Мертвые птицы хотят попасть в рай

       Ода не любит выходить в ночь. Практикуется он здесь недолго, а для нормального человека больше доверия вызовет пустой переулок, чем дом, где комнаты имеют мягкие стены. Ода считает, что он — нормальный человек, и ему здесь не место. Дазай отрицает это. Он качает ногой, откинувшись грудью на подлокотник, и говорит: — Прошлый напортачил с таблетками и выдал группе людей совсем не то, что надо было. От дозировки, стало быть, никто не умер, но проступок вызвал эффект. Ты везунчик, конечно, что не застал вживую, как один из пациентов начал есть себя. Прием таблеток — важное дело. Он сам себе противоречит. Чтобы запихнуть таблетки в горло Дазая, требуется минимум два санитара. Несмотря на то что весь он - кожа да кости, он отпирается так торопливо, словно, если проглотит таблетку, умрет мгновенно. Не нонсенс: половина пациентов думает об этом. Но Дазай кажется умным и сговорчивым мальчиком, пока не откроет рот. Он всегда делает это: — Тебе здесь самое место. Работы немного. Стабильно. Стабильно, правда, самое неподходящее слово. Доля правды есть: телевизор настроен на одни и те же программы, вода не меняет вкус и доставщика уже лет десять, сотрудники, не считая тех, кто проходит практику, механическими движениями выполняют работу, ставшую привычной за прошедшее время. Ода здесь месяц. У него все валится из рук и пальцы еще некоторое время трясутся, потому что он попал в поле зрения самого наглого пациента. Стабильность — Дазай за стойкой. В старом халате, обхватывающем тонкие плечи, и со змеиной улыбкой, принадлежащей кому угодно, но не больному на голову человеку. Фактов несколько: Дазай болен. Ода иногда забывает в его компании, что это так, потому что, ранняя пташка, все еще не может привыкнуть к ночной смене и задумывается, не подсыпает ли кто-нибудь в его кофе точно так же перепутанные таблетки. Именно поэтому он не любит выходить в ночь на дежурство. Вторая причина: ночь — время для самых надоедливых пациентов. Дазай доказывает это своим присутствием, восседая на кресле за стойкой. Пациентам сюда вход воспрещен, но Ода устал делать попытки пресечь его выходки. Камеры здесь, видимо, повесили для приличия: они никогда не работают, когда нужно предоставить что-то, помимо слов Оды. Ему никто не верит: пациенты не могут сбежать, когда установлен режим закрытых дверей. Люди, работающие здесь, слишком привыкли покачивать головой и соглашаться со всем сказанным и в то же время — не верить. Ода делает так же. Не выходит из зоны комфорта и никого не выводит под ручку из нее. Пока Дазай качает ногой, убеждая в чем-либо, будь то правда или самая несусветная чушь, следует соглашаться с этим. Особенно — в его случае. Предысторий никто не знает. Личное дело доступно лишь гравврачу, но слухи имеют способность просачиваться сквозь самые узкие щели. Стены, будь они мягкими или твердыми, лопоухи. Именно они говорят ему: Дазаю всего двадцать лет. Он был нормальным, наверное, пока не стал изменять маршруту от дома до универа, за день истратив все средства с проездного билета. За день его видели в трех поездах и четырех разных маршрутках, ездил он с места на место, то возвращаясь в исходную точку, то пытаясь убежать от нее. Ода знает о нем только это: парень страдает манией преследования, шизофреник. Повезло, наверное, что ему, недавно появившемуся практиканту, шизофреники доверяют. Главврач заявил, что полгода не может добиться этого, а Ода смог — и за день. Именно поэтому ему не одиноко в шумной компании. В коридоре больше нет пациентов. Дазай раскачивает ногой, нервно, и высматривает дверь, ведущую к запасному выходу. Проделывает он этот трюк каждую среду. Стоит выйти на дежурство кому-то, помимо Оды, он находит лазейку и обходными путями продвигается к пожарной лестнице, чтобы быть пойманным через час или два на гигантской территории, еще не успев покинуть ее пределы. Сейчас он на это не способен. Мышцы тела слишком расслаблены, разговор не пытается увести с пути праведного, и как самое очевидное: сегодня суббота, а убегает он, как и было сказано, только по средам. Ода делает себе кофе. Ночь обещает быть долгой. Дазаю, к сожалению, предложить чашку нельзя — плохо сочетается с принятой час назад таблеткой. Он знает об этом и не пытается помешать, хотя за сотню проведенных вместе ночей мог бы. Понимание, насколько грязным смыслом пропитана эта фраза, рождается в голове Оды и под тяжестью недосыпания тут же умирает. Он сам начинает разговор: — И не надоело тебе? — Что? — Строить из себя больного. Лицо Дазая вытягивается неравномерно: половину парализует, и в следующую секунду моргает только один глаз, левый. Рука с обкусанными ногтями тянется к губам в тонких шрамах. Он любит грызть все подряд, поэтому морщится, стоит коснуться пальцев губами. Главврач приказал обмазать их горьким соком — меньше удовольствия. Не то чтобы удовольствия и без этого много. Телевизор да автомат с батончиками. И те — для редких посетителей, потерявшихся