***
Ресторан оказывается весьма… неплохим. Очень неплохим. Даже очень хорошим и весьма… дорогим. Вот, понимаете: чувствуется от этого места запах денег, какого-то престижа и старой доброй богатой Францией. Эти все французские изыски, манеры, всё это напыщенное благородство и подпись «се ля ви», — почти ирония. Се ля ви, се ля ви — се ля ви есть c'est la vie: истина проста — знание соответствует с предметом. «C'est la vie», — такова жизнь: век живёшь, а в отмеренном Господом веку есть то, от чего ты зависишь; ты зависишь от природы и от космоса, ты зависишь от окружающих и их решений, ты зависишь от обстоятельств, которых не предугадать даже царице наук. От того и в мире являешься маленькой рыбёшкой, которая совершенно одна в целом море-океане, в котором смешиваются северные и южные течения. Поэтому: «C'est la vie», — уверенно произнеси эту простую фразу на своём кривом французском, обратись на языке любви и лжи, а там гляди — и камень с души твоей упадёт, да она сама, твоя измученная, больная, вот как запоёт, оживёт и пустится в пляс свободных ярких пятен мазурки. Пятна свободны, пятна абстрактны, у них нет краёв — они плывут по холсту жизни, и там почти на грани абсурда; краска перекрывает чёрный графит и уголь, а поверх алых, жёлтых, нежно-голубых и фиолетовых клякс по высыханию перекроет толстым слоем бело-серого грунта: в любом случае, всё сначала и по новой в тринадцатый раз. Одна картина сменится другой, другая следующей, а следующая — последующий и так до конца жизни. Фрагмент, эпизод — картина в памяти запечатлённая на веки; то — уходит и приходит, появляется — остаётся опыт. Жизнь в моменте, жизнь на краю обрыва, жизнь за папоротником и в коробке сознания, где мысли о смерти и неизбежности небытия, а любовь твоя в процессе написания самого жестокого, самого прекрасного холста. Алый, белый, небесно-голубой. Я рисую твой облик в сознании. Блэйд рисует его облик в сознании. Он думает — мысли не о том; в мыслях: любимое, в мыслях дорогое сердцу, красивое ему; красивое, которое похоже на искусно вырезанные из мрамора статуи, красивое — картина Климта «Поцелуй», тонкое, сравниваемое и приравненное к этому. В мыслях — это, в душе — это, в сердце чёрном — это. Это — что «это»? Это — более чем очевидное. — Ай, — споткнулся, и почти в ступеньки. Отделался лишь тем, что его под руку держала эта прекрасная женщина. — Аккуратнее, не порть только купленные вещи, — тихонько говорит Кафка, с не сползающей улыбкой. Атласное красное платье в пол, по фигуре, с вырезом, которое подчёркивает все совершенства. Тёмно-малиновые волосы, которые обычно собраны в хвост — в аккуратном маленьком низком пучке, чёлка уложена, тонкие прядки волос у лица завиты. Макияж — лишь подчёркивает яркие глаза и острые, утончённые черты лица. — Задумался… — О своём? — О своём. — И всё о своём… — Кафка делает тяжёлый вздох. — Что-то останется неизменным, — Блэйд лишь плечами пожимает, пока они поднимаются по широкой лестнице. — Вы так и не поговорили? И как в воду глядит, он у неё на мягкой ладони, он — открытая книга. Блэйд сможет на это лишь криво улыбнуться, сможет лишь слегка отвернуться и съёжиться, на что в ответ он явно увидит лишь то, как Кафка закатывает глаза. Он не скажет, что пренебрегает расположением этой женщины, отнюдь! Он просто не может переступить через себя. Хотя, скорее тут одно — боится, ему страшно; Блэйд чувствует себя напуганным, загнанным в угол зверьком… Хотя, он просто бежит и убегает от своего и себя, поджав хвост. — Ну, может так оно и лучше. — …Может.***
