улыбается Химеко, стукая Блэйда в плечо незаметно, однако что Дань Хэн, что Март это прекрасно видят, а также его искривлённую обиженную физиономию, — … пожалуйста. Он не со зла. А после этого между ними четырьмя нависает очень неловкая пауза. Блэйд сидит, съёжившись, как дикобраз, готовый к опасности, как колючий морской ёж, Дань Хэн же сгорает со стыда, с того, что сказал нелепицу, Химеко всем видом пытается показать, что всё хорошо, когда всё совсем не хорошо. Март просто ничего не понимает, а поэтому предлагает: — Химеко! Поможешь поставить мне ёлочку? А эти двое пусть гирлянду вешают. Тройное критическое непопадание. Химеко вздыхает, а после подходит к Дань Хэну, который молча отдаёт ей ёлку. Она поворачивается к Март: — Возьми игрушки, — потом, собираясь идти к другому краю офиса, она немного наклоняется к Блэйду, тихо ему говоря, — ты успокой её, а ещё не забудь передать моё приглашение, ладно? Блэйд кивает ей, а после немного успокаивается, развязывая узелок гирлянды. Дань Хэн молча за всем наблюдает: как Март с Химеко уходят, как Блэйд медленно распутывает гирлянду. Он думает о том, что если бы кто-то другой распутывал бы сейчас гирлянду, то он бы с радостью предложил свою помощь. Но Блэйд это не кто-то другой. Дань Хэн со смешанными эмоциями отодвигает кресло, садясь поодаль от него, а после всё же решает что-нибудь сказать: — Куда ты вешать её собрался? — Не придумал пока. Может быть на стену. Скорее всего. — Обычным тонким скотчем? — Ты не пойдёшь за скотчем в строительный, — с неприязнью отвечает Блэйд. — А если я схожу? — внезапно по инерции говорит Дань Хэн, кинув острый взгляд на него. Блэйд натягивает на себя самодовольную ухмылку, а после, мгновенно, та исчезает с его лица. Он не верит, ибо знает (либо думает, что знает) его как облупленного. — Ты не пойдёшь за скотчем в строительный, — повторяет он так, что это похоже на вызов. Дань Хэн же резко поднимается со своего места, точно вскакивает, а потом быстро идёт к своему кабинету за верхней одеждой. Блэйд остаётся сидеть в недоумении с гирляндой на руках, а после чего громко окрикивает его: — Эй, ящерица! Ты куда намылился? — За скотчем. Это было… довольно мощно.***
Нос замёрз, щеки кололо, а от холода на глазах выступили слёзы; на улице оказалось весьма холодно. Он просто не заметил этого с утра, так как решил проехаться с Цзин Юанем утром, ибо им оказывалось по пути. Поэтому Дань Хэн как раз и не оделся по погоде: он лишь в тонком осеннем сером пальто с белым мягким шарфом в минусовую температуру. Он не считает целесообразным утепляться, если он будет на улице от силы минут десять. Да и зачем? Посидеть над кружкой сладкого кофе или лентой тик-тока с утра пораньше куда важней, чем утепляться. Сейчас Дань Хэн проходит мимо оживлённых улочек. Сейчас четыре часа дня — посмотри, уже довольно темно. Загораются фонари, мелькают тёплым огоньком новогодние вывески. Везде эта праздничная атмосфера, прямо как… Прямо как в тот день, тогда, когда казалось, что снежинки танцевали вальс под аккомпанемент Шопена, а он был на улице в тёплой куртке, в шапке, с капюшоном. Он возвращается в офис ровно через полчаса, в его красных руках от холода строительный скотч. Дань Хэн надеется, что купил то, что надо. Когда он пулей несётся в кабинет, чтобы снять пальто, стряхнуть с него снег, он чувствует, как адски продрог, как замёрз. Дань Хэн мельком в сознании делает пометку о том, чтобы достать куртку. — Этот скотч? — он возвращается к Блэйду, кладя ему в руки то, что ему нужно было. А ещё Дань Хэн молча и незаметно забавляется тому, что он не распутал до конца гирлянду. Но, тише, тише, этот молодой человек делает успехи! Когда он уходил за скотчем, то гирлянда не была распутана и на половину, а теперь-ка, вон, глянь — кажется, чуть больше половины. — М? — Блэйд поднимает взгляд и смотрит на скотч в чужих красных от мороза руках, — этот. Спасибо тебе. — Ага. — На улице очень холодно? — Блэйд и сам не понимает, почему решает поинтересоваться. — Я просто не по погоде одет. — Так морозы такие целую неделю стоят. — А я не был особо на улице. — Понятно… Блэйд не