Homo Cantabrigiensis

Йорн вышел из поезда метро на станции Кингс-Кросс Сэйнт Панкрас (которую Брайан с упорством достойным, как говорится, лучшего применения, перекрещивал в «Сэйнт Панкреас»). Поднявшись по лестнице, ракшас внезапно застыл возле выхода метро, словно подкравшийся к опушке леса олень, и внимательно осмотрел нелюдную в этот поздний час привокзальную площадь. Он должен был убедится, что обстановка спокойная и в воздухе не витает того особенного, невыразимого словами напряжения – неприметного признака плановой полицейской операции по задержанию антиобщественных элементов. Вместе с элементами могли загрести и юношу, обремененного подозрительной поклажей и глядящего томно ожесточенными барсьими глазами. Улавливать неким шестым чувством электрическое поле притаившегося за углом государственного насилия Йорн обучался еще в свою бытность у анархистов. Полосатый говорил, что в их деле нужна «чуйка», «насмотренность», «обтертость», «битость», чтобы беглым взглядом определять, есть ли в округе агенты Системы. Он наставлял пацанов «уподобиться сомам в мутной тропической реке», отрастить себе «боковую линию или чего там у них» в качестве органа для разведывания обстановки в городе. Сегодняшний Лондон, кажется, засыпал бестревожно. Он лишь апатично вибрировал, похожий на измотанного после работы конторского клерка, привычно шагающего домой по загруженной улице – он хлюпает по болоту еле побулькивающих мыслей об ужине и о пропавших из системы платежных документах, но ловко уворачивается на автопилоте от встречных пешеходов. Таков был сегодня ночью Лондон: разбитый и полумертвый от муторной скотской работы, которую ему приходилось день за днем выполнять, он натягивал сопревший на сыром чердаке своего театра реквизит, силясь сыграть образ бодрости и энтузиазма. В моменты собственных душевных неурядиц Йорну думалось, что таково все плебейское бытие, куда ни кинь взгляд. Осмотрев площадь, Йорн отправился в сторону вокзала Кингс-Кросс. Он перекинул с левого плеча на правое небольшой рюкзак, где был спрятан запас антисептиков и заживляющих мазей для едва начавших затягиваться ран на животе. Сверху медикаменты были прикрыты упаковками черного риса и гречневых зерен на завтрак, которые Брайан притащил из «московитского био-магазина». На всякий случай. Могли остановить, потребовать предъявить содержимое, заподозрить неладное, обыскать и обнаружить бинты, потребовать предъявить телесные повреждения... Чем угодно могли развлечься заскучавшие этим унылым, влажным вечером патрульные гвардейцы. Йорн надвинул козырек бейсболки пониже на лоб. Ему сделалось вдруг необыкновенно гадко на душе от вида монументальных арочных окон с бирюзово-изумрудными фасетками, которые расцвечивали фасад вокзала Кингс-Кросс аквариумным мерцанием, словно в здании до самого потолка была налита океаническая вода. Йорна будто дернуло током, когда он присмотрелся к ним: стекольные панели походили на окна машинного зала, оплетенные черными металлическими рамами, составные, словно фасеточные глаза насекомого. Йорна после той ночи на Колчестерской угольной электростанции – а именно туда неизвестным доселе способом заманил Йорна и Грэга Бакстона человек, которому ракшас дал условную кличку «Минотавр», – словом, Йорна от многого стало дергать – от сущих мелочей. Да и сам вполне обыкновенный поток ничтожных, пустяковых впечатлений, таких как тысячу раз виденное здание вокзала Кингс-Кросс, стал порождать в мозгу ракшаса болезненные образы. Йорн не мог объяснить это чувство тоски и неприятия реальности, которое вызывал у него вид осколков стекла на земле, темных луж на тротуаре, в которых плясали электрические огни города. От запаха дровяного дыма, если он долетал едва уловимым дуновением из какой-нибудь забегаловки, ему становилось невыносимо тревожно, настолько, что начавшие отрастать волосы непроизвольно дыбились черным гребнем через весь череп, как грива кабана. Безо всякого видимого повода вспышками в бодрствующее сознание врывались картины вакханальной ночи, они наслаивались на