— Одну! На память! — просит Март, надувая щёки. Девушка неловко улыбается, стоя рядом с Химеко, которая медленно тянет второй бокал шампанского, пока ждёт оставшихся гостей. — Я… я не… — Дань Хэн тяжело вздыхает, потерев переносицу. — Ну… — она едва улыбается уголками губ. Пока над ними двумя нависает пауза из-за того, что Март до безумия хочется фотографий на память, а Дань Хэн жалеет, что появился тут, пускай лишь из-за повода напиться, Химеко, накручивая прядку огненно-рыжих волос на палец, глазами ищет фигуру любимой женщины: написала же, что уже тут, уже здесь, а… где? Нет, не недоверие, другое — жажда очередной встречи, жажда вновь увидеть «свою» вечно улыбающуюся, чуткую, местами насмешливую; «свою», манящую какой-то неуловимой прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой утончённости всех женственных черт, может быть в задорно-кокетливой мимике. Химеко слегка прикусывает внутреннюю сторону щеки, немного сжимая белую ткань мягкого платья, белый — контраст с волосами, похожими на пламя, на огонь. Рукава-фонарики, крой по фигуре — язык сдержанной элегантности. Она делает глубокий вдох, а после чувствует, как тёплые нежные руки сжимают её в объятиях, как в щёку со всей лаской и любовью целуют, а после стирают лёгкий след от красной помады. Губы Химеко расплываются в мягкой улыбке, она глядит на Кафку — на её губах та же улыбка. — И! Снято! — звонкий голос Март, — не знала, что ты встречаешься с такой… шикарной женщиной… — девушка неловко улыбается, кидая восхищённый взгляд на Кафку, которой, судя по всему, нет дела до окружающего мира. — Моя дорогая, ты всё секретничаешь, — тихо, только Химеко говорит она. — Ну, не каждому стоит знать, что у меня в личной жизни… — Да, но ты умилялась с этой особы много-много раз, говорила про её амбиции и приятный характер, разве не так? — Кафка посмеивается, говоря так, чтобы и Март услышала, — я думала, что раз ты так хорошо отзываешься о ком-то, то человек тебе не безразличен, и он является, как минимум, хорошим приятелем. — Однако… — Простите! — перебивает несчастная раскрасневшаяся до кончиков ушей девушка, — я… я… я скину вам фотографии потом, хорошо?.. — … — Да, конечно! Солнышко, проведи хорошо этот вечерок! — улыбается кокетливо Кафка присаживаясь поближе к своей любимой и сжимая чуть крепче её в объятиях от огромного количества переполняющих её душу чувств. Спустя время Март можно было найти только рядом с Дань Хэном, который пил чёрт знает какой по счёту коктейль, слушая восторг этой девушки о том, что её начальница о ней очень хорошего мнения, а её дама сердца назвала её «солнышком». В ту же минуту Блэйд клюёт носом в виски, тяня его очень медленно, не желая шибко напиваться; он листает ленту с котами в твиттере, что является его более чем привычным состоянием. Однако ни коты, ни приятная музыка, ни выпивка, ни стол, а уж тем более люди никак не скрашивают тянущееся долго время, ибо его взгляд бегает от котов к фигуре за барной стойкой с высоким хвостом, в сером костюме с зелёным галстуком, гоняющей алкоголь так, будто у неё в запасе ещё девять плюс одна жизнь. И вот… хочется подойти — в душе обида, хочется по-своему неловко подойти, хочется «как раньше», но остаётся развлекать себя самостоятельно, в ту секунду, когда нет вокруг абсолютно ничего и никого. Подойти