Koštьі

Первое время своего заточения Ивану страшно было отворять окно — страшила клятая земля, обитель темных тварей вроде кикимор и леших, убивцев и душегубов, висельников и утопленниц, мавок, волколаков да упырей, чьим покровителем был Он. Лесные массивы из сухостоев и валежников, марь, горелые леса, болотистые топи, потрескавшаяся и выжженная, каменистая и глинистая почва, клубившийся низко по земле смог и зловонный смрад да хриплый крик воронья, преследуемый чужаков. Сумрак, морок, плесень, мох и ил — недалече от замка, неприступной твердыни с вонзающими в небеса колючими шпилями и триумфальной симфонией камня, мрака и стекла. Торчащие из земли обглоданные кости почивших, усопших при шаге. Погребенных на ратном поле. Забытых временем и людом, сложивши голову, сосланных к праотцам. Это первое, что узрело его войско. Юдоль извечной скорби, траура, печали, тоски. Замогильный холод загробной жизни. Гиблое место. Курганный могильник. Сейчас вместо усохших и упавших отмерших деревьев, пораженных гнилями, любопытному взгляду предстал густой вековой лес, дремучий, дремавший, косыми лапами елей да сосен царапая неба. И вместо падали с трупными пятнами — олени, лоси, зайцы, белки, кабаны, ежи. Солнце редко захаживало в столь дальние края, но иногда баловало игристыми лучами света и тепла, разрезая пелену туч, оглаживая улыбку юного княжича. Освещая надежду, обращая ту из искры — в полымя, а не в пепелище. Опоясанная звездами будто венцом луна здесь была единовластным мерилом ночи. В которой то кукушка отмерит годы, то дятел отстучит ритм. То соловей зальется песней. Иван сидел, вслушиваясь в звуки природы под собою, дарующие мир и покой тревожной душе, шумно вздыхая и размеренно дыша, пропуская через себя прелесть и благодать нового мира. Меж пальцев ловя порывы ветра, что секундою позже гулял в волосах, ворошил. Наливались тяжестью сонные веки, свинцовые от горьких дум, когда юноша нечаянно дернул ногой. Металлический лязг волочащейся по полу цепи — и княжич вынырнул из томной дремы. Взгляд прошелся по источнику звона и холода ступни. Колодка как напоминание о статусе, упоении властью? О данном слове, об обмене, о расправе и поражении. О подношении себя. О бесчестии. Его бремя. Шлейф лишений и тягот, что выпали на его долю, тянулся как мантия с меховым воротником — за королем. Верховный колдун знал, что пленник не выпорхнет из окна несмышленым птенцом, не спрячется в отведенных покоях тенью за шторой, не сбежит, заплутав средь ползущих вереницей вверх лестниц и стремящихся вдаль коридоров да запертых на засовы палатов. Где только танцующие языки от факелов на стенах и окаменелые изваяния немыслимых чудищ из подземелья тревожили сознание. Узник собственных страхов. На палец села божья коровка, складывая крылышки и пряча под пятнистую спинку. Иван улыбнулся, рассматривая символ удачи. Подвигав цепкими лапками, жук взмыл, вспорхнул. Улетел. Холод металла коснулся мягких и теплых подушечек пальцев. Мыслями Иван все равно возвращался домой. Туда, где плодородные почвы родины с незапамятных времен и доселе были изранены междоусобицами и братоубийствами, распрями и кознями. Где испещрен чернозем бороздами алых ручейков. Смутное время. Земля злилась, трескалась и забирала обратно в пучины нерадивых детей, что издавна кормила посевами и урожаями… Иван окинул взглядом золотую клетку с богатым убранством. Торжество нарочито кричащей роскоши. Камеры всяко лучше хоромов. Не вычурная, но Ивану не нравилось. Ему бы бревенчатый терем или избу со скромным, даже убогим убранством, с резными наличниками на окнах, с печью-матушкой и самоваром-батюшкой, с красным уголком, обставленным рушниками, свечами, сосудами с веточками вербы, а не монументальные своды башни, арочные окна, сводчатые потолки, массивные двери, тусклые залы и витражи. Это ложе с балдахином с кисейным пологом и витыми колоннами, на котором он не желал смыкать веки, ощущая не покой, а угрозу, тревогу. Будто алтарь для заклания невинного агнца, трепетной лани. Парчовые занавеси с золотым шитьём. Расшитые позолотой гобелены, расписные полотна с запечатанной историей меж ткацких тонких да золотых нитях. Зеркало в ажурной раме. Ларцы с самоцветами. Украшенный фигурной резьбой сундук, куда складировали каждый день слуги не хлопковые, суконные и льняные одёжи, как его скудные пожитки в походе, будто котомки немощного старца на посохе, а наряды из бархата, дамаста и атласа, нередко — развратные, непристойные, похабные, едва касающиеся бедер. Непотребство и срам. Кощей… И снова — на дубовом столе бранная скатерть, на скатерти — стол ломился от знатных яств: ржаной и пшеничный хлеб в виде калачей и коврижек, плетеный кувшин терпкого вина, отварное мясо дичи, возможно, рябчиков или перепела, луковые, чечевичные похлебки, каши молочные, наваристые, густые и жирные супы, приправленные черемшой, как уха из осетрины, стерляди или севрюги, супы из щавеля со шпинатом или крапивой, репяные с брюквой, рыба печеная или со студенистым наваром, квашеные овощи, моченые яблоки, толченые ягоды… Иван бы предпочел питный мед вроде сбитня или взвар, на крайний — медовуху, ибо водку с салом он не любил смаковать подобно отцу и его братии. Иван взял столовый прибор, покрутил в руке. Пнул от досады зазвеневшую цепь будто змею. Он пытался забыться после роковой ночи и прихода Кощея. Ванна, сон, вино — ничто не давало забвения. Лишь время. Его вывернуло, словно наизнанку, он ревел, пил, бил себя в исступлении до изнеможения, терзал слабую плоть, до боли намыливал как если бы опороченные участки тела в тщетной попытке стереть следы ненавистных касаний. Лилась горючими слезами боль. Но утро вечера мудренее. В голове облаками витали скверные мысли… Бессмертный был прав: человеку не хватит духа.