текущую обстановку словно свет из проектора, который бросает пеструю картинку не на ровный белый экран, а на кучу пыльного гаражного хлама. И объекты становятся неузнаваемыми, призрачными, потусторонними, равно как и картинка теряет свой первоначальный смысл. Но, сливаясь вместе они образуют единую и жуткую фантасмагорию образных напластований. Пересекши площадь, Йорн вошел в холл вокзала, где свет рассеивался, приглушенный и призрачный во имя экономии электроэнергии. Торопливым шагом Йорн устремился к перронам мимо магазинов со сладостями и рекламных залов сети «Общественная Кухня» – ресурсосберегающей инициативы, которую внедрили лет десять назад. Уэнди умудрилась организовать едва ли не одиночный пикет в общежитии, призывая студентов сплотиться и перейти на услуги ближайшей «Общественной Кухни» напротив Сидни-Сассекс колледжа, тем самым вынудив Питерхаус снизить плату за жилье. Йорн и тут оказался подрывателем благих инициатив – слишком много готовил «с нуля» вместо того, чтобы потреблять произведенное промышленным способом питание и помогать Системе экономить планетарные ресурсы за счет эффектов масштаба. Йорн послал Уэнди. В довольно грубой, признаться, форме. Наверное, не стоило впадать в соблазн и злиться – нынешняя ситуация в очередной раз напомнила, насколько относительны поводы для сильных эмоций. Странный парадокс выходил: в благополучной обстановке становишься злее и расхлябаннее? Очень по-человечески… Людей в здании было по пальцам пересчитать – время приближалось к полуночи, и Йорн спешил на последний поезд до Кембриджа, а народ предпочитал ночью из города в город не ездить. Двое гвардейцев в легких бронекостюмах с закрытыми шлемами вальяжно, по-хозяйски прохаживались вдоль зала, позыркивая на неурочных путешественников. Какое было у них выражение лица под масками? Было ли у них там лицо per se.? Невидимость персоны правоохранителей пугала не только анонимностью и киборгоподобностью. Сталкиваясь с воплощенной обезличенностью, человек воспринимает опредмеченным и себя; не видя лица другого, он не может отделаться от мысли, что другой равным образом не видит его живой сущности, не видит страдания, а, значит, не сострадает – зеркальные нейроны в бездействии! Минотавр тоже прятал лицо под маской, а Йорн не смог, не сдюжил ее сорвать вовремя. Впрочем, сорвать маску и дать уйти было бы самоубийством, если Минотавр не врет про анонимный донос. Но Йорну показалось, что мифологическая личина нужна была ему не лишь ради практических соображений. Он ощущал себя слитым с нею, с неким сказочным представлением о себе и о хтонической вселенной, повелителя которой он разыгрывал. Йорн не увидел его глаз – они были скрыты за темными линзами на прорезях маски – и потому совсем не мог оценить степень и характер его безумия. Был ли Минотавр азартным игроком или соблазнился лишь на минуту? Побежит ли он от любого резкого движения в Криминальный Контроль? Йорн юркнул в одну из галерей, чтобы обойти правоохранителей на почтительном расстоянии, уж на него-то скучающие офицеры могли запросто обратить внимание. Хуже того, Йорн по-прежнему не был уверен, сдержал ли слово его визави с электростанции относительно видеоматериалов. Он полагался лишь на косвенные доказательства: если тело Бакстона до сих пор не обнаружилось, значит, ублюдок выжидательно молчал. Сторонясь гвардейцев, Йорн думал о том, что никогда не рассматривал себя, как существо, убегающее и прячущееся. Джон и Элис, сказать откровенно, не готовили для него другого существования, потому что не изобрели способа доисторическому монстру насладиться, если так позволено выразиться, полнотой жизни, не привлекая к себе общественного внимания. Они долгое время оберегали ракшаса от школы, с глухим роптанием предостерегали против занятий паркуром, были шокированы поступлением в университет и вытекающей необходимостью жить в колледже. Джон и Элис в Йорне души не чаяли, но при этом довольно плохо его знали – к такому выводу он приходил теперь. На многое они попросту не хотели открывать глаза, надеясь, что