к любимой дорогой подруге? Пускай веселиться и воркует с любимой, они обе давно не виделись… к тому же не хочется прерывать чужое счастье своим горем. Вокруг столько лиц, но все они безразличны, за исключением одного. Но нет, нет. Этого не надо… А глаз-то и не отводит… А держится-то… как держится и чужой взгляд на нём, как бьёт напряжение электрическое обоих, когда назойливая особа уходит от гадкой ящерицы. Сквозь стол и десять метров на него за барной стойкой в самом углу, в обезумлено пьяном делириуме, бреду, в фиолетовом свете и блёстках диско-шара: глянь — яркий изумруд, а ты — кровавый гранат. Взгляд — боль, взгляд — ломка по ушедшему, взгляд — «я хочу тебя обнять». Секунда: Дань Хэн уже не смотрит, секунда — разрыв тока, электроны не поступают, а больно, так больно, как при ударе током, секунда — прекрати, зачем, за что, посмотри на меня вновь, ты не услышал моей просьбы? Он лишь отворачивается, не смотрит туда, куда хочет, у него дела поважнее. — Чего тебе? — размазано говорит Дань Хэн, сняв трубку. Не хочу тебя слышать, не хочу тебя слушать. — Ты не читал сообщения, — на другом конце слегка расстроенный голос. Песня. Песня для «медляка», на выпускной как будто. Про украденную тоску и страсть разлуки. — Я? — с наигранным удивлением произносит он, медленно поглаживая кончиками изящных пальцев по краю стакана виски. — Да, ты. Я… немного беспокоился. — Ого, ты беспокоился. — Да, я беспокоился. Волновался, если быть честныи. — М, ясно… ясно, ясно… Молчание, нежелание выяснять отношения. Цзин Юань, ты охуеть как не вовремя. — Я хотел сказать, что мне жаль, если я тебя чем-то обидел, но, мне кажется, что сейчас не лучшее время, чтобы что-то выяснять… — Тебе жаль? — смешок, — погоди, тебе что? — Дань Хэн, мне жаль, если я тебя обидел, — сдавленным голосом повторяет Цзин Юань. — Я поражён… ох, я так поражён… — В общем…- — Нет, Цзин Юань, — обращается Дань Хэн, залпом выпивая половину стакана, вытирая алкоголь с губ тыльной стороной ладони, — иди ты… нахуй. — Прости? — Иди на-хуй, — лёгкий смех, — реально. Цзин Юань, знаешь… знаешь, вот… я тебя ненавижу, — Дань Хэн говорит медленно, с запинками, слова в предложения из-за алкоголя плохо связываются, — я так сильно… так… так сильно тебя ненавижу. Я тебя не люблю… — он сказал последнее шёпотом, таким шёпотом, которым люди обычно ставят «точку», — я никогда не любил… ты меня тоже не любил… У тебя, конечно… классная тачка, в постели что-то с чем-то… но иди нахуй… я не люблю тебя. — Давай… — Да помолчи! — резко вскрикивает Дань Хэн, заставляя бармена рядом вздрогнуть от лёгкого испуга, — секунду… — говорит он Цзин Юаню, а после ласково, с долей смеха и флирта, обращается к бедному сотруднику, который на лет так… восемь, младше него, — милый, подлей ещё виски, пожалуйста, — Дань Хэн любезно улыбается этому юноше, а после возвращается к своему трагическому монологу, — знаешь, мне так противно не было ни с кем, как с тобой. А вот… давай я скажу, что жалею до безумия, что познакомился с тобой. — Дань Хэн, пожалуйста, прекрати, хочешь, я приеду? — Не… не… ш-ш-ш… я не хочу тебя видеть, я не хочу вообще тебя видеть, — говорит он развязано, слабо, обнимая себя за плечо свободной рукой, пока молодой человек льёт ещё алкоголя, а после уходит от него — от греха, да подальше; Дань Хэн взгляд на него последний кидает с лёгкой насмешкой в нём, а после закрывает лицо ладонью. — …Послушай, — начинает вновь