Одинокая дорога

Странно ощущать себя живым; странно видеть своё воплощение в глади разбитого зеркала. Живой. Какое-то знакомое и одновременно непонятное чувство. Живой. Пальцы дотрагиваются до стекла, проводят ровную линию по лицу, будто заново вырисовывают знакомые черты, которые стали такими отдалёнными; сколько он пробыл там, под землёй, сколько гнил в гробу в окружении тишины, чтобы потом вернуться в… Никуда? Нормальная жизнь осталась в прошлом, как и странное осознание того, что ты – живой. Нет, таковым себя невозможно было назвать, даже смотря в своё отражение, в собственные глаза, в которых зажглась непонятная искра – нет, он не такой, как раньше. Вот только до сих пор понять это невозможно. Возможно, что действительно мёртвый. Он скидывает с себя пиджак, рвёт на груди рубашку, да так, что отлетают пуговицы, а затем, продолжая смотреть в зеркало, проводит пальцами по телу, ощущая теплоту кожи. Живой. Нет, это всё иллюзия, мираж, такого просто быть не может. Он ведь помнит всё: как злополучная пуля вонзилась в его сердце, он помнит громкие вопли напуганной толпы, топот ног повсюду, какофонию беспорядочных звуков… Он помнит, чёрт побери, свою собственную смерть! Смерть от человека, который не должен был так с ним поступить. Хотя… У мутантов не бывает чувства меры и справедливости, жалости и любви. Даже по отношению к собственным детям. Он дотрагивается пальцами до старого уродливого шрама, царапая его ногтями, будто желая пропустить руку в грудную клетку и нащупать там бьющееся сердце, чтобы убедиться, что он живой. Пульс… Его нет. Значит ли это, что он действительно все ещё мёртв, а то, что происходит вокруг, – всего лишь воображение? Или это своеобразное представление Рая? Или, быть может, Ада? Или всё действительно настоящее? Пальцы ковыряют старый шрам, проникая внутрь; крови нет, но это его нисколько не смущает. Взгляд по-прежнему устремлён на собственное отражение, которое раздваивается благодаря паутине трещин; он видит себя не таким, как раньше, другим – на этот раз сомневающимся. Не в идеи «живой-мёртвый», а в том, что он тут совершенно не нужен. Бастион вернул всех мутантоненавистников к жизни, чтобы свершить крестовый поход на генетических уродов. Все должны подчиниться машине, ведь Бастион считает себя правым; считает себя чуть ли не истинным Богом. Возможно, что он и вправду Господь, раз сумел поднять из могил тех, о ком мутанты предпочли забыть, как о кошмарном сне. Их старые враги вновь несут своё знамя по кровавой земле. Он ненавидел мутантов. Как и раньше, возможно, что и сейчас, но появилось какое-то сомнение. Он задумывается, почему он стал ненавидеть тех, на кого должен был быть похож; детство – оно прошло мимо, вылетело в форточку, как сквозной ветер, забрав с собой всю накопившуюся агрессию и злость, и слёзы. Юность – точно также. Молодость – оборвалась нитью тогда, когда всё начало налаживаться. Оборвалось вместе с пулей, пущенной одновременно и близким, и далёким человеком – матерью. Может, все, что не делается, – к лучшему? Он не может точно судить. Вот только прежняя ненависть к мутантам куда-то улетучилась, когда в него вдохнули новую жизнь. Будто её и не было вовсе. Пальцы проникают внутрь грудной клетки; не больно, ничего, даже чувства дискомфорта нет; к сердцу не подобраться, но оно и не нужно. Старая рана вновь трескается по коже, а в зеркальном отражении ни один лицевой мускул не дрогнул: значит, неживой. Он продолжает смотреть на себя, раздирая собственное тело, а потом наблюдает, как золотые завитки постепенно залечивают повреждённые клетки ткани, вырисовывая странные символы, со временем исчезающие. Он убирает пальцы и смотрит, как нечто заживляет его полностью. Его воскресили при помощи особо вируса – техноорганический, называемый «Магус», который заставляет вернувшихся в прежнюю жизнь подчиняться самопровозглашённому Богу – самому Бастиону. И избавиться от этого никак нельзя: ни убить, ни сопротивляться – ничего. Он вздыхает и закрывает глаза: лучше бы и сейчас продолжал гнить под землёй, а черви поедали бы его холодный труп, забираясь всё глубже и глубже в гниющий скелет, – такая судьба ему нравилась больше, чем та, которая развернулась перед ним сейчас: то, за что он когда-то сражался, гибнет, а помочь он не в силах. Никому. Даже себе. Каждое его действие контролируется Бастионом, каждый вздох, каждая мысль считывается андроидом, и от этого никак не уйти. Приходится просто стоять, внимать, принимать нового себя, смотреть в искажённое зеркалом отражение и отыгрывать роль бестолкового болванчика на тропе войны. Рана из-за особо вируса полностью затянулась, но старый уродливый шрам до сих пор остался – напоминание о том, что он и не жив, и не мёртв. Он просто никто, действующий по воле хозяина и знающий, что скоро умрёт вновь. На этот раз окончательно и навсегда. Губы тронула лёгкая улыбка; впервые в жизни он согласен с такой участью для самого себя.