Последний шанс

— Что с ней? Ви? Мы можем чем-то помочь? — глухие голоса раздаются из-за неприкрытой двери в малый зал, но Энни их не слушает, закрыв глаза. Не важно, не важно, не важно, что они говорят, эта бессмысленная, бессвязная вереница фраз тает в тишине общего фона. — Нет, вы ничем ей не поможете. Скажите остальным, чтобы не входили сюда, ладно? — Виола отвечает непривычно спокойно, кажется, даже слегка подавленно или сонно, ведь её голос еле слышный, без лишней эмоции. — Ладно, Ви, прости... — извиняющаяся интонация переходит в шёпот, который Энни не слышит. — Ничего, идите, я сама поговорю. Дверь открывается шире, и Виола входит, а после закрывает её тихо, до щелчка. Идёт не спеша, переставляя ноги медленно, а после садится в кресло, не решившись притронуться к лежащей на диване омеге. — Энни, — зовёт по имени, но она никак не реагирует, словно не слышит. — Слышишь меня? — но Энни молчит, обнимая себя руками. — Что я могу сделать? — шепчет, сохраняя полную тишину в малом зале неосознанно. В дорогой комнате, где тяжелые шторы опущены в пол, а вокруг темно и оттого мнимо жарко, не слышно даже дыхания. Из приоткрытого окна проливается свет со двора, пока другое зашторено, а знаменитый писатель задумчиво глядит с портрета на стене. Виола не знает, в чем причина того, что Хейзел привезла Энни абсолютно безжизненную к ней в дом. Омега продолжала молчать, а Хейзел пожала плечами, мол, не знаю, что случилось, Хизер сказала привезти сюда. Теперь же, когда Хейзел уехала на работу, Энни осталась на попечение Виолы и всех её омег, живущих за стенами. Они перешептывались, строили догадки, спрашивали, могут ли помочь, но ничего не менялось. Зверь его знает, сколько времени прошло. С туалетного стола Виола взяла сигарету из открытой пачки, а потом прикурила, освободив дым в этот же миг. Кинула зажигалку назад, и после затяжки сигарета оказалась в пальцах, а её голова задумчиво наклонена в сторону Энни, что продолжала лежать неподвижно. — Скоро должна приехать моя дочь, думаю, я не буду тебя беспокоить, — делает затяжку, подняв голову, и не опускает, выпустив дым вверх. — Можешь остаться тут, и к тебе никто не придет. Кажется, тебе никто сейчас не нужен, — глотает вязкую слюну, кадык дёргается, и зажимает фильтр губами снова, не обращая внимания на омегу. Энни молчит, лежит, не обращая внимания ни на что. Виола щелкает по сигарете, опустив её к пустой пепельнице, и облизывает сухие губы, подпирая ладонью подбородок, который начинает сжимать в пальцах. Опирается рукой на подлокотник кресла. Её небрежный внешний вид, кажется, спросонья, Энни не виден, её запах, какой бы то ни был, не ощущается. А её слова смазанные, словно под толщей воды слышны, и Энни не пытается предпринять ни попытки, чтобы понять их. Виола наблюдает за ней, наклонившись, докуривает сигарету, которую вдавливает как-то поспешно в пепельницу, избавляясь от неё в руке. Наблюдает и молчит, а потом поднимается с кресла и открывает нижний ящик деревянного темного комода, из которого достаёт плед. — Отдохни, поспи, — накрывает тело пледом и поправляет его аккуратно, не касаясь сконфуженную в одной позе омегу. — Если что, я всегда тут, буду иногда заходить к тебе. Голоса не повышает, выпрямляясь. Осматривает в последний раз, а потом уходит, закрывая дверь за собой тихо, как и прежде до щелчка. Энни почти не дышит, глядя в никуда. Она не услышала ничего из того, что Виола сказала, обратившись к ней слегка взволнованно. Тучи над городом словно сгущались лишь сильнее, неужели рассвета так никогда и не наступит? Или, может быть, он наступает там, повыше, для других? Для тех, кто живёт свою жизнь по-настоящему правильно. Голубые глаза тускнеют, заносятся тяжело пеленой забвения и крепкой задумчивости над смыслом происходящего. Где они вообще живут? Да почему всё такое нереальное? Где они? Где? Не подконтрольные ни Богу, ни чёрту, творят, что хотят, оставаясь невиновными. Энни кажется это всё неправдивым, сюрреалистичным и лишенным всякой сути. Череда вещей, над которыми она не имеет никакого контроля, но которые случаются неизменно, ведь она уже стала заложницей ситуации. И насколько бы хорошей Энни ни была, её личностное унижение продолжается. То, насколько ты хороший, ничего не значит. Это не имеет ни капли смысла в таком мире с такими людьми. Она мрачно заключает у себя в голове и ни делает никакого нового движения. Зачем она вообще нужна, если от неё, на самом деле, никакого толку? Что делает её существование на свете, где она всего лишь продолжение чьих-то желаний и ключ к их исполнению? Никогда ещё Энни ни была настолько раздавлена. Стараясь сохранить оптимизм, желание показать, что всё в порядке, она тратила силы, которые в один миг истощились. Ничего больше не осталось. Она — пустая оболочка и название от человека. Её предали, жестоко обманули, опоили, а потом вдавили в кровать и... Энни больно, глаза вроде бы щиплет, но всё-таки кажется, что это фантомное, потому что никаких сил плакать ни осталось. Скулеж прорывается сквозь тишину, и Энни не понимает, что это она издаёт звуки. Это её нутро рыдает от боли, которая продолжает кипеть и переливаться через край. Слёзы правда текут. Не понимает, что хнычет, сжимая локти пальцами до побеления. Обесчестенная дважды, обеими сестрами Солсбери, Энни перестаёт понимать, что-либо. Она плакала там? Или заплакала только тут? Что она ощущала в тот момент? А он вообще был? Почему-то так мерзко и противно, и внизу живота тянет невыносимо, кажется, демонстративно, мол, да, всё было, тебе сделали больно! Тебе сделали очень больно. Смотри, твой организм нуждается в том, чтобы его осмотрели и помогли, он хочет быть здоровым. Преданная дважды, Энни перестает хныкать, изливаясь в рыдания всем своим существом. Крупно трясётся и сжимает зубами плед, очень громко плача и заливаясь слезами без конца. Доверие ничего не значит? А что имеет значение хоть какое-нибудь? Деньги? Имя? То, что ты альфа? Энни рассыпается в бессмысленного воющего зверька, даже не зверя. Хочется закрыть глаза руками, чтобы не видеть того, что творится рядом, чтобы спрятаться от того, что с ней творили. Как в детстве, пока играет с папой вечером: «Где же моя маленькая девочка?», — он ищет, а Энни ждёт его, спрятавшись в шкафу в столовой комнате. Хихикает, когда слышит, как он подходит, затем раскрывает двери, выдавая счастливое: «Нашёл!». Энни закрывает лицо ладошками в этот же самый момент и, смеясь, лепечет совсем детским голоском: «Нет, я в домике!». И её папа сдавался. Энни оставалась в домике. Дрожащие, влажные ладони закрывают глаза, и Энни, в безопасной темноте, трясущимися, покрасневшими губами, говорит еле слышно, надломленным от рыданий голосом: — Я в домике, папа. *** Сегодня Виола должна была встретить дочь. Перелёт перенесли из-за накрывшегося графика, но сегодня Кьяра с твердой уверенностью обязалась почтить свою мать визитом. Сидя на крыльце дома с зажженной сигаретой, изредка Ви наблюдала, как омеги выходят из центральных дверей, и улыбалась на их приветственные жесты ладонями. С утра в доме оставалось ещё тихо: никакой музыки и визгливых криков, топота ног по этажам и лестницам. Здесь некуда спешить, по крайней мере не сейчас. Легкий ветер копался в волосах и уносил дым подальше, после того, как Виола делала затяжку. Сигарета тлела. Будучи такой расслабленной, она не надела часов и посмотрела настоящее время, достав телефон из кармана хлопковых шорт. Обкусала губы, выдохнув дым, а потом зажала фильтр. Каждая новая минута казалась всё более невыносимой. Встретиться не терпелось. После месячной разлуки, Виола соскучилась по Кьяре сильно. Не хватало её грубоватых шуток, головы на плече и звонкого смеха, который переставал отдавать звонкостью со временем — курение брало своё. Виола любила Кьяру честно, открыто, она делала всё, что только её единственная дочь могла пожелать. И ей никогда не было стыдно, что между собой её называли, подхихикивая, подкаблучницей собственной дочери. Виола внимания не обращала, понимающих было в разы больше. «Неужели любящий родитель не отдал бы своему ребёнку всё в этом мире?», — думала и убеждалась, что права, каждый раз, стоило поразмышлять. Затушила окурок и бросила в наполненный постриженным газоном и отсеченными частями декоративных кустов мусорный пакет садовника, находящийся недалеко. Начала бродить перед домом, не находя себе места. Доехали? Всё ли хорошо? Так нервничала она не впервые и каждый раз слышала от Кьяры одно и то же: «Перестань, мам, ты будто специально хочешь верить, что со мной что-то произошло, чтобы найти повод понервничать». Виола сначала раздражалась на её слова, мол, как ты можешь так говорить, я же тебя люблю, но быстро сменила раздражение на смех. У неё сейчас такое время, чтобы вставлять всегда слова поперёк, это нормально. Она же просто ребенок, о Великий Зверь, это пройдет с возрастом. Взрывной и дерзкий характер дочери Виоле жизнь лишь облегчал. «Она вся в тебя, Ви», — говорил ей отец, когда они вместе с Кьярой приезжали в родительский дом. — «Наверное, поэтому воспитание даётся тебе легко. Нам с твоей матерью легко не было». От Кьяры не было тайных обид и недосказанностей, всё что ей не нравилось, говорилось прямо и обсуждалось тут же. В семье Ботрайт молчать было не принято. Виола всегда могла оставаться уверенной в своей дочери и её честности. Виола всегда могла оставаться уверенной в Кьяре. Садовник открыл ворота прежде чем большой примечательный автомобиль въехал на территорию дома. За тонированными окнами не было видно пассажиров, а блестящий кузов сиял даже без света солнца, до того начищенный. Водитель припарковался нежно, а из салона вылез телохранитель в молчании и помог спуститься мисс Ботрайт, подав руку. Захлопнул дверь машины, а затем пошел помогать забирать все вещи из багажника другому парню в форме. — Мама! О, Зверь, я так соскучилась! — поправив солнцезащитные очки, Кьяра подошла к матери, стуча небольшими каблучками и протянула руки, тут же оказавшись в объятиях. Засмеялась, обняв за шею крепко, когда не ощутила земли под ногами. — Моя девочка, — Виола порывисто поцеловала дочь в висок, а потом опустила на землю. — Какая ты красивая, малыш, — свободной рукой залезла в ленивые, слегка взъерошенные кудри, и поцеловала снова, в макушку. Кьяра улыбалась хитро, насыщаясь материнской любовью сполна. — А я приехала ни одна, — начала заговорщически и посмотрела на отстранившуюся Виолу с ухмылкой. Сняла солнцезащитные очки, открыв смеющиеся небесно-голубые глаза. — Кого ты привезла? — Виола спросила, будучи заинтригованной, а Кьяра прикусила дужку очков, снова взглянув в сторону машины. Охранники начали уходить в дом, обвешанные брендовыми пакетами. — Нашу вторую маму, — лукаво взглянула на Виолу и надела очки назад, скрыв глаза. — Если я хочу жить в полной семье, я буду жить в полной семье, мам, — шепчет, почувствовав, как пальцы Виолы барабанят по её талии. — Не волнуйся ты так, тебе словно шестнадцать, а не тридцать два, — невинно улыбается, а Виола смеётся, слыша, как захлопнулась другая дверь автомобиля. — Это же Марина, ты так по ней скучала, — хлопает по пояснице и улыбается, видя как альфа выходит из-за машины. — Меня не будет какое-то время, я прилетела к семье, — говорит по-русски, решая вопросы в телефонном звонке. — Через неделю посмотрим, глядишь будет зачем мне звонить. Все вопросы к Эве, я недоступна. — Тебя тоже напрягает, когда она говорит по-русски? — спрашивает у Кьяры, а она смеётся. — Меня не напрягает, ей придаёт суровый вид, — шутливо произносит, понизив голос, а потом машет рукой, видя улыбку на маринином лице. — Ты говорила, что приедешь в следующем месяце, — Виола пытается её упрекнуть, но она только загадочно улыбается, встав рядом. — Считай, что это сюрприз, — наклоняется к её уху и шепчет что-то, поглаживая чистую шею Виолы, пока Кьяра наблюдает за ними с улыбкой. — О, Зверь милостивый, вам не стыдно целоваться при собственном ребёнке? — вопрошает иронически, наблюдая, как матери целуются жарко, соскучившись, невзирая на ее присутствие рядом. — Язва, — Марина целует Кьяру в щёку. — Я приехала раньше, потому что освободилась, — смотрит на Виолу, что начинает гладить её красные волосы до плеч. — А ещё потому что скучала. — Засчитано. С каждым приездом ты краснеешь только больше, — замечает внимательно, продолжая копаться в волосах возлюбленной. Марине нравится, она голову подставляет под поглаживания, требуя ещё. — Пока мне всё нравится, с прошлого приезда ничего не изменилось. Может быть, сделаю чуть ярче, когда вернусь. — Тебе так хорошо, — улыбается. — Мне тоже нужно цвет обновить, — Кьяра жалуется, и Марина цепляет в пальцы прядь её белых волос, присматриваясь. — А ещё мне нужно помыться, иначе я не могу ручаться за свои действия. Ненавижу перелёты. — Правда, пойдёмте в дом, пока тихо. — А чего тихо? Спят все? Втроём направляются к центральным дверям, пока охранники выходят, чтобы забрать остальные вещи из машины. Скрываются в прохладном холле. Кьяра отбивается почти сразу, убегая наверх со звуком кокетливого цоканья каблуков, и скрывается за поворотом, оставляя матерей вместе. — Пока спят, — Виола отвечает на выдохе, усаживаясь на диван, а Марина устраивается рядом. Кладёт локоть на спинку дорогого современного дивана и подпирает голову кулаком, смотрит на Виолу внимательно. — Что случилось? — интересуется, а Ви переводит взгляд на неё, отрываясь от просмотра двора за стеклянными закрытыми дверьми впереди. — Почему сразу «что случилось»? — уточняет, увиливая от прямого ответа в этот же самый