как-нибудь пронесет или само рассосется. А, может, понимали, что сойдут с ума от тревоги, если слишком внимательно присмотрятся к приемному сыну. Йорн все время был занят изобретением способов глубже пробурить реальность, дабы не скользить по ее поверхности, как поступает большинство, и не удить вечно у одной единственной знакомой и надежной проруби, как поступали Джон и Элис. Йорн так социализировался – пускаясь во все тяжкие. У него не было страха перед людьми, скорее, здоровая осмотрительность и некое пытливое озорство, которое толкало его к сапиенсам, как естествоиспытателя толкает жажда знания и преклонение перед силами природы в кишащие змеями, паразитами, комарами и дикарями Амазонские джунгли. Тем не менее, бегство было матрицей поведения, с которой Йорн столкнулся в самом начале своей жизни и знакомства с универсумом. Наиболее ранние и отчетливые воспоминания ракшаса были о побеге, о залегании на дно, о животном страхе быть обнаруженным и жестоко наказанным. Сапиенсы практически не помнят свою жизнь в доречевой период. Как считала официальная наука, до развития языковой способности у них отсутствуют сформированные понятия, их детские впечатления, хаотические и не связанные в единую историю, подобны сну, они тают от дыхания времени, словно росинки в лучах рассветного солнца. Мышление ракшаса в меньшей степени было привязано к речи, оно могло отщепляться от слова, покидать его и бродить по просторам бессловесного, бессюжетного и внелогического. В случае Йорна, оно всегда возвращалось к временно покинутому лингвистическому панцирю, который придавал мысли жесткую, фиксированную форму. Йорн сравнивал человеческое мышление с брюхоногим моллюском, вросшим в раковину, разместившим в ней свои внутренние органы, свое сердце, легкие, желудок и гонады. Рапакс же больше походил на моллюска головоногого, на осьминога, давно спрятавшего рудименты раковины внутри тела, но готового приспособить под свои нужды чужую раковину. Ввиду этого феномена, Йорн помнил довольно много. Когда он обращался к образам своего самого раннего детства, в его мозгу в одной и той же последовательности рисовалась бамбуковая роща и необъятно длинное панорамное окно, словно стеклянная стена в океанариуме. Темные панели из благородного, мерцающего шелковистым лаком дерева обрамляли то дворцовое, в восточном стиле окно, и шелковые синие с белым рукава на халате биологической матери шуршали едва слышно, как бабочки, ползущие по стене. Йорн также помнил стеклянный бокс. Помнил, как испарялись под пластиной некоего прибора целые сегменты его кожи, а на их место тончайшая игла высеивала слой за слоем искусственно синтезированные клетки, и его боль была не физическая, но какого-то более тонкого, нематериального порядка. Это была душевная боль и первобытный страх думающей, но не понимающей бактерии. Да, так и есть, его раннее бытие было вышито болью и непониманием переживаемого опыта – не самого умиротворяющего. Это больно – не понимать того, что с тобой происходит, может быть, именно потому хитроумные люди забывают первые годы своей жизни? Мир жалил Йорна непрерывным потоком сигналов, и ракшас, ввиду младенческого возраста не сознавал, с чем сталкивается. Но что, собственно, значит «понимать переживаемый опыт»? Чем отличается понимание от шаблона, выработанного многократным повторением? Чем отличается понимание от снижения стрессовой реакции, когда неизведанное становится привычным, оставаясь загадкой? Следующей картиной было бегство. Йорну ввинтилась в память вибрация от учащенного сердцебиения в материнской груди, напряженный ритм, неровное дыхание, смутный запах страха. И стук, стук, непрерывный стук сердца в прижатом к ее теплой одежде ухе, в голове, в мозгу, настолько одуряющий и отнимающий уверенность в способности выжить, что он клеймом выжег участок нейронной сети в мозгу ракшаса. Йорн не мог долго терпеть, слыша, как взволнованно бьется сердце Кристины, – а оно у нее почти всегда билось взволнованно, когда Крис обнимала студента Аланда. Ракшаса одолевало