Цзинь Юань, однако в очередной раз его перебивают. — Да мне плевать на тебя, как ты не поймёшь? — Дань Хэн вновь слегка поднимает голос, — я тебе, блять, прямым текстом говорю: ты мне нахуй не нужен. Я устал, я не хочу тебя видеть… мне не нужно от тебя ничего, я не могу терпеть то, что ты меня не любишь, я не хочу быть с тобой, потому что ты меня изводишь, потому что мучаешь… Мне физически противно быть с тобой, я тебя ненавижу, я ненавижу тебя из-за того, что ты делаешь мне больно, а мне… а мне правда больно. Сука, ты, чёртов психиатр, как ты… — Дань Хэн, послушай, — осторожно пытается он, делая тяжёлый вздох, — я не… я не не люблю тебя, наоборот… я очень ценю тебя, я- — Заткнись… замолчи! Нет, я не хочу тебя слушать. Мне плевать, что ты скажешь сейчас, мне искренне плевать. Цзин Юань, иди… иди к чёрту, — лёгкий всхлип, — не пиши, не звони, просто… просто оставь меня, — сдавленным голосом произносит он. И Дань Хэн бросает трубку. Пресно… безвкусно… как от воды или ртути. Ни запаха, ни вкуса, ни свежести — а воде не место тут, как ни посмотри… Гадость редкостная на самом деле, однако без неё — никуда, она есть первая необходимость, её не хватает, да… да, да, да, плевать на летальный исход, дай лишь гадости в горло, в тело, в кровь. Летальный исход, смерть… по правде сказать, не хватает её, она была бы лучше. В разы. В разы этой измученной и выстраданной жизни. Как ни посмотри, как ни взгляни — это пьяный бред. Да, да, бред… да, точно бред, ведь это — бред; бред, именуемый «жизнью». Не понимает, куда несёт и уносит сознание, в какую стельку и в какой хлам, а там в бреду будет так, как бог только рассудит. Скажет, мол, хорошо — будет так, иначе — останется как есть. «Хорошо» — конец, «плохо» — мучение. Нет, не то, которое зовут «мучением» — с венчиком из роз, с шипами и крестом, нет — это пафос, ерунда, святости и чистоты не существует: выдумки, всё это — обыкновенный миф! Ах, да, мучение… мучение тут более страшное… адское… Без котлов и чертей, конечно, но… не там, не внизу, он тут, он здесь, он сейчас. Он сейчас, когда топишь себя в алкоголе. Он сейчас, когда ты размышляешь о собственной никчёмности и слабости, глотая залпом виски, или что ты там пьёшь? Он сейчас, когда ты отказываешься от того, за что цеплялся и держался, пытаясь выбраться, собрать жизнь по осколочкам, воссоздать себя «того», «того», которого любил и помнил, но которого изуродовал саморучно. Ад — здесь, ад — сейчас, тут — преисподняя, а вокруг — черти и бесы. — Итак! Я… — что «ты?», — Я поднимаю тост! Тост за то, — почему ты снова пьян? , — за то, что я искренне — ложь, — искренне рад, что оказался здесь, что вокруг, — ты хоть знаешь их? , — так много приятных и солнечных людей, — тебе ведь они безразличны, — с Наступающим вас! Тебе же так плевать, тогда зачем? Какое «живое» тебе нужно, если ты уже несметное количество времени похоронен заживо? Дань Хэн способен улыбаться, способен показывать такую сторону себя, хотя таковая сторона — попытка сбежать, уйти; уйти от себя самого, скрыться, уносясь молнией, пулей, разогнавшись до скорости света, а в конце и её перегнав. Сторона, новая манера — попытка приспособиться, подстроиться, пускай на трезвую ему не надо, на пьяную — открыт, желанен, целуйте, я один из вас. В глазах чужих — радость, а на утро не вспомнят, забудут, что вот — кто-то говорил им приятные слова: то право слово, приятные, яркие… однако бездушные; сказанное — первое, что пришло на ум, а что первое пришло — в большинстве своём бездумное; то рефлекс, инерция, а души в этом нет — одна механика. В глазах чужих — радость, в глазах близких — жалость. Жалость, которая не искренняя, которая не светлая, не добрая; не та, когда хочется приласкать, обняв, прижав к груди тёплой, дышащей. Это та жалость, когда появляется чувство омерзения, отвращения, чувство полнейшей гадости и животрепещущегося отторжения: ты жалок, ты мерзок, ты так бесчувственен, а от того противен. Гниль — неестественность и безрассудство. Блэйд смотрит на фигуру красивую, однако пьяную; все эти черты острые, треугольные, черты, расплывающиеся под алкоголем, превращаются в растекающуюся по объемному краску — алую краску, на фигуре микеланджеловского Давида. Это… это непонимание. Это — бессвязность в клубке мыслей, это — спутанность нитей красного от моей к твоей кисти: нитей, длинною от Северного до Южного полюса, длинною через и сквозь мировые океаны, длинною от луны до Сириус-альфа. Неважно, что было, что было — прошло, я не хочу возвращаться, я не вернусь… Однако, когда ты сломаешься пополам в туалете от боли в желудке… от того что тошнит, если плохо, обернись только — за твоей я спиной. — Тише ты, — аккуратно по спине гладит, — тише. — Уйди, — уже без понятия кому из них говорит Дань Хэн, захлёбываясь в слезах, в соплях и прочем… он, мягко говоря, в хлам. Блэйд ничего не отвечает, продолжая поглаживать по спине, держа длинные волосы, пускай и в хвосте, но на «всякий». Дань Хэн унитаз обнимает, в голове — ни-че-го, там — пустота, в глазах — пятна и звёздочки. А он… а он не перестаёт, его ещё больше прорывает на рыдания, он не успокаивается и даже не думает. Не думанье — бред, но и истина кроется в том, что у пьяного на языке чистейшая правда. На эмоциях выплёскивается то, что держалось в груди долгое время, что удерживалось под семью замками и сотнями тысячью печатей — не открою, не покажу, не скажу. Да, давай. Давай, сейчас всё будет хорошо: ты, главное, вдохни и выдохни, сосчитав до десяти, но можешь и до пяти, если задыхаешься. Один, раз, первый шаг: надо принять то, что было, то, что ты любишь — вот это главное. Да, ты любишь — побочные эффекты в виде списка. Списки, да, точно… точно, списки, списки которые ты ненавидишь, однако читай очень и очень внимательно! Вот они, будь умницей, слушай, тебя предупреждали. Первое: голова кругом, как будто она у тебя болит, но это скрытая истина в головокружении, которая ясна тебе одному. Второе: в голове каша, комок, больше похожий на вязкую жижу, мешающую думать. Третье, вытекающие из второго: ты в принципе не думаешь, — на этом кончился первый шаг. Два, второй шаг: понимание того, что ты не отвечаешь за свои действия. Что-то около пьянства, которое ты ненавидишь, но к которому ты рано или поздно приходишь. Три, третий шаг: я хочу тебя сжать в своих руках. Обнять. Не отпускать. Хочу быть с тобой, хочу быть твоим, хочу принести тебе свою душу. Хотя, это скорее уже пункт номер четыре, точнее четвертый шаг. И выше затронутый четвёртый шаг: я отдам тебе всё. Я отдам тебе себя. При возможности, уничтожу мир, если захочешь, если ты пожелаешь, если будет на то необходимость. Если так будет надо. И, последнее — пятый шаг: я забываю, как без тебя дышать. Однако же… нет, воспоминания не тянут. Нет, сейчас всё хорошо, всё более чем хорошо. Как ты там? Нет желания по чему-то скорбеть, нет, нет этой