момент. — Если все в порядке, то ты не молчишь, но когда наоборот, то из тебя и слова не вытянуть, хоть клещами рви, — Виола улыбается так, словно ничего не произошло. Поражается, что иногда эта русская позволяет себе быть глубже, чем показывает при первом взгляде. — Ты ничего не скроешь, Ви, даже если захочешь. Я слишком хорошо тебя знаю, чертовка, — лезет в её пальцы своими нежно, накрывает ладонью теплую кисть. — Ты говорила, что никогда не станешь даже запоминать, какой цвет мой любимый, но что я вижу, Мара? Ты себя сдала? — Марина глаза закатывает, не удержавшись. Слушает, как рассмеялась коротко Виола, крепко подловив её. — Хочешь не хочешь, но после десяти лет запомнишь всё, что угодно, поэтому я знаю тебя досконально, — смотрит выразительно, сжимая ладонь Виолы, а она вздыхает, оказавшись в безвыходном состоянии. — Расскажи и тебе станет легче. — Зато тебя это напряжет, — сразу же предупреждает, но Марина только смотрит на неё сверху вниз, давая понять, что ответ она услышать хочет. — Что-то странное происходит у Солсбери, — только начинает, а Марина уже кривит лицо, выражая настоящее отвращение. — Я знаю, что тебе не нравится о них говорить, но ты сама захотела, чтобы я рассказала. — Это не твоя вина, что Солсбери — отвратительные мрази, это же не ты их воспитала, — парирует, а Виола наклоняется в сторону, укладывая голову на ключицы Марины, прямо под её забитую тату шею. — В общем, не нравятся мне взаимоотношения в их семье. Я тебе не рассказывала, что они недавно купили омегу? — Кажется, ты забыла об этом упомянуть. — Они купили омегу из семьи Кэрри, прелестная девочка. Купили для Хейзел, но в один момент эту омегу прибрала Хизер к своим рукам, с чего это произошло, я понятия не имею. — У Хизер же подружка была? — Марина вспоминает, а Виола мычит утвердительно. — Да, была, но она пропала. Зверь знает, что происходит, но меня это беспокоит, а никто из них не рассказывает об этом. А ещё Энни, та самая девочка, пахнет Хизер. Знаешь ведь, когда после секса несколько дней несёт феромонами партнёра? Вот от неё тоже, чувствуется, — Марина хмыкает вслух, а Виола укладывает ноги на диван, полностью прижимаясь к возлюбленной. — Тогда, я думаю, ты сама уже сложила два плюс два, Ви, — пальцами начинает сжимать лоб, подпирая ладонью голову вместо кулака. — Это же бред, нет? — Ты веришь, что Хизер ни разу никого не трахала на стороне? Я вот уверена, что трахала, и девочку эту тоже, ну а что, живёт под одной крышей, удобный вариант, — говорит неохотно, скорее, даже раздражённо. — Я не знаю, Мара, не люблю копаться в чужом грязном белье, но это же прямо на моих глазах происходит. Вот сегодня с утра мне привезли эту девочку, это сделала Хейзел, оставила её в моём доме и уехала. А эта девочка... ей что-то совсем плохо. Она и так, словно мёртвая, а тут в крайней степени, — возмущается и жестикулирует свободной рукой, вздыхая в очередной раз тяжело. Озабоченно кусает губы и терзает их пальцами, пока Марина целует её в белую макушку. — Она тут? — переспрашивает, а потом слышит утвердительное мычание. — Да. — Я схожу к ней, немного погодя, посмотрю, что такое. — Спасибо, Мара, — касается губами шеи, облегченно прикрыв глаза. Немного убрав груз с души, что приходилось носить в одиночестве, не разделяя, Виоле стало спокойнее. Теперь точно. — Я не удивлена, рядом с Солсбери никогда ничего приличного не происходит, — заключает с неудовольствием. — И что ты об этом думаешь? — Ничего хорошего. Совсем ничего, Ви. Эти мрази портят жизнь всем вокруг. Тебе давно пора выкинуть их нахер из своего дома, — говорит серьёзнее, злее, а Виола массирует висок, порядком устав от одних и тех же слов со стороны Марины. Пусть она и единственная, кто понимает и принимает её. Пусть и единственная, но её в Виоле играет гордость и наступает на горло. Она уже не маленькая девочка, чтобы её контролировали, она давно вышла из этого возраста. — Ты знаешь, как я к ним отношусь. — Ты правде в глаза боишься посмотреть? С тебя не убудет, если Солсбери перестанут маячить на горизонте, Ви, — убирает руку из-под головы и гладит короткие волосы Виолы, пока она лежит под головой. — Ты знаешь, что я тебя люблю. — Я знаю, что ты меня любишь, — повторяет, не отстраняясь. Ви горло сжимает, душит, но она мирится, всё-таки и она сама уже не шестнадцатилетняя девочка, чтобы реагировать на проявление заботы агрессией. Она уже совсем не подросток. Как и Марина. Они во взрослых, серьёзных отношениях, как взрослые женщины, они много лет воспитывают дочь. Всё серьёзно, это не игры в отвержение и гордость. Это выше гордости. Они молчат, и пока продолжают, дом начинает просыпаться. Омег становится всё больше, они Марину узнают, здороваются с улыбками и искренне интересуются, как её дела и надолго ли она приехала сюда. Омеги, что видят её впервые, шепчутся, уточняя у более ознакомленных подруг, что связывает Виолу и эту женщину. Удивляются, когда те отвечают, что они вроде бы помолвлены и воспитывают вместе дочь. — Мы думали, Виола «не такая»... — шепчут с удивлёнными взглядами. — Она же не похожа. — Она вам босс, а не подружка, чтобы так говорить. Ещё раз услышу, языки поотрываю! — Кэти шикает на омег недовольно и отправляет их вон из зала, чтобы не толпились. — Привет, Кэти! — Кьяра подходит к дивану, на котором сидят матери, и машет пальцами управляющей омеге. — С приездом, Кьяра, — улыбается, а Кьяра залезает в кресло с ногами, скрещивая их. Открывает взятую из вещей пачку тонких сигарет и поджигает зажигалкой. Выдыхает дым, смотря на Кэти мило. — Не холодно? Принести плед? — интересуется, оглядывая почти обнаженное тело девочки. На Кьяре только белый топ и такого же цвета трусики. — Не холодно, Кэти, спасибо, — делает новую затяжку, а потом переводит взгляд на матерей. — Тебе бы тоже переодеться, Мара, а ещё поспать. Не хочешь? — заботливо предлагает, а она отмахивается. — Позже, — Кьяра кивает, выдохнув дым. — А можно пепельницу? — Я принесу, Кьяра. — Спасибо, — благодарит, не скупясь на слова, и снова зажимает фильтр губами. — Дать покурить? Или у тебя свои есть? — обращается к Марине, а та достаёт пачку сигарет из кармана показательно. — Я твои курить не буду, даже не предлагай, — вытаскивает сигарету губами и затем поджигает собственной зажигалкой. — Ви, ты будешь? — Давай. Протягивает новую сигарету, а потом прикуривает, захлопывает крышку. Сидят в почти пустом зале, куря вместе, пока есть возможность. — Тебя отправить к стилисту, чтобы укладку сделали? — Кэти интересуется у Кьяры, вернувшись с пепельницей. Она её забирает и щёлкает по сигарете, избавляясь от пепла. — Не надо ничего, не хочу, устала, — отказывается, докуривая. — Я сейчас иду на тренировку, а потом отдыхать на шезлонге. — Хорошо, Кьяра. Она тушит окурок, вдавив в пепельницу его, и поднимается с кресла. Отдаёт Марине пепельницу и раскрывает двери настежь, впуская небольшой ветерок в зал. Вместе с пачкой сигарет, босая, уходит из дома, сказав Кэти, чтобы принесла коврик для аэробики к ней. Марина и Виола провожают её глазами заботливо. — Тебе бы тоже позаниматься неплохо, — Марина произносит с намёком, а Виола оставляет пепел от сигареты в пепельнице. — Семейные занятия спортом? Я тебя умоляю, Мара, — усмехается беззаботно, продолжая лежать на своей альфе. — Я тоже планировала заниматься. Подожди, пока я в душ схожу, и переоденься. Тоже надо размяться, Кьяра подаёт хороший пример, — хлопает Виоле по спине, мотивируя, а потом поднимается с дивана. — Что ни сделаешь, ради семейного времяпровождения, — всё-таки, соглашается, а Марина вдавливает окурок в пепельницу. Улыбается, а затем наклоняется, не устояв, чтобы поцеловать. С удовольствием целует любимые губы, опираясь ладонью о спинку дивана. Виола гладит по обнаженной спине под олимпийкой спортивного брендового костюма, а потом податливо наклоняет голову, получая нежные поцелуи в шею. Закрывает глаза, наслаждаясь трепетной любовью. *** — Ещё пять голов! Заносите! — Дин кричит, опустив окно машины, а потом жмёт коротко на клаксон, привлекая внимание стоящих около ангара альф и бет сигналом. У грузовика, стоящего за машиной Дина, открывают кузов, и достают оттуда омег без сознания, несут к ангару, двери в который раскрывают. Дин покидает автомобиль и захлопывает дверь, набирая Хизер, чтобы отчитаться. Если она хотела, чтобы Дин нашел омег для утех, то он всё выполнил, свежее мясо на месте. Спустя несколько гудков Хизер отвечает, и Дин не даёт вставить ей ни слова, говоря сразу же по делу: — Как ты и хотела, омеги на месте, — ухмыляется довольно, стоя около своего автомобиля. Смотрит, как омег — двух парней и трёх девушек, заносят в ангар с мешками на головах. — Умница, Дин, соберёмся ближе к вечеру, нужно управиться с делами. Смотри там, чтобы все хорошо себя вели, — Хизер отвечает безэмоционально, совсем пресно, но Дин внимания на это не обращает, кто знает, стоит ли ему лезть не в своё дело. — Я прослежу, — заверяет. — Встретимся в шесть? Как вам? — Удобно. — Тогда до вечера. Хизер завершает звонок, а Дин убирает телефон в карман джинсов, не сдерживая удовлетворенной ухмылки. Идёт к ангару, чтобы проверить состояние новых омег, и осматривается: всё, вроде бы, как и раньше, такое же серое небо, темнеющее с каждым часом всё больше, такой же лес, темно-зеленый, стоящий стеной, густой, холодный. Дорога, присыпанная песком и галькой, железный ангар, оставшийся ненужным и вывезенный за город из производства матери. Дин нашёл ему более чем достойное применение. — Сильно шумели? — интересуется у охранника, встав недалеко, а тот неопределенно качает головой. — Какие-то девки шумели, пришлось усмирять, какие-то сидели по углам в кучках, тряслись. Особых проблем не было, босс, этот завоз получше будет, поприличнее, что-ли, — отвечает, удерживая автомат в руках, пока стоит на посту. — Хорошо, — кивает, и входит в ангар, начиная осматриваться в почти голом здании, в котором по ночам, наверное, смерть как холодно. Омеги, запуганные, сидят по сторонам и трясутся, всё, как охранник и сказал. Кто-то плачет, кто-то смотрит ненавидяще, но никто ничего лишнего не делает, боятся даже дышать лишний раз. С омег, только что привезённых, мешки сдирают, положив их на пол не самым аккуратным образом, и Дин за этим наблюдает. Двадцать омег, уже начинающие противно-притягательно пахнуть феромонами, сливающимися в одно неразделимое пятно запахов, сидят в ангаре, большими глазами наблюдают за новым, последним завозом. Они не знают, что он последний. Они не подозревают, что будет их ждать уже через несколько часов. Только что привезённых проверяют: забирают личные вещи — телефоны и документы, удостоверяющие личность, деньги, другую технику, украшения. Всё безжалостно срывают и скидывают в разные пакеты, рассортировывая. Когда от личных вещей не остаётся ничего, кроме одежды, привезённых омег оставляют в покое. Они лежат, как попало, в непонятных позах, так, как их бросили на железный пол. Проверяют дыхание, а потом с вещами работающие альфы и беты выходят на выход, все мешки закидывают назад в кузов, а потом запирают его. Дин следит ещё немного, а потом и сам выходит на свежую улицу, подавая жест, чтобы ангар заперли. Внутри есть вода и даже немного света, эти омеги до вечера дотянут, это главное, большего не требуется. *** Этим вечером семья Ботрайт решила ужинать на улице, за столом на большом заднем дворе. Прохладный ветер дул со стороны дома. Свет падал от поставленных рядом фонарей, освещая стол, находящийся чуть вдали от дома. — Сегодня не будем молиться перед едой? — Кьяра поинтересовалась, перевязав длинный шёлковый халат, пока Марина только усаживалась за стол, по левую руку от Виолы. — Сегодня хлебом нас не угощают, да и плодами из Торы тоже, поэтому нет, молиться мы не будем, стол слишком скуп, — улыбается лукаво Виоле, пока Кьяра смеется, подняв бокал с вином. — Тем лучше, — Виола принимается есть сервированный сыр с плесенью, привезенный из-за океана, снимая зубами прямо со шпажек. — Прости, Мара, ты знаешь моё отношение к этому всему. — Я благодарна, что ты хотя бы не противостоишь этому, когда необходимо, — накладывает к куриному мясу рис с грибами, пока Кьяра уже отрезает с помощью столового ножа кусочек от мяса в тарелке. — Знаете что? Я чертовски рада, что мы сегодня наконец-то вместе, — Кьяра смотрит на матерей, пока её выпущенные короткие пряди отдувает от лица ветер, когда все остальные волосы забраны дорогой заколкой на затылке. — Надеюсь, вы тоже? — Мы тоже рады, малыш, — Виола гладит её руку, успокаивая, а потом переглядывается с возлюбленной и улыбается ей нежно, двигаясь затем и целуя в висок, пока красные волосы забраны резинкой низко. — Если бы мы могли встречаться чаще, было бы определенно лучше, но пока не получается. — Почему Марина не переедет к нам? Кажется, уже пора, разве нет? — Марина смеётся тихо, подняв бокал с вином, и смотрит выразительно на Виолу, которая переводит взгляд с любимой женщины на дочь, находящуюся в замешательстве. — Это неудобно, Кьяра, сейчас это неудобно. Кьяра только качает головой, не соглашаясь, и смотрит на Марину, которая ей улыбается. — Почему неудобно жить вместе, Марина? Почему вы, мои матери, не можете жить под одной крышей? — напирает вопросами, а Виола тяжело вздыхает, делая большой глоток из бокала с вином. Марина берёт Кьяру за руку со всей нежностью. — Сейчас так проще, потому что мы работаем в разных странах, ты же знаешь, но позже мы ещё обязательно будем жить вместе. Необязательно жить вместе, чтобы быть семьёй, ты же понимаешь это. Мы не хотим с твоей мамой уставать