решает дальше вести с ним диалог. У него есть дела поважнее: необходимо, в конце концов, распутать эту несчастную гирлянду! Он признается честно, ибо будь его воля — вообще бы не распутывал, не сидел, не кривился и не раздражался бы. Но, да, да, право слово — его эта гирлянда очень выводит себя, что не понимает, почему злится и психует ни с того ни с чего, это же ведь просто… гирлянда. — Дай, — спокойно просит Дань Хэн. — Чего? — он непонимающе поднимает бровь. Однако Блэйд правда не понимает. — Я хочу помочь распутать. У Дань Хэна есть на это оправдание — ему не нравится его угрюмый и… по-настоящему жалкий вид. А ещё, кажется, Блэйд начал лишь запутывать гирлянду и, кажется, куда сильнее, чем это было до. —… У него нет слов. Он не помнит, когда этот человек предлагал ему в последний раз что-то. А уж тем более помощь. Ему. Предложил. Помощь. Дань Хэн. Эти четыре слова просто не умещаются в его голове. Блэйд хочет отмахнуться. Он хочет начать спор, как мальчишка лет пятнадцати, как глупый подросток — ему хочется поиздеваться, посмеяться над этим человеком. От чего-то в душе просыпается гнилая заносчивость с язвительностью. Однако Блэйд поджимает губы, смотря хмуро на него от того, что думает и размышляет, от того, что забыл ласку по отношению к нему. Он замечает, как Дань Хэн руку протягивает. Ящерица. Пресмыкающиеся. Этот высокомерный и гадкий в его глазах человек снизоходит до него вечно плюющегося ядом и желчью пса, чтобы помочь распутать несчастную гирлянду. Верх милосердия. Чистейшая добродетель. Иисус может уйти паковать чемоданы, чтобы отправиться в ад. Почему-то кончики чужих рук тянутся, чтобы забрать гирлянду. Блэйд отнюдь не сопротивляется, потому что его душа улетела на задворки вселенной, а сердце заныло, затянуло, завязало и спутало. Всё вместе. Отчего-то оно заливается смятением от противоречия двух отношений, которые он знал и которые снова ощущает. Почему-то его волнует это адски сильно, и Блэйд прекрасно чувствует жгучий страх, какую-то тревогу, какое-то желание деть себя хоть куда-нибудь. Он не боится доброго отношения от Кафки, не боится ласковых слов матери, которой звонил на днях, он не боится улыбок других людей по отношению к нему, что даже вон: также хорошо к ним относится, улыбается в ответ… но… Но Дань Хэн — это про нечто иное. Дань Хэн это про то, чтобы расцарапать кожу до крови, про то, чтобы замучать, разбить и убить — себя и его. Это про то желание вырвать бьющееся сердце из чужой груди голыми руками, а потом и у себя — умерев в один день, в один час, имея парную дату смерти на могилах, покоясь рядом. Либо вместе. Вместе, в одном гробу. Это про гадкое чувство и мнимую боль от странного чувства внизу живота, это про страх чужих прикосновений и желание где-то раствориться, так как он чувствует себя измученным сейчас рядом с ним от отравления странным истлевшим чувством. Боишься, обижаешься… И… Блэйд не признается себе в своей рабской преданности, в своей по-настоящему собачьей верности, ибо любит он так: сильно, трепетно; его любовь, долго теплилась на медленном огне, цвела годами, точно кусты белой сирени; его чувства, его сердце, его душа и нутро предназначены лишь для одного человека, для одной души. Это про чрезмерно жертвенную привязанность, когда в мире нет ничего, кроме твоего живущего человека, когда этому человеку со всей своей искренней выстраданной душой готов принести хоть весь мир, хоть всю вселенную прямо и к ногам. Вот только его душу исказила обида, его душу сковала ненависть и презрение. Ему хочется ненавидеть — он не может ненавидеть. Ему хочется кидаться колкостями — он не может вымолвить и слово. Он смотрит на руки, которые развязывают последние узелки на гирлянде, и… Блэйд жаждет ударить. Ему хочется вцепиться в чужой ворот и бить. Он желает ухватиться за чёрный галстук, аккуратно повязанный на шее, затянуть и удушить. Вот только страх: ты не можешь этого сделать, ты любил его больше жизни. — На, — внезапно. Это так резко, так неожиданно вырвало его из омута размышлений. Дань Хэн протягивает ему распутанную гирлянду; Блэйд чувствует лёгкое касание холодных