Мертвые птицы хотят попасть в рай

       О том, что у Оды появляются новые обязанности, его не извещают. Просто в один из вечеров, перед дежурством и последним приемом таблеток, вручают в руки ванные принадлежности: мочалку, мыло, полотенце и плотно закрытый станок для бритья. Ода, в последнее время имеющий проблемы со сном, изначально не осознает: — Я мылся сегодня. Мадоко с сомнением оглядывает его трехдневную щетину и выдавливает улыбку. Ей сорок пять, и белый ей идет, женщина она симпатичная, однако Оду все равно бросает в дрожь от этого взгляда. — Это — не тебе, — заявляет она и небрежно указывает рукой назад. Там стоит Дазай. В привычной белой пижаме, мнущийся, выламывающий себе руки Дазай. Еще немного, и он прокусит себе губу. Ода оглядывает его исподтишка, подмечая, что, несмотря на нужду в ванной, пижама Дазая не кажется грязной. Новый комплект им выдается раз в неделю — в больнице нет прачки. Выходит, либо держи свое добро в чистоте, либо ходи в ночнушке. В крайнем случае: обнаженным. Такие случаи тоже бывают. Еще неделю назад перед Одой прошла целая процессия: голый мужик с болтающимся между ног членом и не торопящийся, но следующий за ним санитар. Он так медленно передвигался, что успел поздороваться и заказать чашку кофе. Голый мужчина, правда, все еще убегал — они часто забывают, что бежать здесь некуда. — Ладно, — соглашается Ода. — Где здесь ванная? Мыть пациентов — прерогатива медсестринского отдела. Мужчины, конечно, мнутся, если понимают, что женщина, не являющаяся их матерью, стоит в двери и наблюдает, как они моются, но по-другому нельзя. Делов мало: просто посмотреть, постоять. — Он из надзорной палаты, не забывай, — напоследок говорит Мадоко, с удовольствием наблюдая, как закатываются его глаза. Из надзорной палаты, значит, брить его придется самостоятельно. Дазай идет рядом. Если не присматриваться, он выглядит так всегда, однако сейчас Ода, не отличающийся внимательностью, замечает грязные лохмы спутанных волос и едва появившуюся, еще детскую щетину. Дазай принадлежит к виду тех мужчин, у которых на лице ничего не растет, кроме пушка, когда Ода может отрастить приличную бороду за месяц. Это хорошо: работы будет мало. На раз, два. Однако перед входом в ванную Дазай мнется. Он наверняка знает о процедуре побольше, чем Ода, и начинает раздеваться сам. Там слишком влажно — одежда намокнет. Следует сложить ее аккуратно у входа, чем и занимается Дазай. Глаз он не поднимает, и Ода о причине догадывается. Он молодой практикант, а не главврач, поэтому о любом просветлении должен докладывать вышестоящему. О том, где проходил разговор, пришлось умолчать, зато о том, что именно Ода узнал, не стоило. Мертвое дело сдвинулось с места. Мадоко, узнав, предположила, что Дазай опасается сказок о мафии, главврач просто задумчиво поблагодарил за информацию и дал дополнительный выходной. Предательство стоило малого. Белая ткань падает к его ногам. Ода старается не пялиться, но ему всегда было интересно, насколько хорошо сложен Дазай под своей безразмерной одеждой. Становится понятно, что нахождение в больнице не идет ему на пользу: ребра выпирают, осанка являет собой зрелище скомканное, позвоночник можно пересчитать даже не пальцами — глазами. Он стоит к Оде спиной, и его белые из-за отсутствия солнца ягодицы немного отличаются от остальной кожи. Чтобы сложить одежду, приходится наклониться или сесть на корточки, и ни один вариант не прельщает, хотя Дазай и выбирает второй. Закончив, он выпрямляется, но все еще стоит спиной. В течение получаса не произнес ни слова. Оде сказали, что в этом месте чувства не одобряются, но он все равно чувствует себя виноватым. Поэтому говорит чуть мягче: — Пойдем. Поворачивайся. Осанка Дазая становится еще хуже. Он медленно поворачивается в профиль, чтобы Ода заметил, насколько сильно прижат его живот к позвоночнику, и все еще не поднимает глаза. Член у него небольшой, сантиметров пятнадцать будет в возбужденном состоянии, вплоть от пупка тянется дорожка волос, спускаясь вниз по худым ногам. Обычный парень. С виду — очень обычный. На лицо симпатичен, даже красив: поглощают глаза, если близко не всматриваться. Тонкая линия челюсти, темные брови, морщинка у рта, справа. Слегка откормить его, дать большую толстовку, и он сольется с толпой. Такие взгляды и мысли приравниваются к педофилии, Дазаю нет двадцати одного. Он нестабилен: в один момент может замкнуться в себе, в другой — напасть. Ода