друг от друга, а если будем вдалеке, то не сможем этого сделать, — пытается объяснить, чуть ли не снижая интонацию до простейшей, совсем детской, хотя Кьяре уже далеко не восемь лет. — Это неправильно. Любящие люди не устают друг от друга, — заключает, а потом облизывает губы и убирает руку из-под марининой. Напряжение над столом начинает висеть тяжело, Марина смотрит на Виолу многозначительно, чтобы она как-то сгладила углы, хоть что-то добавив, чтобы не расстраивать дочь. — Послушай, малыш, главное же, что мы вместе. И не важно, как мы живём, потому что мы есть друг у друга. В этом и ценность семьи. — Я всё поняла, вы можете не утруждаться. Видимо, полноценной семьи я не дождусь, — забирает пачку сигарет со стола и закуривает, сжав фильтр подведенными карандашом губами. — Мы тебя любим, ты наша дочь, — Виола говорит, с сожалением смотря за тем, как Кьяра курит, держа в тонких пальцах с острым маникюром сигарету. — Я знаю, — снова берёт сигарету в рот аристократично, держа спину прямой. Длинные серьги с крупными бриллиантами блестят в ушах, слегка оттягивая мочку. — Я вас тоже люблю, пусть мы и живём такой странной, несуществующей юридически семьёй. Свободной рукой обнимает себя под грудью и щелкает по сигарете, пепел улетает в темноту двора, окутывающую со всех сторон. Кьяра молчит, задумавшись, а Марина и Виола переглядываются, потеряв аппетит. Над столом висит продолжительное молчание. — Не переживайте, я понимаю, это всё временные трудности, — докуривает сигарету и оставляет её в пепельнице, а потом встаёт из-за стола, забрав свою пачку с зажигалкой. Целует Марину в щёку, подойдя со спины, потом также делает с Виолой. — Я пойду отдыхать, любимые родители, — внимательно и без улыбки смотрит на них, а потом выпрямляется. — Доброй ночи. — Доброй ночи, Кьяра, — Марина произносит, даже не повернув головы, а Виола продолжает молчать, пока Кьяра не спеша отходит от места ужина. Полы красного халата чуть летят, невесомые, пока с ними играет вечерний ветер. — Приятный ужин, не правда ли? — Я тебя прошу, не упрекай меня, — Виола поднимает руки в примирительном жесте без тени улыбки на лице. Одна и та же тема, которую они из года в год не могут уладить. — Ты не устала от того, что наша дочь говорит правду? Ничего не хочешь с этим сделать? — всё-таки нападает, хотя и делает это спокойно. — Мара, я тебя прошу, — повторяет, зарывшись пальцами в волосы, когда ставит локти на стол, кажется, обречённо. — Ты должна помнить, что нам с Кьярой больно до безумия, когда ты в очередной раз отказываешь в том, чтобы стать семьёй. Но, хоть нам и больно, ты не стремишься ничего изменить, не очень ты жаждешь узаконить отношения, несмотря на то, что сделать это можно. Так ты, послушай, надежду хотя бы перестань подавать и скажи прямо в следующий раз: «Никакой свадьбы не будет, потому что мне это нахер не надо». — под конец делает голос жёстче и поднимается из-за стола. Уходит назад к дому, слушая только засвистывающий ветер. Виола молчит, остаётся сидеть за столом в одиночестве, скрывая скорбящее выражение в ладонях. Она не знала, что сказать на претензии со стороны дочери и возлюбленной, с которой они так много лет воспитывают Кьяру; она никогда не знала. Не задумывалась об этом всерьёз, хотя возраст обязывает. Всегда искавшая ни к чему не обязывающих отношений, она познакомилась с Мариной и испортила жизнь всем: себе, Марине и Кьяре, за которую они теперь вместе полноправно ручаются. Марина теперь часть их семьи и даже если они расстанутся с Виолой, Кьяру это не затронет, и она продолжит общаться с ней, ездить в гости в Европу и на отдых. Они продолжат близко общаться и Кьяра все так же будет называть Марину мамой, как и прежде, потому что расставание с Виолой ни на что не повлияет. Но Виола и никогда не думала с ней расставаться, наоборот, хотела прожить ещё много лет, потому что Марина — замечательная, любящая альфа, продолжающая кружить Виоле голову, как и почти десять лет назад. Она любила её, кажется, любила. Да не могла она ошибаться в чувствах. У Виолы никогда не было проблемы с их определением. Марине она доверилась ещё давно, в самом начале, когда решила познакомить с Кьярой. Она понимала, что если познакомит её с дочерью, значит, она станет единственной такой женщиной. Виола никого больше не хотела подпускать к маленькой дочке. И теперь, спустя много лет, названная жена и дочь, которую они воспитали совместно, требуют ответа, разрешения в отношениях. Виола подливает себе вина в бокал. Очередной семейный ужин сорван нерешительностью Виолы, и с этим нужно было что-то делать, по крайней мере попытаться. Семья — слишком сложно, а Виола всегда обходила сложности, искала лёгкой жизни, но сама же в один момент выкопала себе яму, загнала в тупик. В её возрасте пора принимать серьезные решения. Оказавшись свободной, скрепя сердце, Марина желала всего, кроме одиночества. Ненавидящая единоличную жизнь, эгоистичные поступки, она всегда старалась не быть в одиночестве. Но сейчас оказалась, пусть и вынужденно, пусть и по собственному выбору. Ушла в дом, ни разу не обернувшись, и увидела Кьяру на диване перед раскрытыми дверьми на задний двор. Курящую новую сигарету. — Мам, не уходи, — она попросила, выдохнув дым, а Марина не стала сопротивляться. Даже если бы Кьяра не позвала, она бы осталась рядом с ней. Прошла мимо омег, которые заходили в дом, разговаривая тихо, и села рядом с дочерью, ощущая себя по-настоящему отвратительно. Пусто. — Расстроилась? Она ещё одумается, — Кьяра решила не молчать, высказаться. От одного взгляда на мрачный профиль, внутри всё съежилось. — Я не хочу, чтобы ты снова улетала в Израиль, — кладёт ладонь на плечо неуверенно и произносит ободряюще, кажется, даже забывая о тлеющей в пальцах сигарете. — Пока не улечу, Кьяра, я уже в отпуске, не хочу менять планы, — смотрит на дочь потерянно, а потом опирается локтями на колени, подпирает тяжёлую к ночи голову. — Всё ещё наладится, Мара, — делает затяжку и убирает ладонь от её плеча. Тушит окурок, а потом закрывает открывшееся колени полой халата, сложив руки под грудью понуро. Холодает. — Наладится, конечно, это всего лишь жизнь, Кьяра, которая имеет свойство налаживаться и ухудшаться, — отвечает нерадостно и облизывает кольцо в губе задумчиво. — Я очень хочу, чтобы у вас всё было хорошо. Чтобы вы жили полноценно, вместе, — размышляет вслух, а Марина смотрит в её сторону виновато, пусто. Сожаления грызут Кьяру изнутри, за всё сказанное. Наверное, она не должна была снова лезть во взаимоотношения матерей. — Я бы хотела верить в это, Кьяра, я знаю, что мы важны для неё, всё равно важны. Мы — её семья, даже без официальной регистрации. Пожалуйста, постарайся сдерживаться в следующий раз, ради своей мамы, ради меня. Мы бы давно всё решили, будь Виола другим, более готовым к этому человеком, но она такая, какая есть. Мы должны любить её, ради неё, ради нашей семьи, — выпрямляется, кажется, немного успокоившись, а Кьяра кивает. — Я больше не буду так говорить, прости, — сожалеет искренне, а Марина целует её в макушку, нежно положив ладонь на голову. — Ты умница, Кьяра, мы с мамой тебя очень сильно любим. Просто это взрослые проблемы, тебе не нужно забивать ими голову, и расстраиваться из-за них тоже не нужно, ничего ведь по-настоящему ужасного не случилось, — гладит по голове, успокаивая, а потом убирает ладонь. Смотрит в голубые глаза прямо, поддерживая, как может в данный момент, как её собственное самочувствие располагает. — Тебе нужно поспать, ты устала после перелёта. А я схожу к омеге, которую привезли от Солсбери сегодня, и проверю её состояние. — От Солсбери? Омега Хизер, что-ли? — Кьяра интересуется, не понимая, а Марина качает головой. — Нет, они купили какую-то для Хейзел, но похоже плохо она приживается в новом доме, — жмёт плечами, а Кьяра удивляется. — У неё же была куплена омега, — припоминает. — Как же её... Джейн, Джульетт... — перечисляет, пытаясь вспомнить, как звали ту девушку, которая была у Хейзел. — Не помню, что-то похожее было. — Похоже, теперь у неё новая, это же Солсбери, — раздражённо закатывает глаза, проводит ладонью по волосам, не удержавшись. — Самые мерзкие альфы, которых я видела, — соглашается с Мариной, а потом добавляет: — Я тоже хочу посмотреть. — Завтра посмотришь, тебе правда нужно поспать, малыш. — Чёртов сон, — вздыхает, опуская ногу с ноги. — Я люблю тебя, доброй ночи, Мара. — Я тебя тоже люблю, Кьяра, доброй ночи. Встаёт с дивана и уходит из зала в сторону лестницы, а Марина за ней не следит, смотрит на улицу, затем поднимаясь с дивана тоже. Направляется в малый зал. Она не знает, был ли хоть кто-нибудь у этой бедняжки за сегодняшний день, но надеется, что она хотя бы в более-менее нормальном состоянии. В разговорчивом. Открывает дверь в малый зал тихо, после заходит, ни на секунду не задумываясь. Темно. На диване неподвижно лежат. — Привет? — здоровается, не получая ответа, и тут же продолжает: — Я включу свет? Закрой глаза, если они открыты, будет больно. Включает свет, предупредив, и с интересом смотрит в сторону дивана. За пледом видит копну пепельных волос и медленно движется к лежащей омеге. Чуть наклоняется, чтобы посмотреть, и сталкивается с покрасневшими, уставшими глазами. — Привет, — повторяет снова, но уже тише, и садится на корточки, чтобы стать вровень. Глаза продолжают наблюдать за ней неотрывно. — Ты меня слышишь? Можешь не отвечать, хотя бы кивни. Никакого знака не происходит, омега смотрит в упор, напряжённо, хотя на половине лица, которую может видеть Марина, не появилось складок морщин от напряжения. Омеге будто бы всё равно, она как безмолвный, немой наблюдатель. — Меня зовут Марина и я тебе друг, попробуй воспринять это, — шепчет, пытаясь хотя бы начать выстраивать доверие. С этой омегой точно не всё хорошо, совсем не чувствуется, как она пахнет. Организм в режиме выживания. — Сейчас я уйду, но вернусь с утра. Я не дам никому войти сюда и трогать тебя, если ты этого не захочешь. В этой комнате безопасно, никто не придёт. Поднимается на ноги и уходит тихо от дивана, выключает свет. Покидает малый зал, так и не услышав ничего в ответ. *** Нечеловеческий вой и рык взбудоражили лес. Хрустящие под ногами ветки и сброшенные иголки, играли напряжённую, предсмертную симфонию. Отовсюду несло потрохами, вперемешку с липким запахом выброшенных феромонов в неизмеримом количестве. От запаха крови хотелось блевать, вся одежда и кожа давно была залита жидкостью со вкусом металличности. Как ломались кости, как трещали тела, слышала вся лесная округа. Омежьи головы с обезображенными страхом лицами, только мешали под ногами, больше похожие на игровые мячи. Кто-то выковыривал острыми ногтями глаза и сжирал их с небывалым удовольствием, чавкая настолько громко, что закладывало уши. Зуб на зуб от ночного холода не сходился, легкие выжигало ледяным воздухом. Свежесть вперемешку с человеческими отходами била по обостренным рецепторам нещадно. Хизер безжалостно проламывала череп приглянувшейся омеги о ствол крепкой пихты, прикладывая залитую кровью безобразно женскую головку без меры. Повалила бездыханный труп на землю и пробила треснувший череп ногой со второго удара. Мозг вытек на траву, орошенную кровью, и Хизер измазала руку в мозговой жидкости, затем принялась пробовать на вкус, слизывая вместе с кровью. Пустые глаза омеги, с лопнувшими капиллярами, смотрели в пустоту. Она больше не чувствовала боли, как это было, когда сильная альфа подбила её и сломала обе ноги, чтобы она больше не смогла убегать. Острые кости порвали кожу и вырвались наружу, как и её дикий вопль, вместе с рыданиями взахлёб. Хизер протащила её по земле, взяв за шею, костями вниз, из-за чего они постоянно цеплялись и зарывались в землю, выкапывая траншеи. Омега отключилась от болевого шока почти сразу, но Хизер привела её в чувство несколькими ударами, только чтобы поиздеваться ещё. Убивать хотелось долго и мучительно. И она никак не могла бороться с этим чувством, не знала, почему оно так яростно, паразитически впилось во все её мысли, оккупировало мозг, заставив действовать подконтрольно. Хейзел разрывала добычу, оттаскивая подальше, лакомилась плотью, не ощущая собственного сознания. Никто из тех, кто находился в этом лесу, не осознавал своей личности. Сжирали омег, под стоны боли и отчаяния, разодранных, голых, растерзанных безжалостно, жестоко. — Делись, Хейзел, — обезображенный от крови альфа подобрался к Хейзел трусцой, а она посмотрела на него яркими синими глазами. Его красные зрачки впились в её агрессивно. — Иди ищи себе свою падаль, отъебись, — Хейзел ощетинились и продолжила дожевывать мясо, часть из которого просто свисала из её уродливого рта с острыми зубами. — Вторую уже дожираешь? Нехорошо так поступать, — альфа наступал. Хейзел резко оторвала голову от открытого живота, внутри которого находилось настоящее месиво из крови и кишечника с грязью. — Отъебись, я тебе говорю! — рывком, оттолкнувшись от трупа, Хейзел напала на приятеля и вместе с ним повалилась на землю, словно сцепившиеся животные, начав беспорядочно бить. Нечеловеческие звуки агрессии и борьбы начали раздаваться слишком привлекающе внимание. Слишком громко для обычного выяснения отношений. — Если ты не хочешь делиться, тебе придётся сдохнуть, Хейзел! — Кевин отбивается от неё жесткими ударами, отталкивает в дерево, оставив глубокие шрамы на лице. Хейзел ударяется спиной о ствол, но встаёт, дыша сквозь зубы, чтобы добить Кевина. Другого исхода быть не может. Сейчас кто-то из них сдохнет, это борьба за выживание, естественное явление. Кевин