Koštьі

Иван перекатился на бок, обхватывая колени и прижимая к груди. Тихая ночь не даровала покоя — царевич ворочался без сна. После омовения кралась под кожу нега, истома, усталь, но только не сон. Босых ступней щекоткою коснулся мех, когда юноша ступил на устланный медвежьей шкурой пол, чтобы распахнуть кованые ставни и впустить свежее дыхание летней ночи. Дуновение ветра обдало лицо, коснувшись разгоряченной после пара кожи. Шелест кроны деревьев, стрекот кузнецов в траве, щебет певчих птиц, редкий вой ветра… Небрежно накинутый на плечи кафтан поверх шелковой рубахи-косоворотки, сомкнувшаяся окова на щиколотке… Кровать скрипнула, когда княжич опустился на пуховую перину, разметав кудри по подушке, щекой ощущая гладь белья. Юноша прикрыл свинцом налитые веки в надежде на беспамятство, забытье, но ворох воспоминаний пред сомкнутыми очами, — и всполохи фантомной боли отозвались по телу. Кошмары снедали память, как и рой мыслей бил в виски. Когда кровила душа, кровоточили душевые раны, взгляд становился мыльным: исчезали силуэты и образы, очертания теряли границы — в глазах весенней капелью сверкали горькие слезы. Мама… Как же не хватало ее мелодичного пения перед сном, баюкающего голоса, нежных касаний, мягкого взгляда, теплой улыбки. На ночь поцелуя в лоб. Бежишь с ободранной коленкой, срывая голосок в крике, утопая взгляд в слезах, когда упал с коня, потеряв поводья и выпав из стремени, когда лягнул наконец жеребец. Мама улыбнется, обнимет, дунет на ранку, заговорит боль и всё заживет, и всё пройдет. И вместо надсадного плача — льющийся песней смех. А в ладони — румяное с наливными бочками яблоко или сахарок, чтоб умаслить коня. В детстве она часто нашептывала детям сказания о подвигах богатырей минувших лет, из летописей ли, легенд ли. Предания об отваге доблестно павших за землю русскую воинов будоражили пытливые юношеские умы. В детстве мальчишкой Иван часто грезил о судьбине богатыря, о собственной дружине, о жалованном уделе, но после кончины матери… мир вокруг него сузился. Окромя Милы да Серого. Отец подобно боярам презирал отпрыска, хилого, щуплого, смазливого, хоть тот и был всенародным любимцем за добрый нрав. Дюжей силы лишенный, наделенный ясностью и остротой ума да красотою лика. Ежели весть о пленении в проклятых землях Кощеева дойдет до князя, отправит ли он войско вслед ради вызволения наследника? Младшего отрока… Нет, ни воинов, ни монет, ни тем паче земель на откуп не предложит. И почтовой птицы не пошлет. Никому не нужный, нуждающийся в ком-то. Мила, Серый… Как они там? Не могли они сгинуть в чужеземье? Мама… Не забывала княжна и о сказках про Бабу Ягу в избушке на курьях ножках, про ведьмино логово с варевом в котле и пучками сушеных кореньев на потолке, про Змея Горыныча при осаде столицы или за крепостными стенами и… про Кощея Бессмертного. Оного изображали дряхлым дряблым стариком, живым скелетом, повелителем нежити, властителем нечисти, кто, восседая на троне из вражьих останков и черепов, гремя костьми, наводил животный страх и древний ужас на близлежащие поселения простых смертных. Княжич сжал мятую простынь в кулаке от бессилия, закусил губу, — по щеке стекла слеза, очерчивая влажную дорожку от ресницы к подбородку. Боль, соленая на вкус. Душа болела сильнее, чем тело. Он обнял себя за подрагивающие плечи, судорожно вздохнул и подтянул колени к груди. Смахнул ладонью росу. Тело пронзила мелкая дрожь. Слезы горным потоком катились по щекам и разбивались о простынь. Пальцы случайно тронули места на коже, где совсем недавно алели ссадины, синяки и кровоподтеки. Кто бы мог подумать, что Кощей, истребитель рода людского, владел не только поистине темной магией? Яркое сияние, идущее от рук заклятого врага, имело редкие целебные свойства, сияние, от которого не мог оторвать взгляд молодой царевич словно околдованный чарами. Никак ли ворожба? Владыке Нави не нравилось, когда юнец воротил нос и отводил взгляд, дерзил и брыкался жеребцом без седла и удил, сквернословил и бранился словно пропойца в постоялых дворах, выказывал норов избалованного сынка голубых кровей, благородного рода и правящей династии. И он ломал его. Ломал как тряпичную куклу, дергал как марионетку, приручал как питомца, игрался чужими судьбами. Предлагая то за покорность и вежливость пряник, то за неповиновение и дерзость — кнут. Терпением Князя Тьмы нельзя было пренебрегать. Иначе — подвал, куда ни попадал и луч призрачного лунного света, холодный и сырой пол, низкий потолок, тяжелые кандалы, натиравшие до жжения кожу, грязная миска ломтя черствого хлеба и глоток пресной воды из кормового для скота корыта, да сточная яма поблизости. Не от голода, хвори иль жажды умирали в тесных и темных темницах. А от безумия