неопределенное, но настойчивое беспокойство, ему хотелось побыстрее прервать это приятное во всех остальных смыслах соприкосновение и снова почувствовать себя способным выживать – отдельно от женщины, отдельно от всех других человеческих существ. Кажется, уже в младенчестве он смутно догадывался, что обласкивающая его женщина может в любой момент оступиться и погубить обоих. Йорн сохранил в памяти мелькание ландшафтов за окнами и коробки, ворох одежды, чистых и пахнущих сладковатой цветочной отдушкой тряпочек, в которые он погружается тихо, сосредоточенно, он помнил, как над ним закрылись, словно створки реликвария, верхние клапаны картонной коробки. И наступила темнота. А, может быть, он закрыл глаза и уснул. В следующей сцене, которая возникала перед глазами Йорна, ракшасу шесть лет. Он в парижской квартире Джейсона Аланда и Хэзер Дэвис, но родителей нет дома. Он со своей няней в гостиной с высокими белыми потолками и тяжелыми зелеными портьерами, белый летний свет струится в комнату через широкие окна – почему-то Йорну все время запоминались окна. Что сказали так называемые родители этой молодой француженке касательно ракшасьей физиономии и прочих частей тела, Йорн понятия не имел, но, очевидно, сказанное звучало убедительно, она с Йорном была ласкова и искренне заботлива. Йорн играет с силиконовыми фигурками динозавров – он до сих пор помнил сиреневый оттенок длинношеего диплодока с розовыми круглыми пятнами и шершаво-мягкое покрытие игрушки под пальцами. Однако с самого утра в квартире происходило что-то настораживающее. Ракшасенок нервничает, вздрагивает и оглядывается от любых звуков, нетерпеливо ждет возвращения родителей, у него внутри словно жужжит растревоженный дикий улей. Предчувствие? Йорн не верил в сверхъестественные предчувствия. Более вероятно, что он считал жесты и выражение на лице отца, тот подспудно выдал свои страшные намерения нечеловеческому ребенку – Йорну всегда было легко понять, если человек лжет или что-то скрывает. Когда в квартире раздался звонок, няня, весело подмигнув ракшасенку, поднялась с дивана и пошла открывать дверь со словами «Voici maman et papa…» Йорн тем временем сам того еще не понимая, приготовился бежать. Он знал, что за дверью не мама с папой, а пятеро мужчин в легких кевларовых доспехах – он их слышал на лестнице. Мама с папой учили его никогда не привлекать к себе внимание и не попадаться в руки людям в кевларовых доспехах. Поэтому, едва услышав встревоженный голос няни, звавшей его подойти, Йорн бросился в противоположную сторону – к балкону. Он, словно кошка, цеплялся, не помня себя от прилива адреналина, за витое ограждение балкона, ломал ногти о побеленные кирпичи стены. Под ногами Йорна зияла пропасть тихой парижской улицы, где на окнах и балконах домов повсюду висели контейнеры с розовыми и белыми петуниями. Он помнил отчетливо момент вертиго, когда пустота настойчиво манила сделать шаг, словно бассейн чистейшей прозрачной воды. Разве не сходное чувство накрыло его прошлым летом, когда он сделал шаг с крыши? Тогда, в шесть лет, Йорн мгновенно поборол это самоубийственное влечение к пустоте и с недетской, нечеловеческой ловкостью забрался на крышу. Через один из люков он проник в соседнюю секцию дома. Гвардия его так и не обнаружила, им в голову не могло прийти, что шестилетний ребенок погибших граждан Великобритании ухитрился проделать подобный кульбит. Ночью, когда все стихло и поиски временно прекратились, Йорн вернулся в опустелую и опечатанную квартиру. Было странно прятаться в собственном доме, который вдруг стал негостеприимным и чужим, словно родной отец вдруг сорвал маску, и под ней показалось лицо живого мертвеца. Йорн до сих пор не имел даже приблизительного ответа на вопрос почему его отец это сделал с собой и с матерью. И почему отец сделал это с Йорном. Ведь Брайан, хоть Йорн на него и шипел по пьяни, был прав: когда Криминальный Контроль в конечном итоге выяснил бы, что существо, записанное в документах, как сын господина Аланда, не принадлежит виду хомо сапиенс, Йорна бы