на неё нападает ещё раз, делая выпад, но врезается в дерево, когда она отскакивает. За шкирку оттаскивает его от ствола и швыряет на землю, тут же придавливая своим весом. Он скидывает её с себя, схватив за шею, ведь Хейзел легче его гораздо, даже когда находится в состоянии разъярённости. Бьёт головой о землю, крепко пережав шею, а Хейзел хрипит и дёргается, словно дикая, вырывается, ударив Кевину между ног коленом посильнее, пока ей самой так не прилетело. Валит друга на землю, расцарапав ему руку до мяса, и бьёт ему головой прямо по зубам, не щадя своего тела и лица. После этого можно будет спокойно не высовываться из дома неделю, если, конечно, она выживет. Зажимает руки и ноги Кевину, с трудом борясь с его бешеными рывками, даже несмотря на вспыхнувшую ноющую боль. Разгрызает горло с пульсирующими венами и лицо её орошают фонтаны горячей крови, вырвавшейся потоком. Отплевывает кусок, не замечая, как тело Кевина слабеет, и он перестаёт сопротивляться. Уродует лицо мертвого, остывающего друга, и вырывает ему глаза и разрывает рот. Затем и вовсе отрывает голову, отломав верхнюю челюсть от нижней. Откидывает неузнаваемую голову в сторону, а потом, наконец, усмиряется, подползает к остывшему трупу омеги, продолжая есть, словно ни в чём не бывало. Хейзел совсем всё равно на то, что недалеко от места её личного пира, лежит труп её друга, которого она убила самостоятельно. Хейзел не в том состоянии, чтобы понимать, что произошло. Давится омежьими кусками, проголодавшись. Кевин был ей не друг, он бы лишил её жизни за еду, потому что настроен был уже агрессивно. Она отбивалась, отстаивала свою жизнь и корм. И она жива, ценой жизни Кевина. Спустя время, идёт из леса, облитая кровью с головы до кончиков пальцев ног, пахнущая феромонами омег тошнотворно. — Хейзел! — слышит, как её зовет сестра, крикнув громко, и поворачивает голову в сторону звука. В темноте леса плохо видно, но силуэт различить можно. Не думая, Хейзел поворачивает прямо к ней, наступая, не видя, на ветки, чуть ли не запинаясь о природные препятствия. Доходит до Хизер тяжело, словно мертвая, а она смотрит на неё оценивающе. — Где остальные? — спрашивает первое, что приходит в голову, а Хизер все продолжает смотреть на неё, плечом подпирая ствол дерева. — Не видела ещё. Пойдём к машинам, — поднимается, оттолкнувшись от ствола, и идёт дальше, Хейзел следует за ней, словно ведомая. Они выходят на дорогу и Хейзел садится прямо на неё, без сил сделать хоть ещё один шаг. Руки болят, как и лицо, как и желудок. — Твою мать, кто тебя так? — Хизер смотрит на сестру озабоченно, а она ничего вспомнить не может. Жмёт плечами с обособленным, потерянным выражением. — Хорошо цапнули, заживать дней пять будет, может, неделю, — заключает, а потом открывает багажник автомобиля и достаёт большую бутылку воды. Отмывает лицо и руки от крови тщательно, полощет рот, не замечая, как к ним начинают подтягиваться остальные. — Хизер! Хейзел! — Стейси кричит, в слезах выбегая из леса вместе с Джоном. Так же в крови, как и они, грязные, противно пахнущие. — Кевина убили! — надрывно взывает, задыхаясь, а выражение Хизер меняется на удивлённое. — Кто? С чего вы вообще взяли, что его убили? — спрашивает, пытаясь понять, всё ли в порядке у них с головой и не отбили ли они себе мозг, пока гонялись за омегами. — Он там изуродованный лежит, Хизер, ты смеёшься сейчас? Он мёртвый! — Стейси продолжает кричать, задыхаясь от слёз, а Хизер осматривает её и Джона скептически. — Ты тоже его видел? — интересуется, закрыв бутылку с водой, а он хмуро кивает, подтверждая. — Да, Хизер. Его мать родная не узнает: полголовы отдельно, с вырванными глазами, перегрызенной шеей с оторванным куском... Он мёртвый, — говорит мрачно, а Стейси всхлипывает рядом с ним, пока не зоркий, воспалённый взгляд не цепляется за прокрастинирующую Хейзел. Губы приоткрываются от шока, а в следующую секунду она уже валит её на дорогу, схватив за шею. — Ты его убила, да? Ты? — кричит, срываясь на истерический визг, и трясет Хейзел, только пришедшую в себя от её манипуляций, за шею. — Стейси, прекрати! — Джон оттаскивает её, взяв за руки немедленно, пока Хизер закрыла шокированную Хейзел рукой, не менее обескураженная. — Она его убила! Она! — всхлипывает, пытаясь вырваться, но Джон удерживает её крепко, не давая больше напасть. — Неужели вы не видите, что это сделала она? Он пытался защищаться, пока она убивала его! — крики переходят в надрывный, громкий вой, а Стейси повисает без сил в руках приятеля. — Что у вас стряслось? — Дин кричит, только выходя из леса с остальными двумя ребятами. — Сядь в машину, ты тут лишняя, — Хизер поднимает оцепеневшую сестру с земли и отводит к машине, усаживает в салон, а затем блокирует двери. Она знает, что никто из остальных не кинется, как Стейси, но предосторожность не помешает. — Так что произошло? — Дин переспрашивает, побежав. Переводит дыхание, смотря на трёх разбитых друзей. Молчание продолжается. Его непонимающее выражение всё больше становится вопросительным. — Кевин мёртв, — Джон решает сказать, а Дин нервно усмехается, видимо, сочтя это за шутку. — В смысле? — переспрашивает, не понимая, а потом смотрит на Стейси, что утыкается Джону в плечо, больше не в силах говорить, и на Хизер, безэмоционально следящую за его лицом и реакцией. — Хизер? Почему вы, блядь, молчите? — раздражается, а Хизер вдыхает глубже. — Кажется, они не шутят, Дин, — говорит неуверенно, ведь сама трупа в глаза не видела, но реакция друзей для шутки уже слишком затянулась. Поведение слишком реальное, чтобы быть шуткой. — Как это он мертв? Кто его, сука, убить мог? — повышает голос, смотря на друзей недоверчиво. — Это была Хейзел, — Стейси говорит, не повернувшись от плеча друга. Её голос дрожит, почти осип. — Вы на рожу её посмотрите, всё сразу понятно станет! Там же огромные шрамы! — Я не подпущу, — Хизер пресекает будущую попытку на корню, пока даже заявления о том, чтобы посмотреть на её близнеца не сделано. — Она шокирована не меньше вас. — Так мы даже трупа не видели! — Дин продолжает выяснять на повышенных тонах, пока что проигнорировав то, что сказала Стейси насчёт Хейзел. — Если, вы, ублюдки, мне пиздите, — цедит зло, замолчав на полуслове и обведя всех пальцем демонстративно. — Показывайте! Где видели! Не так давно выйдя из леса, снова направились туда все вместе, прихватив фонарики. Стало совсем темно. До места, куда вели единственные видевшие труп Джон со Стейси, шли в гробовом молчании. Хизер пребывала в растерянности, не до конца веря, что это правда могло случиться. А Дин шёл с перекошенным от злости лицом, недовольный в крайней степени. Не может же быть такого, что убили друга. Это мероприятие является смертельным только для тех, кого они привозят в мешках в ангар, а не для тех, кто охотится на них, желая отведать. Оно же, сука, не может работать в обратную сторону! Шли напряжённо, не желая верить, что это могло случиться на самом деле. Джон посветил фонариком на труп безмолвно, а Хизер замолчала, окаменев сильнее. Стояла с направленными светом фонарика на тело Кевина, обезглавленное. — Сука! — Дин выругался громко, схватившись за волосы и выронив фонарик на землю. — Как это могло произойти? Как? — он задавал здравые вопросы, на которые никто не мог ответить по делу. — Вы уже представляете, как мы будем объясняться его родителям? Нет? А вы представьте! — продолжает кричать, начав ходить кругами около друзей. — Пусть объясняется тот, кто убил! Остальные тут ни при чём! — Стейси кричит ответно на Дина, заплаканная, заикающаяся. — Это была общая идея! Мы все виновны! Как вы собираетесь объяснять обстоятельства, при которых Кевина убили? — Дин кричит ещё громче, подойдя к Стейси близко до опасного. Его глаза вспыхнули красным. — Надо передать труп родителям, — Хизер говорит в мгновение молчания, а все остальные смотрят на неё, словно в немом кино. — Как это сделать? Катафалк к их дому заказать уже с Кевином в гробу? — Дин возмущается, и начинает массировать лоб, пытаясь придумать, что делать. — Пиздец, мы встряли, — замолкает, глядя в черноту леса безмолвно. — Ладно, надо придумать способ, как можно заткнуть им рот. Деньгами не получится, никому из нас деньги не нужны... — А если сказать, что это несчастный случай? — Это? — показывает на изуродованный труп. — Это, мать твою, несчастный случай? Ты головой своей подумай и больше не говори такой херни, — прикрикивает на приятеля раздражённо. — Следствие всегда можно купить, надо только знать, с кем и как торговаться. А потом избавиться от того, кто ведёт это следствие, как дело закроют, — Хизер произносит тихо, а Дин смотрит на неё. — Точно, — словно просветлевший, переводит взгляд на остывший труп. — Надо перевезти это... в другое место, не оставлять тут, — запинается, пока говорит. — А если просто закопать его тут и сделать вид, что ничего не было? — Стейси говорит, громко шмыгая, а её приятели переглядываются. — Его машины тут нет, следов его крови рядом и близко не осталось... Не проще ли просто сказать охраннику его закопать? — Ты думаешь, родители его не спохватятся в какой-то момент? — Разве это будут уже наши проблемы? Они живут не тут, контакт поддерживают не часто... Кажется, просто закопать его проще всего. — Вы не понимаете, что проще обратиться в полицию и дать делу расследоваться? Если на трупе обнаружат кровь омег, то будет сложно объяснить, почему он облит ей в ног до головы... — Том говорит быстро, перебив Стейси. — Его родители знают, чем он занимается, но понятия не имеют, что это групповое дело. Можно просто сделать им анонимный звонок, и они не станут обращаться в полицию, потому что это уже чревато, понимаете? То, что мы устраиваем «охоту» на омег, — незаконно, за это сразу посадят на электрический стул. — Дело говоришь, — Хизер соглашается, а с ней это делает и Том. — Созвониться с родителями, дать наводку, упаковать тело, оставить на какой-то точке и всё, никаких больше проблем. Его заберут и... — Хизер права, — Дин кивает. — Так и поступим. Я сделаю анонимный звонок его матери, а тело упакуют сейчас охранники и пока положат в ангар. В назначенный день, вывезут в фургоне и всё. — После этого лучше не светиться, — Том добавляет, и все с ним соглашаются. Отошедший от шока Дин поднимает фонарик. — Всё, спокойно идём к машинам, без лишних нервов, отмываемся, переодеваемся, и по домам, нужно отдохнуть, — спокойно произносит, оглядев всех внимательно, а заплаканная Стейси одергивает Дина за руку, когда он разворачивается. — А как же наказание Хейзел? Неужели она ничего не получит за то, что убила его? — А ты уверена, что она его убила? — Дин спрашивает грубо, развернувшись резко. — Да, я уверена! И я хочу справедливости! Она должна сидеть за это! — кричит, взволнованная, а Дин хватает её за скулы крепко, останавливая порывы. — Какая справедливость? Ты хочешь нас всех по одному пересажать? — цедит сквозь зубы, сильно разозлившись. — Ты против нас, сука? — Стейси вырывается из его хватки и смотрит также злобно. — Я хочу справедливости. Кевин не должен вот так быть забыт, лишь бы Хейзел не получила ничего. Кевин наш друг, вы что, с ума сошли? — пытается воззвать с разуму всех окружающих её альф, но они молчат. — Хейзел тоже наша подруга. Ты хочешь сразу от двоих друзей избавиться? Вероятно, что Хейзел уже не выйдет, если сядет, Стейси. — Туда ей и дорога, она же ненормальная! Она убийца! — Ты тоже убийца, Стейси, хорошо тебе жрать омег? — Дин смотрит многозначительно ей в глаза, пытаясь сбить спесь из чувства справедливости. — Героизма много нашлось? Сиди молча, иначе именно ты поедешь за решетку или ляжешь рядом Кевином. Про омег гораздо проще забыть, сама знаешь, — неприкрыто угрожает, а Стейси стискивает зубы, не зная, что сказать в ответ. Ситуация безвыходная. — Мы все тут убийцы, так давайте уже все дружно сдадимся в полицию, по справедливости! — Дин говорит повышенным тоном, не забыв спародировать самым мерзким образом голос Стейси в конце, при упоминании справедливости. — Не хочешь? Что ты, сука, молчишь? Нашу подругу засадить хочешь, а нас? Может, на нас тоже метишь и компромат собираешь? Тебе нельзя доверять? — Это лицемерно, Стейси, — Хизер качает головой, разочаровавшись совершенно, а омега смотрит на неё злобно. — Тебе не лицемерно прикрывать шкуру собственной сестры просто потому что она твоя сестра, Хизер? — нападает. — У меня нет права не защищать её, ты бы поняла меня, будь у тебя настолько же близкий человек! Ты бы побежала по первому звоночку доносить на свою сестру? Я так не думаю. Но ты сейчас лицемерно говоришь про Хейзел, хотя сама ничем не лучше. Ты сидела в машине, пока мы были тут? Нет, ты с нами ела, так о какой справедливости ты говоришь? — Хизер абсолютно права, Стейси, так что тебе лучше заткнуть свой рот и перестать выёбываться. Мы все в одной лодке. Будем мы тонуть — тебя не забудем, не переживай, — Дин прикрикивает на неё, раздраженный неправильной позицией, а Стейси замолкает. — Сейчас нужно стоять друг за друга, а не выставлять себя, как человека, которому не стоит доверять. Надо возвращаться назад, пойдёмте. За Дином из леса направляются остальные. В молчании возвращаются к машинам и разделяются: Хизер уходит к своему автомобилю, Дин к охраннику с указанием, а Джон со Стейси к его машине, как и другие два сбитые с толку приятеля. Хизер переодевается в чистую одежду, найдя её с помощью фонарика в багажнике, а потом помогает умыться покалеченной сестре и переодевает её, чтобы не марала салон машины. Охранники уходят с фонариками в лес вместе с Дином, а