рук. Хочу согреть. Касание невесомое, даже такое эфемерное, секундное, но в этой секунде есть года вместе, где от неловкости и чувств, они пришли к грубости и чистейшей нелюбви друг к другу. Однако тут… такое забытое, нежное, когда-то неловкое и вновь стыдливое: когда щёки и кончики ушей покалывало, когда дыхание переводило, когда сердце, да, точно, это ещё не изувеченное чужим сердце, живое сердце, было готово испускать сто двадцать ударов в минуту, что вот смотри — он умрёт скоро, умрёт от огромной любви такой горячей, буйной, захлестывая смертоносными волнами. И вот, опять по новой. Снова перехватывает дыхание: смотри, я хочу коснуться тебя. Кончики ушей покалывает, он как мальчишка: смотри, я живой. Мёртвое сердце оживает, стучит, набирает скорость: смотри, я люблю. — Повесим? — страх. Страх не в голосе Дань Хэна, страх в груди Блэйда. «Повесим?», — произнесено вовлечённо-отстранённое: в ответ сказать не может, сковала боязнь. Откуда такая… приветливость? Зачем открытость? Почему после всего… здесь щемящая, больная открытость, да и вообще — открытость ли? — Да, — коротко, на рефлексе: реакция равна нулю. — Хорошо, — спокойно. Когда они вешают гирлянду, точнее, Блэйд вешает, а Дань Хэн поддерживает стремянку, которую добродушно притащил из кладовки, и подаёт кусочки скотча, то оба чувствуют что-то странное и смешанное в груди. Обида не делась-то, она абсолютно никуда не делась, она была, она была вот тут — в их сердцах, в них самих, они и были этой обидой, они и есть обида. Обида, страх, любовь — кусочки гнилого мяса с мерзким тошнотворным трупным запахом; какое-то вязкое, склизкое, липкое и гадкое — вот что есть обида, вот коей она является — отмершее в груди, которое ноет меж острых костей, сливаясь с живыми клетками организма, умертвляя те. Вот так она действовала, вот так она убивала, точно раковая опухоль. Но вместе с обидой была у обоих эта скучающая больная привязанность, эта тоска, чувство рабского коленопоклоничества, и тут понимание — я так не могу. Дань Хэн смотрит вверх, на волосы цвета туши для каллиграфии, которых некогда касался. Он глядит на шею, на руки, на щёки и линию скул, которые целовал, которые любил. Он любуется фигурой, которую не желал отпускать никогда — впредь во веки и на жизнь вперёд. Дань Хэн вспоминает, как невидимо соединял любимые родинки пальцами на спине, рисуя нечто важное для обоих бегущим последним током электрическим по коже. Некогда любимое, дорогое, некогда то, что было живым — тень в памяти невидимая, которую хочется забыть, но которая всплывает цветом нежной эфемерной акварели, заставляя прочувствовать вновь всю тяжесть креста ошибки, нанесённой ножевой тысячью и ещё одной зацелованной. Блэйд поворачивается, смотрит взглядом своим, некогда любимым другим. Им, им, всё им и только; любимым — да любимым, но тогда непонятным, что любимым. Вот только глаза, а если точнее, то, что в них отражалось раньше, мельком иное — знает: никто не поймёт, каково «иное». То боль, скол: я говорю «мне жаль», я не соберу разбитую вазу. Потому что осколочки потерялись. Потому что я потерялся. Потому что…***
Кафка запускает руку в чужие мягкие чёрные волосы, нежно гладя. Она смотрит вниз, на всё такого же отрешённого Блэйда, которому, кажется, не совсем нравится просматриваемый сериал. Хотя, он скорее просто устал за эту неделю, а потому завернулся в плед, получив заслуженный отдых. Для них такое отношение друг к другу в порядке вещей. В том смысле, что в Кафке Блэйд находил самое, что ни на есть, спокойствие, какую-то искреннюю заботу и тепло — ему этого не хватало всё это время, он не имел возможности этого получить в угоду того, что взрослый и, как-никак, ответственный за свою жизнь человек. Но только ирония судьбы в том, что Блэйд сбился с курса, обжёгся по вине своей и замёрз в водах Северного Ледовитого океана. Он что-то внезапно промычал лениво, съёжившись в полудрёме, пока не услышал тянущее «мяу» кафкиного кота, который — вот неудача — запрыгнул на него и устроился где-то в ногах. Вообще, этот упитанный чёрный кот был тем ещё гордецом, который особо не любил ласку от