заевшей пластинки в граммофоне. Нет, пластинка не скрипит. Я же так скучаю. Нет ничего того, что может держать. Не хочет, не хочет, не хочет вернуться. Как ты? Я хочу тебя обнять. Я вновь хочу прижаться к тебе. Нет никакой зависимости, он живет настоящим. Я хочу тебя поцеловать, да, как тогда, как это было, когда мы любили друг друга. Нет, это давно кануло в лету, это не важно, не важно. Я забываю, как без тебя дышать. Да. Я не могу без тебя дышать. Нет физической, щемящей ломки по чему-то, что ушло. Я гнию. Нет, он думает о том, что есть сейчас, какова его настоящая жизнь. Он решает сегодняшние проблемы, вливается в настоящую жизнь, шагает, перешагивая, в будущее. Я смотрел наши старые фотографии. Я заплакал. Всё в порядке. Я хочу сбежать. Сумасшествие. По нему плачет лечебница для душевнобольных. Хотя, там, в психиатрической больнице давно успокоили бы его бушующую, ревущую, кричащую и стонущую от боли душонку. Он бы походил на арт-терапии, порисовал бы вазочки, кусты гуашью какой-нибудь, пропил бы курс цветных таблеточек, вместе с тем выровнял режим сна и какая разница, что из побочек будет тошнота, да прибавка в весе. Хоть на человека станет похож, а то и без того трупом обзывают: кожа да кости одни. Он зовёт его «ящерицей», при этом, не обращая внимания на себя — змея ведь та ещё. Руки холодные, руки, точно отмершие, ногти — синие, а сердце больное. Не метафорически, а физически: низкое давление, предобмороки, при которых он валяется в кипятке, в пене, но резко встаёт — в глазах темнота, в глазах звёздочки. Остановка дыхания, клиническая смерть, никакой реакции. Сириус альфа в созвездии большого пса. — Син-син , я скучал, — у уха, шёпотом, точно детский секрет, игра в сломанный телефон. Знаешь, я так скучал. Знаешь, мне так тебя не хватает. Все дни как один, все дни — серая масса, под которой я ломаюсь, которая меня убивает своей тяжестью. Понимаешь, я так… забыл жизнь. Я не могу жить настоящим, я даже, кажется, забыл, как жить, а почему, знаешь? — Я не знаю, — тихо отвечает Блэйд. — Жалко… — так же тихо, словно бархатно, говорит Дань Хэн, обнимая сзади Блэйда. …мне жалко, что ты не понимаешь. Мне жалко, что ты не можешь почувствовать, как мне тяжело. Как я умираю без тебя, как я… хотя, тебе это никогда не было интересно. — Отпусти. — Я не хочу. Я не хочу тебя отпускать. И вот — касание. Интимное, холодное, близкое, но в тоже время тёплое, горячее. Дыхание пьяное, горячее у шеи; Дань Хэн на цыпочках поднимается, к шее касается носом, целует её холодными, точно мёртвыми губами: нет, не грязно, наоборот — мягко, ласково, нежно, в степени чувственно. В объятиях ближе тянется, к своей груди, дышащей, — смотри, — живой, прижимает эту каменную глыбу. Ты же так… любишь, ты же так хотел этого тепла всё это время, так почему? Почему тебе страшно? Мне? Мне — страшно? Я, страх? Я испытываю страх? Почему? Я — люблю, я — боюсь… Меня напугали. — Уйди… пожалуйста… пожалуйста, уйди, — шёпот, страх, стыд. — Так тебе нравится, ну, глянь на себя… — ласково говорит Дань Хэн, у уха с красной серёжкой, — Син-син, посмотри на себя. Блэйд искоса смотрит в зеркало, смотрит, как стоит, стоит неподвижно, застывши, как статуя умирающего Ахиллеса. Он видит, он чувствует, как кончики чужих пальцев таких тонких, изящных, с золотыми кольцами проводят по телу, по груди, как его самого током берёт и пробирает, как носом прямым по шее водят, губами — к шее. Он