Хизер усаживается на место водителя, захлопывает дверь машины, выдыхая тяжело. Хейзел рядом молчит, смотря куда-то сквозь собственные колени. — Ты до конца жизни будешь должна нам с Дином, мерзавка! — Хизер даёт сестре тяжелый подзатыльник, от которого Хейзел молча съеживается, прижимаясь к окну машины. Заведенный двигатель рычит, и Хизер включает фары, пытаясь успокоиться, пока сжимает руль. — Меня посадят? — Хейзел подаёт тихий подавленный голос, а Хизер смотрит на неё крайне зло. — Никого никуда не посадят, благодаря нам с Дином, — отвечает резко, чем заставляет потухшую Хейзел поёжиться. — Но надо бы, для профилактики мозгов. Совсем уже с головой дружить перестала? Не видишь, кого убиваешь? — Он хотел забрать мою еду, — шепчет потерянно. — Ну и пусть бы забрал! Нашла ради чего руку поднимать! — кричит, посмотрев в сторону Хейзел сердито. — Позор. Нигде больше о таком не говори, не порть себе репутацию, ты же не дикое животное, ты цивилизованный человек! — Да он бы убил меня сам, понимаешь? — кричит в ответ истерично, дерганно повернувшись к Хизер. — Заткнись! — перекрикивает почти по-отцовски, разъяренно и бьёт сестру по лицу, чтобы прекратила истерику. — Отродье, я даже слушать не хочу. — Хизер, я прошу тебя... — рыдает, выдавая нечленораздельные звуки, и берет Хизер за руку, но она не только отдергивает. — Прекрати истерику! — хватает Хейзел за волосы на затылке, а она смотрит умоляюще, трясясь беззащитно. — Смотреть на тебя противно, сиди и помалкивай, пока до дома не доедем! А как приедем, я научу, как правильно вести себя, мразь. Отталкивает, и Хейзел продолжает беззвучно, насколько может, рыдать, обняв себя руками. Они приедут домой, и Хизер её убьёт, живём закопает, утопит, подстрелит, задушит, или заставит съесть кусок от Эш, которая осталась в холодильниках. Молча они едут, и Хейзел снова ощущает себя провинившимся ребенком, которого везёт крайне злой отец домой. Вот она сидит, заикаясь от слёз, а он рядом ведёт машину в гробовом молчании, уже наказывая её за проступок. Затем они приедут домой, он ударит её несколько раз ремнём по спине, и молча уйдёт, оставив её в коридоре. Продолжать стоять лицом к стене и чувствовать сильную вину. И Хейзел ощущает себя полностью виновной и разбитой. Слёзы капают на руки, и она их стирает, начиная трать кисти друг о друга. Хизер никуда не спешит, а Хейзел приоткрывает влажные от слюны, дрожащие губы, вдыхает свистяще. Шмыгает слишком часто, слишком надоедливо, мечтая замолчать, чтобы не доводить Хизер. Сейчас бы покурить, успокоиться, а не рыдать, словно подросток. — Можно покурить? — спрашивает, хотя обычно так не делает. Страшно. Хизер в гневе страшна, а Хейзел сейчас без безумия, слишком подавлена, чтобы делать лишнее движение без одобрения. — Кури, — отрезает, давая добро. Хейзел достаёт сигареты и закуривает трясущимися руками, приоткрывая окно затем. Посасывает фильтр, пока делает затяжку, и пытается успокоиться. Старается отвлечься на сигарету, тлеющую в пальцах, но получается из рук вон плохо, она постоянно возвращается к мыслям о Хизер. То, что она сидит рядом, не успокаивает. Коротко пронзает серьёзную и мрачную фигуру сестры взглядом: её руки на руле, уперевшиеся в лобовое стекло глаза, и напряжённое тело. Даже будучи опасной в этот момент, Хизер выглядит привлекательно. Хейзел делает новую затяжку, прикусив губу. Невыносимо так смотреть на неё, со стороны. Докуривает сигарету и выкидывает окурок в окно, тут же закрывая его, чтобы холодный ветер больше не прорывался в салон. — Хизер, — зовёт и смотрит прямо в её глаза, когда она поворачивает голову. Молчит, не собираясь ничего говорить, поедает её взгляд столько, сколько может, упиваясь хотя бы мимолетным вниманием. — Так и будешь молчать? — спрашивает, когда надоедает сидеть в тишине, и Хейзел шмыгает, отводит глаза в сторону, смотрит в окно, убрав волосы за ухо. — Я просто хотела, чтобы ты на меня посмотрела, — признаётся тихо, а Хизер недовольно глаза закатывает, отвернув голову. — Ненормальная. Хейзел ничего не отвечает, понимая, почему Хизер так с ней жестока. Хизер почти всегда была с ней жестока, управляла похуже отца в некоторых моментах, стоило им начать жить отдельно от него, но вместе. Контролировала, когда становилась свободной от Эш, и они оставались одни в доме. У Хизер были деспотичные наклонности, передавшиеся от отца, у Хейзел такого не проявлялось. Только полная свобода и лояльность с безумством. Она всегда оставалась свободна от всех, от всего, кроме собственной сестры. Хизер держала её около себя, крепко взяв за шею, и отпускать не планировала, а Хейзел не хотела уходить. До дома доехали в молчании, в холл вошли также, и уже затем, остановившись в тёмном помещении, Хейзел затаила дыхание от подступившего к горлу ужаса. Хизер стояла рядом, ничего не говоря. Обошла Хейзел и встала перед ней, затем ударила по лицу, не став больше ждать ни минуты. Пришлось не так сильно, но щека гореть начала, Хейзел за неё схватилась, когда Хизер всё-таки начала говорить, потянувшись к ремню. — Снимай с себя верх, — расстегнула ремень на джинсах, а Хейзел с ужасом посмотрела на неё, как она вытаскивает кожаный ремень и складывает его пополам. — Хизер, — позвала, надеясь, что это какая-то шутка, но Хизер в лице не изменилась, только отошла подальше. — Хизер, пожалуйста, избей меня по лицу, но только не ремень! Хизер! — разрыдалась, словно ребёнок, навзрыд, а Хизер осталась непреклонна. — Я буду тебя бить, по спине. Раздевайся и вставай лицом к стене, я знаю, ты помнишь, как это делается, — произнесла без лишней толики нежности и опустила руку с ремнём. Хейзел всхлипывала, не переставая. — Я прошу тебя, я прошу тебя, бей меня ногами, но только не ремень! — упала на колени и подползла к ногам сестры, вцепилась в штанину, унижаясь, как только может. — Хизер... — Перестань строить из себя непонятно что, раздевайся и вставай! — ударила сестру по лицу сильнее, чтобы она пришла в себя, и вытерла брезгливо руку о штанину. Хейзел всё продолжала сидеть на полу, словно не замечая, как же жжёт свежие шрамы на лице от слёз, насколько это невыносимо больно. Эту боль не сравнить с той, которую ей хочет принести Хизер. Она специально давит на больные места, не давая им заживать. — Я тебя прямо тут задушу, мразь, если ты не разденешься и не встанешь! — раздраженная Хизер схватила близнеца за шею и встряхнула её. — Кевин чуть не убил? Да я сама тебя сейчас прямо тут добью. Ты будешь гнить у меня в подвале, рядом с любимой Эш, специально положу её голову на виду, чтобы ты смотрела на свою подстилку и радовалась, вы же, блядь, вместе! — кричит, срывая голос, на сломленную, разбитую Хейзел, а затем не выдерживает, раздевает её сама, чуть ли не разрывая одежду, а потом поднимает с пола, толкнув сразу к стене. — Сука! — ударяет ремнём по спине сильно, размашисто. Хейзел взвывает и прикусывает руку, чтобы не быть такой громкой. Удары продолжают сыпаться один за другим. Унизительно, но Хейзел не сопротивляется, пытаясь скрыть сильную боль от ударов. Красные полосы остаются на спине, и Хейзел прислоняется головой к стене, сжимая ладони в кулаки. Хизер не издевается, сделав лишь десяток ударов, заканчивает. Разворачивает рывком сестру к себе и замахивается, а она закрывается ладонью, шмыгая и трясясь от истерики, со звуками всхлипов. — Папа, — просит, зажмурившись, а Хизер смотрит на неё вопросительно. Убирает руку и всё-таки бьёт по лицу наотмашь. Когда перестаёт держать, Хейзел опускается на пол, всхлипывая беззвучно. — Выкинешь хоть что-нибудь похожее, и я тебя правда отвезу к твоему любимому папе, чтобы объяснил, как нужно вести себя в двадцать шесть лет. Хизер уходит, забрав с собой ремень, а Хейзел остаётся на первом этаже, в одиночестве. Опускается на пол, слыша, как отдаляются шаги сестры. Лежит, будто неживая, с лица кровь капает на пол, смешиваясь со слезами. Из открытых ран на спине кровь стекает, образовывая лужицы. Сказать «прости» уже не хватает сил. *** Омега говорить отказывалась, сколько бы Марина с ней не сидела. День, два, три, четыре. Они проводили время в малом зале, выпивая холодный лимонад и наблюдая за природой двора из панорамных окон. Кроме них никого там не было: Виола полностью доверилась Марине, а Кьяру она сама попросила пока не приходить, чтобы не спугнуть момент, когда омега заговорит. Дождаться этого следовало терпеливо. Касаться себя она тоже не давала, никаких лишних жестов и слишком близкого нахождения рядом: они сидели порознь, Марина — на кресле, Энни — на диване. Имя замолчавшей омеги Марина переспрашивала у Виолы, чтобы испытывать меньше неловкости в одностороннем общении с ней. Пока сидели, она могла рассказать о чем-то не важном: про увлечение Ван Гогом, про музыку, спорт. Что-то такое, не требующее умственной деятельности, не мешающее, словно приятное прослушивание аудиокниги о чем-то на самом деле простом, не таком нужном. Сидели долго в тишине, ни о чём не говоря, и оставалось по-настоящему комфортно. Пустое, отстраненное выражение омеги стало смягчаться малейшими эмоциями только на третий день. Марина сдаваться не собиралась, порой, чтобы подобраться к самочувствию зажатой, закрытой омеги, приходилось стараться ни один месяц. Вот и сейчас она не торопила события, чтобы не вредить. У неё не было никакого медицинского образования, разве что только специальное, включенное в обучение фитнес-инструктора, но книги по психиатрии и психологии делали своё дело. Дома, в Израиле, на полках вместо художественной литературы, стояли книги по искусству и с приставкой психо. Время проходило, будни стали одним длинным днём релаксации и восстановления под серым плотным небом. Удивительным в этом всё было только то, что Солсбери упорно не высовывались. Марина ждала их скоро, но они удивляли приятно, не появляясь ни дня в доме Виолы. «— Надеюсь, они не приезжают, потому что решили больше не сталкиваться со мной. Это было бы самое разумное их решение, как взрослых людей, — Марина сказала за завтраком, пока они сидели всей семьёй. — Я бы хотела верить, что это так, но у них, кажется, постоянно какие-то проблемы, вот и не едут, — Кьяра хихикнула, откусив от сэндвича с белковым наполнением и клетчаткой. — Вижу, вы не соскучились, — Виола усмехнулась, потягивая кофе не спеша. — По таким мразям не скучают, Ви. Я тебе уже говорила, что общаться с ними — себе дороже, — закурила, перелив протеиновый коктейль в спортивную бутылку. — Когда ты начнёшь меня слушать? — Я ценю всё, что ты мне говоришь, Мара, — Виола приложила руку к груди, говоря откровенно, но Марину это не впечатлило. — Но? — спросила, не дав Виоле продолжить самостоятельно, щёлкнула по сигарете, чтобы пепел упал в пепельницу с окурками. — Но всё-таки я останусь при своём мнении, — Марина усмехнулась и закатила глаза, мол, этого и стоило ожидать. Кьяра отложила недоеденный сэндвич и достала из пачки свою тонкую сигарету, закурила». Чем больше времени проходило, тем серьёзнее Марина убеждалась в своих первоначальных предположениях о природе происхождения такого поведения Энни. И эти догадки не радовали. Серьёзное эмоциональное потрясение стало лишь последствием. Верить в насилие не хотелось, это настолько грязно, что вера в это по-настоящему не хотела складываться совсем никак. Но все признаки были налицо. Даже можно было ощутить запах феромонов Хизер, если постараться, ведь со временем он блек и грозил исчезнуть. То, как пахнет Хизер, забыть было невозможно, настолько часто Марина чувствовала это, разбивая ей нос или губу. Её кровь оставалась на руках. Марина не пыталась ничего выяснить, хотя часто сидела мрачная, ей приходилось ждать. Долго, терпеливо, ведь Энни продолжала молчать, и только Бог мог знать, о чём она думала всё то время, что провела без разговоров, замкнувшись в себе. Окружив её максимально безопасной обстановкой, оградив от внешних воздействий, Марина ожидала цветения и раскрытия бутона, чтобы понять, что всё-таки произошло. Злиться было рано, потому что догадки оставались без подтверждения, поэтому Марина только усердно думала над тем, как скоро может заговорить Энни. Такое состояние могло продолжаться достаточно долго, она лишь надеялась на скорое таяние ледников. Ни один из дней особенно не отличался от предыдущих, хотя прошла уже и неделя. Дни в «Саду земных наслаждений» были все, как один. Часто Марина разглядывала ту самую копию, висящую в малом зале, где она проводила много времени. Всех этих людей и зеленые просторы. Буйство красок, птиц, перегруженность людьми, занимающихся тем, что удовлетворяют свои желания. Полная увлеченность пороками, полный духовный застой. Атмосфера, исходящая от картины, несёт в себе спокойствие и печаль, несмотря на её радостные, оптимистичные, яркие тона. — Чтобы не забывать, насколько порочен мир, я смотрю на этот триптих, — Энни подаёт тихий голос в один из дней, и Марина сначала не верит, смотрит на неё, устремившую взгляд прямо на картину Босха. — Что ты чувствуешь, глядя на него? — интересуется, после мгновения молчания, а Энни долго думает, прежде чем ответить. — Даже в Раю, после того как мир окреп, люди стали позволять себе слишком многое. Утонули в удовольствиях и прелюбодеяниях. Они растлили этот мир своими пороками, — говорит спокойно, даже безэмоционально. — Я чувствую... пустоту? Наверное, это она и есть. Когда перенасыщаешься любыми эмоциями, то начинаешь чувствовать пустоту. Всего было настолько много, что это стало разрушительным. — Ничего, кроме пустоты? — Ничего. — поворачивает голову к Марине и смотрит на неё глазами со стеклянным