кого бы то ни было, помимо Кафки. Вот только, кажется, единственным исключением для вредного животного, стал ничуть не отличающийся от него дорогой друг хозяйки. На удивление кот проявлял знаки того, что этот вредный и местами нахальный человек ему не равнодушен: то придёт, о ноги потрётся, то запрыгнет, глазками-стёклышками зелёными, смотря и говоря, мол, этот достопочтенный кот ждёт того, чтобы эта человеческая особь проявила к нему свой интерес и погладила. Удивительное создание у не менее удивительной женщины. — Блэйдик, — внезапно обращается Кафка, гладя его по голове и отвлекаясь от сериала. — М-м-м… — Ты передал приглашение от Химеко на новогодний корпоратив… — Вечер, Кафка, — Блэйд устало зевает, открыв глаза и морщась от яркого света телевизора, однако говорит чрезмерно мягко и ласково, — это вечер, ибо можно со своими приходить, поэтому она тебя и… — Да я не про это, я в курсе, — Кафка закатывает глаза, после насупившись немного, — мне вот что интересно: ты будешь там? — А, ну… — он немного задумывается, хотя, скорее, просто зависает от усталости, — буду? — опять усталое, полусонное, но мягкое. Блэйд поворачивается к Кафке, смотря на неё полузакрытыми глазами, снизу вверх, держа голову на её коленках. Она его по лбу гладит своими руками тёплыми, нежными, кажется, совсем бархатными. — Это же… по своей части светское мероприятие, да и в хорошем месте… не за свой счёт… — Блэйд лениво усмехается. — Напиться на халяву хочешь, да? — Кто знает. — Например, я. — А у тебя повод, например, вырядится перед своей любимой женщиной. — Тебе тоже не помешает привести себя в порядок, — подкалывает Кафка, растрепав его чёлку. — Тебе не нравится, как я выгляжу? — наигранно-обиженно тянет Блэйд, — ты же часто говоришь, что я выгляжу очень хорошо. — Ну… для повседневного если, то да. А тут, как говорится, выход в свет. — В свет… Он глядит на женщину маленько непонимающее, а та лишь голову опускает, смотря по-своему ласково, гладя лоб, мягко оттягивая чёлку. Блэйд чувствует боль во всём теле от неописуемой усталости за сегодняшний день, когда сидел всё время за распределением бюджета на следующий год… Нет, нет — он в курсе того, что необходимо балансировать, необходимо правильно распределять силы, однако… то ли циферками увлёкся, то ли решил отстреляться как можно быстрее… Вот только что с одним, что со вторым, этот обессиленный маркетолог не освободил свой завтрашний день. Какое несчастье. И тут, внезапно, он слышит мурчание, чувствует, как кот забирается, чтобы улечься прямо на грудь; коту нужна ласка — он ищет спокойствия, заботы, любви. Нет, это животное получает всё вышеперечисленное от Кафки, однако… Мало, мало. Коту всё мало также, как и мало людям. Имея что-то, мы этому «что-то» не предаём особого значения, всё стремимся за тем, чего вряд ли удосужимся получить, а цену осознанием, когда только лишимся этого «что-то». Хотя, это факт общеизвестный, только что Блэйд, что Кафка не помнят, откуда это услышали. Кот мурчит, трётся носом о нос Блэйда. Как-то в начале знакомства, Кафка сказала, что её кот, очень напомнил ей Блэйда, наверное, из-за такой же угрюмой мордашки — так и сказала; «морда» — звучит весьма грубо и жаргонно. Блэйд своей немного большой, но аккуратной рукой проводит по гладкой шёрстке головы кота, большие треугольники ушек задевает. Его тонкие губы изгибаются в ласковой улыбке, и он чувствует неимоверное спокойствие, которое не чувствовал давно. Кафка тоже улыбается. Ей приятно видеть Блэйда в такие моменты, когда он вот: оживает, выглядит счастливым, искренним, пускай и только с её котом. Это то чувство… знаете, искренней дружбы. Вроде, такую любовь, дружескую, древние греки называли «филией»: тоже самое, практически, что и любовь, за исключением того, что эта любовь по отношению к другу или подруге. Кафка долгое время не верила в такую дружбу, да и Блэйд тоже. Конечно, что он, что она — люди образованные, умные, они знали о «четырёх видах любви», эти «агапе», «строге», «эрос» и вот, «филия»… Однако они не понимали всей сути последней, пока, собственно, не прочувствовали на себе в полной мере.