впервые ощущает себя ненормальным. Ненормальнее Дазая. Он прикрывает глаза и заходит в ванную. Кабинок здесь несколько, и все — без дверей. Рядом стоят два зеркала с приставленными стульями, которые, как и вся мебель здесь, прочно прибиты к полу. Дазай не медлит и стремглав мчится к одной из кабинок, едва не поскальзываясь на кафеле. Чтобы убиться, много ума не надо, пол в ванной мягким не сделать. Шумит вода. Торопливыми движениями Дазай намыливает голову куском мыла, которое быстро растворяется в его руках. Когда он закончит мыться, вряд ли хоть кусочек останется. Между тем белые тонкие руки спускаются ниже, намыливая плечи, живот, бока. Ода рассматривает. Несколько шрамов есть на запястьях, рядом с венами, один он успел поймать на животе. Родинок — тьма. Особенно привлекательны те, что сзади, на шее. Несколько есть на ногах. Оде не стыдно. Он на смене уже три дня. Когда Дазай смывает последнюю пену и промерзло, обхватывая себя руками, приближается, Ода раскрывает полотенце, встречая. Не особо большое, но плотно закрывающее нижнюю часть живота и пах. С отросших волос стекает влага. — Ты… — начинает Ода, растирая темные кудри пальцами. — Обижаешься на меня? Впервые голос подает Дазай: — А ты как думаешь? — Моя работа — докладывать, — оправдывается Ода, хотя и сам чувствует себя предателем. О сказанном шепотом чужим не говорят. У них не было по-другому: была ночь, была луна, были закрытые шторы, была тишина. Вдвоем они были одиноки. Молчала даже душа. Наверное, его и правда нельзя оправдать. Словно читая мысли в серых глазах, Дазай подливает: — Друзья не поступают так. — Друзья не подставляют, выставляя друзей лгунами. — Друзья не считают друзей больными на голову. — Друзья говорят правду. — Друзья принимают, какой бы ни была эта правда. — Мы не... Ода вовремя замолкает. Доказывать уверенному в своих словах человеку, что он не прав, не входит в политику психиатрического отделения. Пациент и санитар — не друзья. Шизофреник и обычный человек — тоже. Они, наверное, оба одно сплошное исключение из правил. Одно огромное исключение. Но отвергать дружбу от хорошего человека — подло, думает Ода и тупит взгляд, сдаваясь. — Признаю. Я не прав. Дазай, очевидно, хочет съязвить и заставить извиняться, но одергивает себя сам. Наверное, обычный Дазай в огромной толстовке был невыносим что в споре, что в повседневности. Однако здесь количество друзей ограничено, и он сам это понимает: — Ладно. Пойдем, побреешь меня. Говорят, что в первое время он никому не доверял. Сейчас ничего не изменилось. Чтобы к нему подступиться с бритвой, следует его привязать, а если его привязать, он будет кричать. Они воспользовались тем, что Дазай Оде доверяет. Садится без сопротивления, сгорбившись, и утыкается взглядом в зеркало. В палатах никогда нет зеркал. Зачастую особо опасный пациент может не видеть себя годами. За ним, конечно, следят: бреют, умывают. Но это никогда не сравнится с тем, когда сталкиваешься со своими глазами и остаёшься наедине с тем, кто напротив. — Давно не видел себя? — спрашивает Ода, нанося на впалые щеки пену для бритья. — Не помню. Не знаю. — Как ты выглядел раньше? В последний раз. Дазай замолкает, и Ода за время молчания успевает сбрить волосы с левой щеки и мягко поворачивает его лицо, чтобы дотянуться до второй. Кожа теплая. Правая сторона как обычно неподвижна. Глаз там не успевает за вторым, словно мертвый. Мадоко говорит, что это нервная реакция на стресс, и все исправимо. Она, наверное, забывает, что Ода научился не верить ей. — Волосы были короче. Кожа темнее. — Ммм, — говорит Ода, лишь бы поддержать разговор. — И глаза не было. Бритва, прежде ровно двигающаяся, съезжает вниз по коже. Ода дергается назад, радуясь, что именно эта сторона парализована. Кровь удается остановить вафельным полотенцем. Дазай не двигается. Никому нельзя верить — Ода напоминает себе. Скорее всего Дазай нагло соврал. Он снова возвращает на свое лицо ни в чем незаинтересованное выражение и выпрямляется. — С лицом закончили. Змеиная усмешка. Улыбаясь вот так, одним уголком губ, Дазай как никогда напоминает подростка. Он откидывается на стул и задирает ногу. Полотенце почти падает, и Дазай говорит: — Я привык брить пах и ноги. Наказывает, наверное. Ода сглатывает. Волосы на ногах, к сожалению, жесткие и темные, и здесь нельзя не поверить. Политика, принятая в здешних стенах, рушится. Ода выдавливает из себя улыбку и молча принимается за дело.