отблеском. — Раньше у меня было непонимание того, как люди не ценили своей жизни в Раю, но потом я поняла. В новом мире они оказались безнаказанными и пробовали всё, потому что Бог им позволял это. Он не знал, кто такие люди, они тоже не знали ничего о себе. Но начали узнавать, растлять девственный Рай, и Рай начал от них избавляться, там видно, — кивает в сторону картины. — Показательный триптих, заставляет задуматься. Люди сами пробудили гнев Зверя. — Ты знаешь, как называется вилла? — спрашивает, а Энни кивает. — Да, одноименно с триптихом, Виола рассказывала. Говорящее название взяла, — Марина устало усмехается, почти не слышно. — Она сказала мне, что это была самая гениальная идея, которая её когда-либо посещала. — Это интересный выбор, — соглашается, укутавшись пледом сильнее. — Холодно? — Немного. — Если ты подождёшь, я могу приготовить глинтвейн. Или горячий чай, какао, — перечисляет с небольшими паузами из-за неуверенности, а Энни молчит продолжительно, прежде чем ответить. — Да, чай был бы неплох, — произносит равнодушно, а Марина поднимается с кресла. — Тогда подожди немного, я скоро вернусь. Покидает малый зал и уходит на кухню. Они начали разговор о вещах отдалённых от людей и взаимодействий, личных отношений. Это к лучшему, было бы слишком травматично возвращаться сразу же к тому, что стало причиной потери связи с миром. Новая ступень социализации прошла немногим позже — через два дня. Вечером, когда шум утих, Марина предложила Энни кофту потеплее и без сопротивления вывела на улицу, прогуляться по двору. Они прошли до озера, прогулялись по дорожкам и направились к теннисному корту, пустому сейчас, спрятанному в темноте ночи, под покрывалом чернеющего неба. — Здесь очень много места, кажется, даже слишком, — Энни заключает тихо, осматриваясь, а Марина следит за её взглядом. Находит светлый дом вдалеке, в котором сосредоточилась сейчас вся жизнь. — Виола пытается здесь от кого-то скрыться? Я имею ввиду то, что слишком много личной территории, на которую никому нельзя попасть. Она ограждается от этого города? — Ей здесь нравится, на этом всё. Я знаю её слишком долго, чтобы ответить тебе неправильно. В этом вопросе тайных смыслов нет, Ви просто выкупила эту землю, потому что здесь хорошо, и она может себе позволить купить это. — Я думала, что она глубже, — хмыкает, а Марина оборачивается вокруг себя, пока они стоят на пустом теннисном корте. — В некоторых вопросах она правда глубже. Ей известно всё о красоте человека и возможностях его тела, она знает толк в искусстве, моде, но вопрос собственного жилья в плане покупки для неё не глубже обычной лужи, которая появится на этом ровном корте после дождя, Энни, — скрывает татуированные кисти в карманах белых спортивных штанов. — Я поняла, — кивает. — Ты сказала, что давно её знаешь. Сколько? — задаёт вдруг личный вопрос, а Марина задумывается. — Достаточно давно, порядка девяти лет. — Девять лет... очень много, — Марина кивает, соглашаясь. — Это одна третья моей жизни, это очень много. — Вы с ней вроде ровесниц? — Я старше её на два года, мне сейчас тридцать четыре, а Ви тридцать два. Можно считать, что мы ровесницы, я не считаю разницу в два года чем-то весомым, особенно, когда уже за тридцать, — усмехается расслабленно и добродушно. — Ты выглядишь моложе своего возраста. Я думала, что тебе где-то двадцать девять. — Разница между двадцатью девятью и тридцатью такая огромная? — делает несколько шагов, осматриваясь в темноте, а потом разворачивается к Энни лицом. — Не думаю, — Энни жмёт плечами. — Я просто хотела сделать комплимент. — У тебя получилось бы гораздо лучше, если бы ты сказала, что я выгляжу на свой возраст, — смеётся и продолжает ходить по корту недалеко, пока Энни на это смотрит. — Выглядеть на двадцать девять — то, что я презираю в своём возрасте. Хочется быть старше, а не моложе, хотя, честно, по мне не слишком заметно. — Ты сделала всё ровно наоборот. Слишком эпатажно и молодо. Твои волосы, проколы на лице, а ещё татуировки — очень молодит. — Я знаю это, но от этого уже никуда не деться, — разводит руками. — Мне нравится, как я выгляжу. Наверное, я всю жизнь шла к этому и не смогла гармонично соединить взрослость и свой эпатаж. — Зато это не безвкусно, как частно бывает. — Моя старость будет запоминающейся, я приложила для этого все усилия. — Ты вообще «не такая», смотришься так странно, но вместе с Виолой очень гармонично. И имя у тебя очень необычное — Марина... — произносит задумчиво, словно пробуя на вкус. — Мне нравится, как ты его говоришь, — смеётся добродушно. — Для России это достаточно обычное имя. Понятия не имею, почему меня назвали так, но я всегда хотела поменять его, пока не переехала оттуда. Потом перехотелось. — Для русской ты очень хорошо говоришь на английском. Без акцента, — замечает внимательно, на что Марина улыбается. — Постепенно я избавилась от акцента, но если очень захотеть, я смогу вернуть его назад. Я использую русский акцент в ситуациях, когда хочу высмеять собеседника, — жмёт плечами. Энни хмыкает. — Ладно, кажется тебя иногда стоит бояться. — Не стоит, я абсолютно безобидна, — улыбается беззлобно. — Почему-то ты кажешься опасной. Не могу объяснить почему, это чувствуется подсознанием. — Интуицией, — поправляет. — Подсознания не существует. Этот термин устаревший, а «бессознательное» — ещё более ущербная замена от Фрейда. Я такое не люблю. — Я читала, что оно всё-таки есть, — пытается доказать свою точку зрения, но Марина только вздыхает. — Я дам тебе почитать пару интересных вещей, они помогут тебе распутать этот клубок из лжи. *** Вторая неделя без Солсбери на горизонте подходила к концу. Но если Кьяра и Марина были к их отсутствию равнодушны, то Виола изредка вспоминала о них, размышляя вслух. — Они даже мне не позвонили за всё это время. — Смотри, какое счастье-то, — Марина усмехнулась, лежа на шезлонге, рядом с возлюбленной. Кьяра подплыла к бортику бассейна, поближе к родителям. Положила на него локти. — Мама, Мара права, от этих сук чего угодно можно ожидать. Энни без них стало хорошо, зачем они вообще тут нужны? Их кто-то не ненавидит? — интересуется, а Марина усмехается вполне довольно словами дочери. Виола скрещивает руки на груди, глядя непонятно куда из-за солнцезащитных очков, закрывающих глаза. — Если они ухватили себе проблем, то так им и надо, пусть носа не высовывают. Здесь их никто не ждёт, — Марина произносит абсолютно равнодушно, а Кьяра ей кивает. — Ещё раз: Мара права, — делает акцент на этом, посмотрев на Виолу выразительно. — Подумай хотя бы о Энни, мам, она очень хорошая, я не хочу, чтобы эти суки снова портили ей жизнь. Что за скотство продавать человека в какое-то рабство? Они серьёзно водили её в ошейнике? Что за херня? — начала негодовать по совершенно понятному поводу, всплеснув руками возмущённо. — Ви, послушай, пожалуйста, что говорим тебе мы с Кьярой. Они же больные твари, — Марина дотронулась до плеча Виолы рукой, а потом убрала свои красные волосы, которые полезли в лицо из-за порыва ветра. — Привет, — Энни подошла к ним тихо из дома, и Кьяра посмотрела на неё, улыбнулась тут же. — Привет, Энни, как спала? — поинтересовалась заботливо, а Энни подошла к шезлонгу, на котором сидит Марина, и опустилась рядом на траву. — Не очень, кошмары мучали, — призналась честно, а Кьяра взяла её за руки, поддерживая. — У меня есть хорошее средство, я принимаю его, чтобы спать, словно убитая, после перелетов. Хочешь, поделюсь? — Энни пожала плечами, а Марина высказалась. — Нет, Кьяра, так делать нельзя. Я вообще запрещала тебе его пить, ты продолжаешь? — она глаза закатывает, продолжая держать Энни за руки. — Мам, перестань, ты знаешь, как плохо спать после напряженной работы по несколько дней всего с двумя часами сна. — Марина, правда, это безопасно, мы советовались с нашим личным доктором, — Виола вступается за Кьяру совершенно спокойно. — Я тебя прошу, всё в порядке. — Ты знаешь, как я беспокоюсь за её здоровье. — Я тоже беспокоюсь. Мы следим за ним вместе с диетологом, личным доктором и фитнес-инструктором. Всё в порядке, — берёт её за руку и сжимает её показательно, чтобы она перестала так переживать. — Не дай Зверь, её состояние ухудшится, — Виола кивает на эту угрозу, полностью принимая слова Марины. — Я тебе могу дать другое снотворное, но лучше, конечно, съездить к сомнологу, — советует, а Энни кивает вдруг безэмоционально. — Доктора посещать полезно, — Кьяра соглашается с матерью. — Что хочешь сегодня на ужин? — Всё равно, только не мясо. — Будут морепродукты, — Виола кивает. — Спасибо. — Не за что благодарить. Вечером ужинали в столовой, под люстрой-облаком, вчетвером: Виола, Марина, Кьяра и Энни. Ели устрицы и морские водоросли, экзотических животных. — Страдать от нехватки йода точно не получится, — Марина усмехнулась, дожевывая водоросли. — Неужели тебе что-то не нравится? — Кьяра спросила хитро, закурив. Энни наблюдала за этим со странным чувством внутри. Такая молодая девочка зависима от сигарет. Она носит с собой пачку с зажигалкой, куда бы ни направилась, а если забывает, то раздражается сильно, перестает быть сконцентрированной на деле. Кьяра курила много, но всё-таки в пределах разумного, не убивала пачку за день. Энни было странно, что Виола и Марина, её родители, ничего с этим не делали, ничего не говорили. Отношения внутри их семьи для Энни оставались странными, не до конца понятными. Это была смесь из понимания, спокойствия, полной вседозволенности. Эта семья была свободной. Семья Энни, наоборот, никогда такой не была. Энни всегда учили быть порядочной: пить блокаторы, не курить, больше читать и интересоваться всеми сферами жизни. Благородная дама должна быть интересной и здоровой, красивой. Всю свою жизнь Энни такой и была, кажется, такой и оставалась. Кьяра росла другой: не менее интересной, но ещё и с характером, с вредными привычками и очень раскрепощенным поведением. Она ходила по дому в одном белье, занималась йогой на свежем воздухе, иногда под руководством собственной красноволосой матери, делала заплывы в бассейне, танцевала, бегала, поддерживая физическую форму. Ела здоровую пищу, но иногда могла стащить кусок пиццы или стакан с газировкой и устроиться на шезлонге прямо перед бассейном, закурить и сидеть долго, в одиночестве, размышляя о чем-то. — Мне кажется, я раньше могла где-то тебя видеть, — произносит вдруг, а Кьяра и остальные на неё смотрят внимательно. — Я модель, поэтому, да, может быть и могла. Но обычно я снимаюсь для журналов, которые ты бы не стала читать, — Кьяра усмехается, выдохнув дым. — Хотя у меня есть и обычные фотосессии для брендов, такие ты, может быть, и видела. Энни жмёт плечами неопределённо. На самом деле, она понятия не имеет, почему лицо Кьяры кажется для неё знакомым, но, похоже, она правда могла видеть её в каком-нибудь журнале. Пьют горячий глинтвейн на десерт, а затем Энни говорит, что устала, встаёт из-за стола. — Доброй ночи, Энни, — Кьяра ей желает, а Марина кивает. — Доброй ночи вам всем. Уходит, попрощавшись, а в столовой воцаряется молчание. Стоит Энни скрыться, Марина закуривает, откинувшись на спинку стула. — Я уверена, что её насиловали, — говорит спокойно, даже тихо, а Виола с Кьярой переглядываются. — И вот так неожиданно ты об этом говоришь, — Виола сталкивается со взглядом Марины, сидящей рядом. — Вы должны знать, что я не остановлюсь, пока не узнаю от неё, правда ли мои догадки. — Ты считаешь, что Энни насиловал кто-то из сестёр? — Может кто-то, а может быть они делали это вместе, — Марина жмёт плечами, сделав затяжку. — Но я узнаю. Да что я говорю, вы же прекрасно сами всё видите: как она шарахается, когда пытаешься к ней прикоснуться, как она говорит. Заметь, Ви, она даёт только Кьяре трогать себя, нам нельзя. — Ты станешь влезать в это? — Виола спрашивает, не веря, а Марина слегка ощетинивается. — Да, я стану, Ви. Потому что я, не ты, я не принимаю нейтральную позицию в таких вопросах. Если насилие было, они ответят. В любом случае обе. Мне с ними не жениться, мои отношения с ними и так в самом ужасном состоянии, поэтому я могу требовать справедливости. — Они мрази, если правда сделали это, — Кьяра соглашается. — Тут им не место, мам, — смотрит на Виолу в упор. — Насильники не могут здесь находиться. А вот Энни в таком случае может остаться тут. — Вы сначала докажите, — Виола ясно даёт понять, что обычные слова ничего не значат. — Конечно, выявить насилие необходимо, но не стоит разбрасываться словами. — Да ты хоть представляешь, скольким насильникам я разбивала рожи и скольких посадила? — Марина тушит окурок в пепельнице. — Их же везде, как тараканов, и жертв насилия становится всё пропорционально больше. И эти суки, мэрские дочки, я уверена, её изнасиловали. И не только её, а скорее всего ещё много кого. — Я всё понимаю, Мара, клянусь, я не поддерживаю насилие ни в какой его форме, но то, что было стоит ещё доказать. Даже если мне, как и вам, очень жалко эту девочку. — Докажу, и не стану у тебя спрашивать насчёт того, чтобы наказать их, как следует, — Марина отпускает волосы из хвоста и поднимается из-за стола. Обходит его, целует Кьяру в макушку. — Оставим этот разговор тут, к ночи нельзя такого, плохой сон обеспечен. Жду тебя в спальне. Уходит, а Виола и Кьяра переглядываются. — Ты же понимаешь, что Мара права. Точно что-то было. И ты это прекрасно знаешь, мам, но почему-то пытаешься выгородить, словно тоже причастна. — Я никого и никогда не насиловала, Кьяра, — отрезает категорично, а Кьяра напряжённо барабанит ногтями по столу. — Закроем эту тему, тебе нужно идти