с весомой долей вероятности эвтаназировали. Едва Йорн задумывался об этой не сбывшейся перспективе, в нем вскипала такая ненависть, которую он не испытывал ни к одному живущему или даже убитому ячейкой человеку. Ненависть эта была не за себя, а за того детеныша ракшаса, который прятался под кроватью, заслышав шаги в подъезде, и одиноко перебирал динозавров в ожидании чего-то. У Йорна возникало странное чувство отдельности от того ребенка и одновременно желание стать для него отцом, который не предаст. Почему-то Йорн совсем не мог сочувствовать тому таинственному, никому не ведомому горю, которое толкнуло Джейсона на двойное самоубийство. Или убийство? Йорн уже в те одинокие и скучливые дни понимал: для него закончилась эпоха, если не целая жизнь. Он не знал, что maman et papa больше не вернутся, некому было сообщить эту новость ракшасенку, но Йорн чувствовал, что прежнее устройство его маленькой камерной жизни рухнуло навсегда. Йорн помнил пестрый ковер, на котором он сидел часами, то листая книжки с упругими пластиковыми страницами, то включая симуляции «Виртуалити-Кидз» на планшете, где остервенело строил какие-то сооружения и копал бесконечные подземные лабиринты. Когда Йорн вспоминал свою отрешенную завороженность строительной симуляцией в течение пяти дней, проведенных в пустой квартире, он начинал думать о том, что, вероятно, нет ничего сакрального и возвышенного в практике составления мандалы. Ведь он занимал себя таким же бесконечным перебиранием и комбинированием визуальных элементов лишь для того, чтобы обуздать поток времени, который неумолимо уносил его из безопасного и знакомого прошлого в неизвестное и ничего хорошего не сулящее будущее. Хотя… может быть, эта мандала не позволила ему сойти с ума? Над головой Йорна висела хрустальная люстра, у нее чуть дрожали подвески, когда по улице проезжали автомобили или кто-то в соседних апартаментах хлопал дверью. Ему, словно во сне или в психотическом видении, люстра казалась сталактитом из сверкающих кристаллов или причудливой ледяной сосулькой на потолке пещеры. Чудилось, будто она на него смотрит, и тысячи радужных искр, сыпавшихся с потолка, когда солнце проникало в комнату – это блеск пристальных и ясных, бледных глаз. Сидеть посреди комнаты было неуютно, как у любого рапакса, у Йорна срабатывал рефлекс боязни открытых пространств, когда он находился в состоянии покоя. Однако Йорн испытывал чувство, будто центр ковра, соединенный невидимой осью с сияющим кристаллическим сооружением, – это единственное место, где он мог находиться, место, где его застало обрушение прежнего миропорядка. Сейчас Йорну это напоминало поведение звериного детеныша, который не отходит от трупа матери, не прячется от палящей жары, не разыскивает пищу и воду. Он фактически обречен на гибель, поскольку находится между молотом и наковальней древних инстинктов оставаться несмотря ни на что при родительнице, и смутной, ищущей оформление сосущей тоски, с которой впервые приходит концепт собственной бренности. Йорн также помнил, что не чувствовал страха, но был скован чем-то бóльшим, каким-то экзистенциальным оцепенением замерзающего среди ледяной пустыни – говорят, это не больно, это достаточно милосердная смерть. Но все же это была смерть. На пятый день – Элис и Джон утверждали, что на пятый, хотя Йорн потерял счет времени и ему казалось, что дней прошло намного больше – с балкона послышались громкие звуки чьего-то неловкого переползания по неприспособленным для того элементам архитектуры. Йорново забвение нарушил тихий жалобный женский вскрик, а потом, затемненный на фоне ярко-голубого неба, силуэт маленькой женщины прильнул к окну, пытаясь через тюлевые занавески разглядеть внутреннее помещение в квартире. Разглядев Йорна, женщина возбужденно всплеснула руками, забарабанила пальцами по стеклу, отчего ошеломленный ракшасенок вздрагивал при каждом новом ударе. Она подзывала его ласковым, но чрезвычайно взволнованным голосом, просила отпереть дверь балкона и спрашивала, помнит ли Йорис тетю Элис. Йорис помнил.