чувствует тепло. Тепло мертвого, морозного холода. Словно скука, словно вновь — забытье, небытие, словно — дай, отдай, отпусти, забудь. — Син-син, почему до сих пор носишь? — словно насмешка, но не она, это не та манера, точнее, не его, Дань Хэна, слова, он не говорит глумливо. «До сих пор носишь», — к красненькой висящей серёжке в ухе. — А ты? — Я?.. А я скучал. — Зачем? — Мне жалко… мне так жалко, что мы отвернулись друг от друга… — медленно и практически бессвязно говорит Дань Хэн, — я так люблю тебя… — Зачем? Блэйд тяжело вздыхает и хочет выйти из этих объятий, из этих рук. Он не принимает его слова за правду, точнее, он просто не хочет в них верить, он боится в них верить. Блэйд просто-напросто чувствует себя испуганным, загнанным в угол щенком. Хочет сбежать, но и опять — он не может. — Пойдём домой. Я хочу домой. Я хочу проснуться в постели тёплой, мягкой, хочу встать от солнечного света в спальне. Хочу подняться, пойти на кухню, как раньше, где ты сидишь, где ты листаешь новостную ленту, где ты пьёшь кофе и где ты… ставишь мне чайник для моего… Для моего кофе, с тремя ложками сахара. Так же, как и тогда. Когда ты ушёл, я отвыкал от того, что нет шума кипятящегося чайника. Я хочу вновь поцеловать тебя в переносицу, в маленькую горбинку на носу, которая мне нравится очень, а потом... а потом обнять, прижать к себе… как сейчас, но теплее. Хочу уткнуться в твоё плечо, позаботиться о тебе. Я хочу сводить тебя… куда ты хочешь? Хочешь, сходим в театр, ты же любишь театры… Хочешь на пикник, как тепло станет? В парк, где мы любили гулять, на берег пруда, под ивой, там много ив. Или просто… прокатимся в метро. Ты тоже любишь такое. Хочешь, заведём кота? Ты же любишь котов. Чёрненького, с зелёными глазками. Ты хотел такого. Нет, не уходи от меня. Просто не бросай вновь… Блэйд хмурится. Он голову вниз опускает, чувствует, как всё ещё сильно сжимают, обнимают. Он хочет вырваться. Хочет уйти. Забыть. Как-нибудь смочь это забыть. Да, его это время ничему не научило. Ему противно? Да. Как тогда противно. Он любит? Да. Он любит. Он до сих пор, к сожалению, любит. — Последний раз прошу, отпусти меня. Холодно. Гордо. Отчуждённо. Дань Хэн какое-то время ещё держит голову на чужом плече, чувствуя скрипучую боль где-то в груди, где-то у самого сердца. И он, всё ещё нехотя, отпускает.***
Кафка внезапно толкает Блэйда в плечо. После произошедшего прошло около получаса, а он чувствует себя мертвее мёртвых. Блэйд не смотрит на Дань Хэна, максимально стараясь избегать его. А ещё свою подругу, по ясным на то причинам. — Что ты ему сказал?.. — жалостливо говорит женщина, смотря на него сверху вниз. Как, впрочем, всегда смотрела в подобных обстоятельствах. В этой ситуации она жалостлива лишь по отношению к Дань Хэну. — Просто попросил уйти от меня. — Ты идиот? — Нет, милая моя, он реально идиот. — … К Кафке в эту секунду успела подбежать Химеко, при этом удачно вставив свои пять копеек. А эти женщины стоют друг друга. — Ты нехорошо поступаешь, — мягко начинает Кафка, сложив руки на груди, — я, конечно, очень ценю, очень люблю тебя, ты правда хороший друг и человек, но… как бы сказать… — Ты отвратительно поступаешь, только посмотри, — Химеко кивает головой в сторону Дань Хэна, у которого молодой бармен уже отбирает алкоголь. — Это его дело, — хмурится Блэйд, — то что он пьёт, то что не может отпустить и так далее. Кафка тяжело вздыхает: — Мы познакомились с тобою