спать, отдохнуть, завтра будет новый сложный день. Кьяра забирает пачку сигарет и зажигалку, встаёт со стула. — Не заставляй Мару нервничать, отправляйся в спальню. Виола дочь глазами не провожает, смотрит в противоположную сторону, задумавшись крепко. *** С утра Марина уже направилась в спальню Энни, незадолго до завтрака, сходив на пробежку и в душ. Постучала в спальню на втором этаже, а потом заглянула и увидела Энни готовой, сидящей в кресле около стены окон. — Доброе утро. Могу войти? — спрашивает, а Энни кивает. — Можешь, конечно, доброе утро. Марина в спальню входит, садится в кресло, напротив Энни. — Я тебя не ждала, ты неожиданно, — признаётся честно, а Марина улыбается, застегнув пёструю рубашку, как одна из тех, которые носит Виола. — У вас одинаковые вещи с Виолой? — Я у неё стащила, — смотрит лукаво. — Она не против, а мне нужно что-то носить, я почти не взяла вещей. — Тебе идёт. — Я тоже так думаю. Чем больше оттенков, тем лучше, обычно я предпочитаю что-то сдержанное, — говорят на совершенно отстраненную тему. Энни наблюдает за Мариной, сидя на кресле с ногами. — Так вот, зачем я пришла так рано, — убирает влажные волосы от лица и сжимает руки в замок. Как-то поговорить об этом нужно в любом случае. Марина пробует сейчас. — Ты ведь с Солсбери живёшь, правильно? — немного подумав, Энни кивает. — Да, правильно. — Давно? — Кажется, месяц, — жмёт плечами. — Наверное, уже больше, много времени прошло. — И что ты скажешь? — О чём? — переспрашивает, не понимая. — О том, каково жить с Солсбери, — поясняет терпеливо. — Ну, нормально, — почему-то касается пустой шеи и, словно ничего не нащупав, убирает руку. Марину такое поведение настораживает. — Нормально? То есть они не делали ничего странного... — объясняет, а Энни смотрит на свои руки. — Ничего, — подтверждает, не поднимая взгляда на Марину. — Ты уверена? — Энни кивает. — А как получилось, что ты стала жить с ними? — Они меня купили у родителей, — отвечает коротко, без пояснения. — Так и стала. — А для кого они купили тебя? — Для Хейзел. — Как ты относишься к этому? Тебе нравится или тебе не нравится? — Энни молчит, а Марина ждёт, когда она хоть что-нибудь скажет. Но Энни жмёт плечами без ответа. — Не знаю. — А с Хизер вы как-то общались? Или, может быть, не обращала на тебя внимания? — Общались, — отвечает тихо и поднимает вдруг голову медленно. Смотрит на Марину с эмоцией непонимания. — Зачем ты это спрашиваешь? — Я узнала, что ты живёшь с ними и мне стало интересно, что ты думаешь об этом. Скажи, а почему ты сейчас тут, а не у них? — Я не знаю, — печальными глазами смотрит, и Марине тут же становится жаль её ещё больше. — Не помнишь, что было в тот день, когда тебя привезли? — глаза омеги опускаются на руки, пальцы которых она начинает теребить усиленнее. Она мотает головой. — Не помню, нет. — В тот день с тобой могли сделать что-то странное? — Энни рывком поднимает на Марину испуганные глаза. Она знает, она всё помнит. — Нет, не могли, нет, — качает головой, опустив её. — Ты не помнишь этого? — переспрашивает, а Энни снова делает движения головой, не поднимая её. — Нет, ничего не было. — Хорошо, — видя предистеричное состояние омеги, Марина решает сгладить углы. — А что тебе сегодня снилось? Как ты спала? Энни поднимает на неё голову и смотрит с ужасом. Поднимается с кресла и выбегает из спальни, негромко хлопнув за собой дверью. — Кошмары, в которых её насилуют? Понятное явление, — тихо проговаривает и тяжёлый взгляд опускает в окна. Сейчас Энни лучше не трогать, совсем. Либо на неё этот разговор повлияет в лучшую сторону, либо она закроется ещё сильнее. И Марине бы искренне не хотелось наблюдать второй вариант. Весь день Энни опасалась всех, сидела в одиночестве. Марина сказала сразу же не трогать её и не искать в доме. В уязвимом состоянии нельзя тревожить, иначе сделаешь хуже. — А раньше она как себя вела? — Марина спросила у Виолы, найдя её в малом зале с ноутбуком. — Обычно, ничего странного не было. Как все омеги: улыбалась, не пряталась, была дружелюбной. — А с Солсбери какие отношения у неё были на твоих глазах? — Хейзел была к ней равнодушна в последнее время, хотя сначала вроде бы была заинтересована. Потом с ней уже ходила Хизер, без Эш рядом. — А Эш где? — спрашивает, сев в кресло, а Виола жмёт плечами. — Я тебе говорила, что не знаю, потому что они молчат. — Думаешь, у них с Хизер было что-то? — Я бы сказала, что да, но на моих глазах ничего интимного не было, — Марина вздыхает, подперев голову. — Значит, что-то да было. Она отказывается говорить, но нужно время, она мне расскажет. С ней точно что-то творили, она вся перепуганная и напряжённая сидела, пока мы говорили о Солсбери, а потом и вовсе выбежала. — Серьёзно, — Марина только кивает. — Если они приедут, а доказательств у тебя не будет? — Её поведение уже доказательство, — отрезает. — Я всё равно найду на них управу. Насчёт Солсбери обращаться в органы глупо, по крайней мере тут, а сама я могу как следует проучить их. Без подтверждения лезть не стану, мне нужно, чтобы Энни сказала «да». — Ждать можно долго. — Значит, буду ждать. Но мне кажется, она быстрее мне доверится. Два дня молчания прошли в томительном ожидании, но ближе к ночи, когда Марина возвращалась в дом в одиночестве, Энни встретила её на полпути. — Энни? — поинтересовалась, что стряслось, ничего не ожидая. Энни только кивнула, стоя на расстоянии. — Что-то странное было. *** В день, когда Солсбери появились, всё шло размеренно, насколько это возможно. Омеги оживляли дом своим присутствием, Кьяра занималась на заднем дворе, а Виола закрылась в малом зале решать вопросы, связанные с работой. Искупавшись в бассейне, Марина лежала на полотенце прямо на газоне, с закрытыми глазами. День стоял самый обычный: облачный, без случайных проблесков солнца. Ветер дул откуда-то спереди, в сторону дома, музыка доносилась энергичная, и омеги отдыхали, занимаясь ли на коврике для йоги, лёжа ли около бассейна, носясь ли по дому, помогая в съёмках, которые начались прямо в сегодняшний день. «Сад земных наслаждений» проживал свой обычный будний день. Также обыденно он принял и сестер Солсбери, появившихся спустя три недели без объявления. — Мама! — Кьяра подбежала уставшая к Марине и легла рядом с ней, пристроившись под бок. Закурила и поправила чёрное боди на ягодицах. — Ноги сейчас отвалятся. — Отдохни, уверена, ты хорошо поработала, — тянется к своей пачке и закуривает вслед за Кьярой. — Клянусь, я обожаю этот дом. — Охренительное место, — говорит, опустив с головы солнцезащитные очки в форме кошачьего глаза. Затягивается, осмотревшись. — О, Господи, — тянет, неприятно удивившись, а Марина только пресно интересуется. — Что случилось? — Не поверишь, кого я вижу. — Кажется, поверю, Кьяра, — догадывается, даже не взглянув за дочерью. Выдыхает дым, взяв сигарету в пальцы. — Видели Виолу? — Кьяра удивлённо смотрит на Хизер, сделав затяжку, а Марина поднимает предплечье с глаз. — Здороваться со старшими не учили? — не забывает поучить, пока есть возможность. — Здравствуй, Марина, — Хизер всё-таки отвечает, закатив глаза, а Марина снова кладёт предплечье на глаза, затянувшись перед этим. — Здравствуй. Можешь посмотреть в малом зале, но она занята, — Хизер не задерживается, уходит назад, к дому, а Кьяра взглядом её провожает. — Кажется, с ней никто больше так не говорит, как ты. — Потому что надо ставить на место. Я старше её почти на десять лет, пусть и честь знает, она мне нисколько не ровня, — тушит окурок в принесенной Кьярой пепельницей. — Какой был замечательный день, пока Солсбери не явились, — вздыхает. — Хейзел не видно? — Не-а, — Кьяра тушит окурок. — Её нет, но, наверное, они приехали вместе. — Конечно, вместе, они поодиночке сюда не сунутся, особенно, пока я тут. Угрозы я, конечно, не представляю, если не трогать, но я знаю, что они трясутся, Хейзел так точно. — Суки, — отвечает, оттягивая пальцем жемчужное ожерелье. — Как думаешь, мне стоит сходить проверить Энни? — Сходи, но не говори ей, что Солсбери приехали, просто отведи её туда, где тише и нет случайных людей. — Хорошо, мам. — Давай, — Кьяра поднимается с травы, подхватив сигареты, и уходит в сторону дома. Марина вытягивается на полотенце, а потом кладёт руки под голову, расслабляясь. Возвращаясь с полотенцем на плече, глазами Марина нашла и вторую сестру. Конечно же, они приехали сюда вместе, как и предполагалось. — Кажется, в твой прошлый приезд ты выглядела не так хорошо, как сейчас, — Хейзел усмехнулась, а Марина посмотрела на неё сверху вниз с презрением. — У тебя тело девочки-омеги в пубертате, Хейзел, с этим нужно что-то делать, — отвечает таким же хамством, с удовольствием замечая, как выражение Хейзел меняется. — Скажи, если захочешь позаниматься, договоримся о цене, — пихает язык за щеку, в пошлом жесте, а Хейзел морщится, брезгуя. — Пошла ты нахер, ебучая русская! — Ничтожество, — вздыхает, проходя мимо дивана. — Ты на английском скажи, а не бубни на русском! — Хейзел кричит в спину, раздражаясь от того, что не понимает, что сказала Марина. — Сука. — В двадцать шесть лет до сих пор ребёнок, — вытирает шею, на которой висит золотая цепь, скрываясь на втором этаже. Для чего приезжали Солсбери — непонятно, но они провели весь день в доме Виолы и даже ни разу не спросили о здоровье своей омеги. Вечером остались на ужин. Решили проводить недалеко от дома на улице. Тогда Энни впервые появилась на глазах Солсбери. Пришла вместе с Мариной. Кьяра задерживалась, как обычно. — Энни, иди ко мне, — Хизер позвала мягко, поманила рукой, но она даже не сдвинулась от Марины. — Эту руку я тебе ещё сломаю, обещаю, — Марина грозит, а потом отодвигает стул, помогая Энни сесть рядом. — Ни к тебе, ни к тебе она больше не пойдёт, пока что точно, — показывает рукой на Хизер и на её сестру. — Она наше домашнее животное, — у Хейзел прорезается голос, а Марина смотрит на неё презрительно. — Человек, — поправила грубо. — Перестаньте, — Виола посмотрела раздражённо на обе спорящие стороны. — Как только выйдем из-за стола, делайте, что угодно, но не пока вы сидите тут все вместе. Энни молчала, сидя около Марины. Она ничего не говорила да и не собиралась. Всё, что могла, уже рассказала Марине, про то, как жила вместе с Солсбери в их доме. И теперь Марина стала говорить за Энни. За этот вечер она могла не произнести ни слова. — Не начнём, пока Кьяра не появится? — Хизер интересуется, а Виола кивает. — Да, — смотрит в проход, откуда молодая омега выплывает. — А вот и она. — Я задержалась? — интересуется, подходя к столу. Целует Марину в щёку, затем Виолу. — Если только совсем немного, детка, — Виола ей улыбается, а Кьяра садится на стул напротив Марины. Поправляет черный кружевной халат на себе и кладёт сигареты на стол. — Не слишком ли вызывающе? — Хейзел посмотрела на Кьяру с сомнением, а она перевела на неё раздражённый взгляд. — Вызывающе? Глаза закрой и не смотри. По-моему единственная из нас всех в Бога верит только Мара, так что заткнись и ешь молча, праведница. — Кьяра выглядит хорошо, Хейзел, ты зря открыла сейчас рот, — Виола вступается за дочь. — Когда ты гость, ты не смеешь ни о чём таком заикаться в чужом доме, — Марина смотрит зло в сторону усмехающейся Хейзел. — Извинись, не позорь меня, — Хизер произносит это, даже не взглянув в сторону сестры, а её выражение лица вдруг поменялось. — Извинись и больше не неси такого. Кьяра выглядит замечательно. — Приношу извинения, — Хейзел всё-таки извиняется, потупив взгляд в собственной пустой тарелке. — Прости, она сегодня с самого утра не понимает, что несёт, — Хизер приносит и сама извинения, обратившись к Кьяре. Она кивает. — Главное, чтобы она поняла, что сказала, и больше такого не повторяла, — улыбается. — Может быть, начнём ужин? Еда стынет. — Давайте начнём, — Виола кивает, и всё наконец начинают наполнять пустые тарелки ужином. Разливают в бокалы вино. — Вас давно не было видно, хотя прошёл почти месяц, как мы тут, — Кьяра говорит, смотря на Хизер, а она поднимает бокал с вином. — Были дела, — отвечает коротко, не раскрывая причин, почему так долго отсутствовали. — К слову, насчёт Энни спрашивали из университета. Интересуются, когда ты выйдешь на учёбу. Прошло много времени. Вот уже две недели ты должна учиться, но ты этого не делаешь, — Хизер смотрит на Энни, требуя ответа, а она кивает. — Хорошо, я выйду на учёбу со следующей недели. — Это было бы прекрасно. Кьяра курит тонкую сигарету и наблюдает за тем, как разговаривают люди на порядок старше её. Отправляет пепел в пепельницу, а потом зацепляется взглядом на Хейзел. Назойливую Хейзел, что весь день мозолит глаза. Как бы ненавязчиво она проводит пальцем по ноздрям, а потом показывает глазами в сторону дома. Кьяра понимает всё без слов. Сглатывает, делая новую затяжку, пока Хейзел смотрит на неё в упор. Их безмолвные переглядки понять было нельзя, в этом содержалась вся прелесть секретности. — Кьяра, — Марина зовёт дочь по имени, и она тут же смотрит на неё, отпустив фильтр из губ. Выдыхает струю дыма задумчиво. — Что такое? — Ничего, мама, — улыбается и протягивает руку, накрывает её кисть теплой ладонью. — А о чём ты подумала? — Ни о чём, милая, продолжай есть, — сжимает её изящную руку в своей, а затем отпускает с улыбкой. Мирно проходит целый час ужина, но затем начинает происходить что-то странное. Марина наклоняется к Энни, шепчет на ухо: — Хочешь их наказать? Пока они не уехали, — смотрит в глаза, выпрямившись, и Энни кивает, дав молчаливое согласие. Справедливость должна настигнуть. Это правильно. Марина поднимается из-за