Одинокая дорога

Заперто. Выхода нет, и он не в силах больше сражаться: треклятую механическую дверь заело – ладони все в мозолях и крови. Ему страшно; он сползает по стене, боясь осмотреться по сторонам: нет-нет-нет, это не иллюзия – просто спальня; в оранжевой металлической поцарапанной коробке, лежащей подле, осталось всего лишь пара таблеток. Пережить галлюцинации. Он закидывает последние шарики в рот, глотает их сразу, но те предательски застревают в горле; запить бы водой, да только нет её; и шелестит смехом про себя, прислушиваясь к окружению. Наркотик переворачивает изнанку сознания, выдаёт желаемое за действительность: принимать столько – чревато, он должен – по-хорошему – отбросить ноги, но почему-то остаётся в живых. Знает: сердце стучит последние секунды. Создатель – Боже, спаси! – наверно, эвакуирует оставшихся. Но кто придёт по его душу? Кто – не зелёное чудовище – спасёт его из клетки клаустрофобии, кто спасёт – не съест – и выведет наружу, в жаркую Мохаве, вдыхать горячий песок в лёгкие?.. Дай сил, Смотритель; пистолета в помещении нет – выстрелить в висок невозможно. В голове щёлкает; всё стихает. Выживший прислоняется к холодной стене, словно хочет слиться с ней в одно целое, закрывает глаза, учащённо дыша: он желает услышать звуки борьбы, рёв чудовищ из подземелий Убежища, но вместо них – какофония странных звуков, накладывающихся друг на друга, как чистая вибрация невыносимой боли. Скрежет металлических изделий сменяется за долю секунды – так тихо, почти привычно; работают помпы, механизмы гудят - громко, будто в номерном подземелье никого не осталось. Может, оно действительно так? Может, он действительно тот самый – последний выживший? Человек пытается унять дрожь, разлившуюся по всему телу, мысленно обращается к несуществующему: пусть сквозь молчание взорвётся лишний шум, пусть хоть кто-то даст знак о том, что есть и другие – те, кто отбил атаку спороносами, те, кто пытался выжить любой ценой. В горле першит; он откашливается в кулак, и на руке остаётся слизь: зелёная, светящаяся, с кровавыми кляксами, как с пыльцой; смерть неминуема. И тихо смеётся над шуткой судьбы. Осознание приходит только сейчас: они все эксперименты, все они – блядские лабораторные крысы! Выживший хватается за голову: звуки в голове становятся только громче, отчётливее – игры разума, воображение, дарованное наркотиком, чтобы облегчить последние моменты жизни. Постепенно сводит с ума. Механический скрежет плавно переходит в зловещий шёпот. Некто говорит на иностранном языке, словно отдаёт приговор: «…В докладах рассматривается эволюция ядерных арсеналов и социально психологическая проблема гонки вооружения…» Голос зациклен: и снова, и снова, и снова… Его разбавляет невыносимый гул, затем – словно призрак медленно, вбивая в мозг неизвестным, печатает на задворках сознания, на зловещих клавишах, будто вгоняет какую-то информацию, взламывает последнее, чтобы добраться до разума и вывернуть его наизнанку. Человек – есть терминал; в программный код – лёгкие – попал вирус. Взлом здесь не поможет. Помпы продолжают работать, механизмы – царапающе шуршать; кажется, что где-то вдалеке прохудилась труба, с неё капает; пары грибка разносятся несуществующим ветром по Убежищу - кошмары. Больше ни вдохнуть, ни выдохнуть, и выживший замыкает пальцы на собственной шее; кадык поддёргивается от тихого смеха. И он повторяет проклятие, напечатанное в сознании, как мантру: - …В докладах рассматривается эволюция ядерных арсеналов и социально психологическая проблема гонки вооружения… Заключает в конце шёпотом на несуществующем языке: несвязные буквы складываются в звуки – точка. Окружение постепенно затихает. Веки наливаются тяжестью. Он не хочет умирать, не хочет стать скелетом в стенах проклятого Убежища. И смеётся своему бреду, который теперь кажется реальнее некуда - он умирает. В мозгу продолжает щёлкать частотами. Личная гонка на выживание окончена. Яд убаюкивающе надавливает: смерть уже дожидается его. Эксперимент Убежища 22 считать провальным.