в крае. К больным почти никто не заходит. Ода видел их несколько раз: к Саито Масаши заходила жена, красивая, но из-за седых волос такая старая. Поседела она только после того, как муж бросился на нее с ножом. Остался шрам. Исикаву Широ изредка навещает мать, правда, он никогда не узнает ее, но это на благо. Дазай одинок, что в своей голове, что на воле. Обстановка в больнице должна действовать на него хорошо, раз у него выходит вечно обыгрывать то других пациентов, то санитаров в картах. Ода с ним никогда не играет. Больше развлечений здесь нет, правда. Только настольные игры да разговоры. Последним Дазай злоупотребляет. Он морщится, коснувшись языком горького сока, и тупит взгляд. — Я нормальный. — Знаю, — говорит Ода. — Здесь почти все так говорят. Но ты особенный. Скажи… кто преследует тебя? Они хорошо друг на друга влияют. Необщительный и скупой на слова Ода учится общаться не только с однокашниками да друзьями. Практика для того и нужна. А Дазай… кому-то наконец доверяет. Молчание длится довольно долго, минут пять. За это время Ода не отрывает взгляд от застывшей фигуры и потирает губы движением заядлого курильщика. Ответная реакция может быть разных типов. Кто-то начинает смеяться и рвать себе волосы, а кто-то вот так — замирает. Фигура наконец выпрямляется. Темные глаза навыкате смотрят перед собой и не видят, губы воздерживаются от змеиной усмешки, но как обычно: едва ли. В темноте, на фоне белых-белых стен Дазай в белой ночнушке, такой же бледный, сливается. Либо это у Оды перед глазами плывет — он не знает. В любом случае, шепотом, но Дазай возвращает его на землю: — Тьма. Ода не верит своим ушам. Он моргает. — Тьма? — И кровь, — продолжает Дазай. — Они приезжают ночью, всегда в три часа. В черных костюмах и очках. Черный цвет, знаешь ли, хорошо скрывает кровь, будь она на ткани. Именно оно им и надо. Следы у них кровавые, глаз не видно, и они не люди, а ночные существа, которые днем спят, а ночью едят и убивают. Либо в обратном порядке, кто знает, что они едят. Ода выдерживает паузу. Такие откровения следует брать на заметку и хорошенько запоминать. Он, как привык, кивает и прикладывает пальцы к подбородку, чтобы одновременно и скрыть, и показать шок. Сам он до конца не понимает, можно ли ему верить, но нахождение в больнице как грипп — заразно. Ты либо сходишь с ума, либо больше никогда никому не доверяешь. — Вот как, — только и выдает Ода. — Что же им от тебя надо? Змеиная усмешка превращается в оскал. Дазай смеется — звучит нездорово. — Я сам. Мои знания, мои тайны. Они знают, что я знаю о многих вещах, которые никто больше не знает. Первый звоночек: привычная манера Дазая говорить высокопарными словами заметно съезжает. В его реплике присутствует тавтология, а значит, скоро слова превратятся из инструмента в никому не нужные звуки, и предложения перестанут согласовываться. Ода, несмотря на это, внимательно слушает. Дазай продолжает: — Именно поэтому я убегал и искал место, где они не смогут поймать меня. Кровь можно заметить сразу только на белом. Сейчас, кстати, зима. Голова Оды рефлекторно поворачивается к окну. Снег постепенно накрапывает: скоро январь. — Раз зима, то их следы можно будет увидеть? — Именно, — подтверждает Дазай. — И твоя одежда здесь всегда белая. Сюда не пускают людей в одежде иного цвета. Оскал больше не кажется странным. Звучит даже для выдуманной истории гениально. Будь он преследуемым и нормальным, лучше места не сыскать. Люди в черном будут смотреться нелепо на краю страны, в месте, куда никто не может попасть, особенно когда все засыпано снегом. Ода и сам пытался, но нашел дорогу только к больнице, обратно. Дежурит он уже два дня. Ода отряхивает себя и приказывает собраться. Он помнит: верить нельзя. Особенно — Дазаю. Только от навязчивых мыслей больше ничего не помогает. Пока Дазай, заметно уставший после высказанного, засыпает прямо на кресле, в той же позе, со скрещенными ногами, Ода размышляет о том, что в каком-то мире это могло быть правдой. Если бы Дазай не замирал при разговоре. Если бы он не молчал временами. Если бы работали обе половины его лица. Если бы он хоть кого-нибудь узнавал. Ода качает головой и наливает себе новую чашку кофе. Солнце восходит, и снег постепенно тает. Значит, дорога расчищена, и медсестры смогут отработать смену, а он отоспится в свободной палате или вставшей из-за летней резины машине. Честно говоря, несмотря на мороз, он предпочел бы второй вариант. Обстановка здесь угнетающая. Особенно из-за ночных разговоров и Дазая. Мадоко является с опозданием. Она встает в коридоре, отряхивая снег с белой шубки и лакированных сапогов. К моменту ее появления Ода, к сожалению, спит, уткнувшись в стойку, держа в руке недопитую чашку кофе. Медсестра улыбается и заботливо ставит ее на стол. Краем глаза, ей кажется, она улавливает чью-то фигуру на кресле у стойки, но это случается часто. Она повернется, и там не будет никого. Ведь здесь, в этом заведении, верить нельзя никому — даже себе.