стола и смотрит на Хизер в упор. — Отойдём? — Давай отойдем, — соглашается и поднимается из-за стола вслед за Мариной. Вместе они отходят в сторону и встают друг напротив друга. — Что случилось? — спрашивает, а Марина не отвечает, только неожиданно ударяет Хизер по лицу, не пожалев силы. Хейзел тут же подорвалась со стула, а Кьяра усмехнулась. — О, Гос-по-ди, — произнесла по слогам и подняла бокал с вином, смотря на потасовку между матерью и Хизер. Виола молчала, как и Энни, обе сидели с равнодушным выражением. — За что? — Хизер спросила тихо, сплюнув кровь, а Марина схватила ее за волосы на затылке. — Сейчас пойдём разбираться, — потащила не сопротивляющуюся Хизер в дом, а следом крикнула: — Хейзел, за мной! — Какого хера? — вбежала в дом следом за Мариной и Хизер, оставив Виолу, Кьяру и Энни одних. — Мам, перестань так смотреть, ты понимаешь, что это нужно, — Кьяра взяла Виолу, уперевшуюся лицом в ладонь, за руку. — Не стоит переживать, Марина сделает всё правильно. — Не сомневаюсь, что она сделает всё правильно. Как бы после этого всё не стало ещё хуже, — вздыхает, подняв голову, и смотрит на Энни. — Зато, теперь ты в безопасности. Марина затащила Хизер в одну из спален на третьем этаже, Хейзел вбежала туда следом. — Отлично, все в сборе, — оттолкнула Хизер от себя грубо, и она повалилась на пол, а Хейзел сумасшедшими глазами начала наблюдать. Марина молча закрыла дверь изнутри. — Что ты, блядь, делаешь? — злости Хейзел скрывать не стала, а Марина развернулась, посмотрела на неё выразительно. — Не у меня надо спрашивать, а у своей родной сестры, — показала на лежащую на полу Хизер, что смотрела на них с таким же безумным непониманием, как и Хейзел. — Как она насиловала вашу омегу, пока та была в пьяном угаре! А ты нихера не сделала, чтобы это предотвратить, хозяйка херова, — начинает орать, не сдерживаясь, а Хейзел глазами огромными смотрит на Хизер. — Чего блядь ты сделала? — переспросила полушепотом. — Ты говорила, что не тронешь её, сука! — перешла на крик, а потом схватилась за волосы, вдруг осознавая, что то, что она тогда видела через щель в двери было совсем не обоюдно. Она, блядь, дрочила на то, как Хизер насилует её омегу! Не просто же так Энни была вжата в это чёртову подушку, и стоны оставались неслышными. — Какого хера ты вообще посмела? Это моя омега! — Как ты посмела это игнорировать? — Марина дала ей сильную пощёчину, подойдя близко, а потом ушла к Хизер. Подняла её рывком с пола и снова ударила по лицу кулаком, как и на улице. А потом ещё и ещё, пока Хизер не начала пытаться закрыться. — Марина, я не хочу с тобой драться, — сказала, сплюнув кровь, а Марина толкнула её в стену. Картина, в которую влетела Хизер, повалилась на пол. — А я хочу, Хизер, за изнасилование ты ответишь, как отвечают все мрази, что так поступают. Приложила её головой о стену, а потом толкнула на пол, пока Хейзел наблюдала за всем этим со стороны. Ударила ногой по голове, а Хизер только успела закрыться. — Но моя цель — не избить тебя до потери пульса, это уже прошлый век, да и не всегда эффективно, — сделала небольшой круг по спальне, встряхнув ноющую руку. — Чтобы ты больше никогда не повторяла своих ошибок, ты на себе ощутишь, что значит быть изнасилованной, — садится на кровать, а Хизер смотрит на неё с лицом, наполовину залитым кровью из разбитого носа и губ. — Чего? — переспрашивает тихо, а Марина кивает на Хейзел. — Да ещё и изнасилованной собственной сестрой. Хейзел с этим поможет, — но Хейзел смотрит глазами сумасшедшими на Марину. — Нет, ничего подобного, — Хейзел мотает головой, отказываясь, а потом направляется в сторону двери, но Марина её перехватывает и валит на пол. Бьёт по лицу, пока злость даёт силу рукам, превращая лицо Хейзел в кровавое нечто. Безобразное выражение. Поднимается с неё и видит Хизер, что почти поднялась, чтобы помочь сестре. — Советую тебе лежать, сука, но не расслабляться, чтобы было больнее. — Это же всё херня какая-то, Марина, какого Зверя ты вообще лезешь в нашу семью? — Хизер спрашивает, смотря внимательными глазами на разгневанную Марину. — Потому что я ненавижу вас, а ещё мне очень сильно жаль Энни. Поэтому вы обе сегодня будете страдать, пока она, — показывает на избитую Хейзел. — Не кончит прямо в тебя, мразь. Ни один насильник от меня безнаказанным не уходил. Думаете, вы будете первыми? Нихера подобного, — снова делает круг, собираясь с мыслями. — Я сказала тебе лечь! — орёт на Хизер, всё ещё стоящую на ногах, но она мотает головой. — Ну уж нет, — отказывается, но Марина подходит, замахиваясь. Хизер успевает неважно увернуться от удара, но сбитое состояние не даёт серьезно фокусироваться. Ударяет, но Марина не только уворачивается, так ещё и ударяет. Хизер валится прямо на деревянный журнальный столик и тихо стонет от боли, пока Марина её стаскивает и валит ничком на пол. — А ты сюда иди, — поднимает полуживую Хейзел, оттаскивает её к сестре, валит рядом. — Раздевай её, ну, живее! — орёт, усаживаясь нервно на кровать. Смотрит, дрожа от злости, на близнецов. — Марина, — Хейзел начинает всхлипывать, сгибаясь. — Пожалуйста, — рыдает, закрыв залитое кровью лицо руками. Понимание того, что Марина абсолютно серьёзна, ужасает. — Раздевай её, ну! — на чужие слёзы Марине всё равно, но Хейзел не смеет Хизер и пальцем тронуть. Мотает головой. — Нет, пожалуйста, ты можешь сама изнасиловать меня, только её не трогай, — сквозь всхлипы просит, размазывая кровь со слезами по лицу. — Мне нужна она, — говорит жёстко, отрезая. — Прекрати реветь, раздевай. — Как я могу? Марина, — мотает головой, начиная рыдать всё сильнее. — Легко можешь, так же легко, как она взяла и изнасиловала твою омегу! Твою, Хейзел! И ей было всё равно на тебя! Хизер было похуй на то, что ты скажешь! — пытается вернуть Хейзел самообладание с помощью злости, но она совершенно невменяема. — Она моя сестра, Марина. Нет, нет, — отказывается, никак не думая прикасаться и трогать лежащую рядом Хизер. Тогда Марина поднимается с кровати и подходит. Хватает Хейзел за подбородок, а затем оставляет отрезвляющую пощечину на лице. — Очнись, Хейзел, и сделай это, — сама расстегивает кровавыми руками джинсы на лежащей на животе Хизер и спускает их до колен, вместе с трусами. — Всё готово, давай. Ну! — прикрикивает, стоя прямо над ними. Хейзел смотрит на неё с пола заплаканно. — Или я убью её прямо тут. Изнасилую и убью, и ты вообще останешься без сестры. — Не надо, пожалуйста, — Хейзел шепчет, а Марина показывает на Хизер. — Тогда вперёд. Уходит в сторону, а Хейзел расстегивает на себе штаны дрожащими руками. — Но как я... — не понимает, а Марина садится на кровать. — Рви. Принеси ей такую же боль, какую она принесла твоей омеге, — цедит без жалости. — Залезай уже. Чем быстрее начнёшь, тем скорее это закончится. Хизер лежит безжизненно, кажется, еле дышит. Хейзел смотрит за ней, и сердце кровью обливается. Как она может с ней так поступить? Взять и изнасиловать? Она же её родная, это её сестра, как она может так сделать? Это аморально, неправильно, Хейзел тошнит. Она вытаскивает член, а потом залезает на Хизер и вытирает кровавыми руками застилающие глаза слёзы. — Как мне это сделать? — спрашивает, посмотрев на Марину, пристально наблюдающую за ними. Шмыгает громко. — Плюешь на пальцы, на анус и вперёд, как и всегда, сомневаюсь, что ты девственница, — отвечает небрежно, а Хейзел закрывает лицо руками, стоя на коленях над Хизер. — Хватит слёзы лить, не тебя трахать собираются. Хизер и то не ревёт. — Это неправильно. Почему так жестоко? — смотрит на Марину искренне, с открытой эмоцией отчаяния. — А обращаться с омегой так, как сделала она, не жестоко? Нормально? — задаёт встречные вопросы. — Не неси херню, вставляй. Хейзел плюёт на пальцы и слюны выходит обильно. Её даже слишком много из-за слёз. Не смотря, на ощупь растирает её по анусу сестры и проникает в неё одним пальцем, думая, хотя бы немного растянуть, прежде чем входить членом. Её всё равно это травмирует, но так хотя бы меньше. — Почему так долго? Не хочешь поторопиться? — Марина с вопросами угнетает лишь сильнее. Хизер молчит, продолжает молчать, лежа лицом в пол, от неё не слышно ни звука, но Хейзел больно вдвойне. — Она не готова, как я могу в неё войти? — Легко, — Марина смотрит на Хейзел зло, а она шмыгает, добавляя к пальцу ещё один. Слишком узко и туго, пытается хотя бы немного растянуть, пока Хизер лежит, стиснув зубы. Снова плюёт на пальцы, вставляя их обратно. Проталкивает, кажется, полностью, а Хизер не издаёт ни звука, прикусив собственные пальцы. — Она переживёт, будь уверена, можешь не растягивать сильно, сейчас это всё равно не поможет. Трясясь, Хейзел другой рукой растирает по привставшему, слегка потвердевшему члену, слюну вместе с кровью. Несмотря на то, что неправильно, Хейзел, кажется, отчасти заводит. Это аморально настолько, насколько может быть. Никогда Хейзел и не думала о том, чтобы... Находиться сверху сестры. Думала о ней, но мысли до дела не доходили, да и не дошли бы скорее всего. Она отчаянно хотела быть правильной. Почему Хизер не сопротивляется? Почему она просто не сбросит её? Не прекратит это измывание? Хейзел всхлипывает снова, и слёзы капают на ягодицы Хизер. Слёзы вместе с кровью. Дышать больно, но прекратить этого делать нельзя, как нельзя и прекратить этого унижения. Хейзел до последнего надеется, что Марина не станет продолжать, что ей хватит этого. — Хватит реветь, Хейзел! Соберись! — крик Марины её доводит лишь сильнее, и слёзы начинают литься водопадом. Марина подходит и ещё раз даёт ей пощечину. Хватает за одежду, встряхивает. — Да прекрати ты! Займись делом! — Как я могу это сделать... — это не вопрос, это мольба, Хейзел совсем слабеет. — Через слёзы и сопли, — Марина шипит зло, и потом отпускает. — Вперёд. Не помня себя, Хейзел подносит головку к влажному анусу, а потом кусает руку сильно, лишь бы не останавливаться. Надавливает на анус, начиная входить. Всхлипывает, словно ощущая, как в неё начинают входить без растяжки и нормальной смазки. Мычит, завывает, пока Хизер продолжает молчать. Терпит, дыша тяжело, а Хейзел трясётся. Вспотевшая, в крови, пытается войти в неподготовленный, сжимающийся периодически анус. Больно. Хизер стонет от боли, когда головка оказывается внутри, прокусывает себе руку до крови, но продолжает терпеть, сколько может. Марина наблюдает за этим напряжённо. Член входит основанием, и Хейзел начинает тошнить, вырывает рядом на пол. Несмотря на то насколько противно, входит ещё, прикладывая усилия. От этой узости ни капли удовольствия. Она душит. — Двигайся, потрись внутри членом. Кажется, Хизер начинает нравиться, послушай, кажется она тоже всхлипывает, — но Хейзел не хочет слушать, как ни единожды не сломленная Хизер начинает рыдать, прокусывая руку до кости. Это настоящее унижение. Двигается медленно, причиняя Хизер огромную боль, пока всхлипывает, прижавшись лбом к полу. Начинает делать движения быстрее, лишь бы кончить как можно скорее, чтобы Хизер не мучалась. Сходит с ума от истерики, зажимая рот, а слёзы всё капают и капают на футболку Хизер на спине. Хейзел не особенно понимает, как это, находиться внутри собственного близнеца. Сейчас все чувства и мысли отторгают её максимально от этого больного извращения. Ей ужасно больно, плохо. От всхлипа Хизер становится больнее в несколько тысяч раз. Хейзел складывается пополам, чуть ли не укладываясь на спину Хизер, измученная рыданиями. Член все ещё внутри сестры. Как она сможет кончить вообще в таком состоянии? Новые толчки делает через боль, член, кажется, ноет, желудок скручивает ещё раз. Хейзел думает что её вырвет, но её только тошнит до самого конца. До пелены перед глазами. Упорно продолжает двигаться, лишь бы закончить. Даже не смотрит, делает это не глядя, просто потому что слишком тяжело. Невозможно. Марина смотрит за ними, положив локти на колени. Ей не жаль, нисколько. На это смотреть ей противно настолько, насколько это вообще возможно. Когда выйдет отсюда, то проблюется, настолько это мерзко. Зато больше никогда ничего подобного не будет. Никогда. Сжав футболку Хизер, спустя несколько толчков Хейзел кончает, оставшись внутри неё. Испортила Хизер настолько, насколько могла. Вытащила член и разрыдалась сильнее по-новой, увидев, что он весь в крови. В крови Хизер. Смотреть на неё не было никаких сил. Хизер рыдала, тихо трясясь, и ни разу не оторвала голову от пола. Марина поднялась с кровати, удовлетворенная результатом. — Будешь делать ещё какую-нибудь хуйню, я расскажу окружению, что ты дырявая, по кругу пущенная. Если не хочешь, чтобы от тебя шарахались, будь умницей — стань тише воды, ниже травы, — напоследок сказала тихо, но вкрадчиво, обратившись к Хизер. — К тебе тоже относится. Не забыла упомянуть Хейзел, а затем открыла дверь и вышла из спальни, оставив сестёр Солсбери в рыданиях. Раздавленных и униженных. Сколько прошло времени, Марина не знала, спустилась вниз, не отмывшись от крови, и нашла Виолу, Кьяру и Энни уже в зале, сидящими на диване. Виолу поцеловала в затылок, обняв за шею крепко. — Они хотя бы живы? — Виола интересуется, а Марина кивает, довольная своей работой. — Живее всех живых. — А что ты сделала? — Кьяра проверяет пачку сигарет, а потом раздраженно откидывает, потому что она оказывается пустой. — Побила немного. Совсем немного, — целует Виолу ещё раз, а потом отпускает её. — Мне нужно выпить водки. Ви, у нас есть водка? — Да, в холодильнике. — Мне нужно выпить, а потом я иду спать. — И помыться! — Виола кричит вслед, а Марина мычит. Энни наблюдает за ней с сомнением. — И помыться.