в тех же обстоятельствах, — тихо говорит она, стараясь сохранить спокойствие, — ты также себя чувствовал, ты был в такой же ситуации, ты тоже думал, что вот он — твой конец. Тогда, по иронии судьбы, мы познакомились. Пару лет назад тебе нужна была я, сейчас ты нужен ему, а он — нужен тебе, — она мимолётно смотрит на Химеко с грустной улыбкой, после чего получает в какой-то степени одобрительный кивок. Блэйд непонимающе смотрит на одну, потом на другую. Тем временем Кафка присаживается рядом с ним, кладёт тёплую мягкую руку на его холодную, тяжело вдыхает и выдыхает: — Мне бы хотелось, чтобы у тебя всё наладилось. Я, конечно, не скажу, что в ваших отношениях идиллия, не скажу, что вы идеальная пара, по объективным причинам, — она поджимает губы, немного нервничая, — но, понимаешь, меня всегда… напрягало, что я никогда не видела тебя по-настоящему счастливого, радостного… Я никогда не видела, что, вот, ты — дышишь. Говоря это, мне тяжело. Я давно хотела тебе это сказать, но надеялась, что ты всё прекрасно поймёшь сам. Но, как вижу, ты этого не понимаешь, — Кафка смотрит на него, быстро, словно молнией, вровень, — ты, он… вы не можете друг без друга, вы нужны друг другу. Особенно сейчас. Сколько времени прошло?.. Ты до сих пор — тут, ты до сих пор — любишь. — Я… — Да, ты. Ты без него не можешь, как и он без тебя, — она отворачивается на долю секунды, вновь смотрит на Химеко, — это не есть хорошо… Я такое никогда не одобряла и вряд ли смогу. Хочешь — слушай, хочешь — нет, дело тут твоё. Вернуться никогда не поздно, простить тоже. Иногда, стоит уметь прощать, как и давать второй шанс, перестав убегать от того, что любишь и кого ты любишь. Кафка убирает руку от его руки, а после встаёт, беря любимую под руку. Она улыбается краешком губ в жалостливой по отношению то ли к нему, то ли к ним манере — ясно, переживает же искренне. Напоследок, она кратенько говорит: — Теперь всё сказала. Твоё же дело… принять решение разойтись по-человечески или вновь всё начать заново. Я поддержу любой твой выбор, просто… м… — Просто будь… счастлив? — дополняет её Химеко. — Да. Когда они уходят, Блэйд допивает стакан виски, пытаясь воспринять сказанное Кафкой. Он боится. Ему страшно. Он очень много раз слышал и слушал про «риски», пускай всю жизнь боялся их и убегал. От любых. Особенно ярко это стало проявляться в последнюю пару лет. Он словно загнал себя в угол, в какой-то футляр наподобие гроба с заколоченной крышкой, мол, там ему и место. Но это было наихудшим, что он мог сделать в этой жизни. Впрочем, он это и сделал, как ни посмотри. И тут, выпив очередной стакан, «для храбрости», Блэйд с лёгкой боязнью, частичным пониманием, что хуже уже быть не может, подходит к Дань Хэну, аккуратно, но со слегка дрожащей рукой, касаясь его плеча. — Эй, — тихо зовёт его. — Я… я не… не!.. На-ливай, н-н-наливай!.. Дава-а-ай, ещё… — в полудрёме, в ужаснейше пьяном состоянии говорит Дань Хэн, — ты… ты т-с-с… не толка-ай. — Дань Хэн. Дань-Хэн. — … — Пойдём домой. Домой? Да, домой. Домой, где нам было когда-то тепло, туда, где мы друг друга любили, где разделяли радости и горечи. Домой, с кофе по утрам, после овсянки на завтрак с фруктами. Ты любишь сладкое. Да, я люблю сладкое. А ты любишь горькое. Например, чёрный шоколад с кофе со сливками. Или просто пьёшь чёрный кофе. У тебя оно по настроению. Да, по настроению. И ты всё прекрасно знаешь. Я? Да, ты. Почему? Потому что любишь.