ᯓᯓᯓ
— За что я плачу тебе?! Джон Браун, поморщившись, отворачивается от брызгов, прилетающих из чужого рта. Слушает молча, сцепив ладони за спиной в кулак и готовится к новой дозе оскорбительных криков. — Ты жрешь и пьешь практически за мой счет! Живешь в доме, на который сам никогда бы своими посредственными мозгами не заработал! Пользуешься крышей моего имени и должности, находясь под постоянной защитой! Но при этом не делаешь ничего, что бы обеспечило сейчас защиту мне! Почему, черт подери, эта крыса все еще ходит живой по территории моего города?! — мэр с побагровевшим лицом на скорости выходит из-за стола и хватает Брауна за грудки. — Почему этот щенок все еще не сдох?! Отвечай мне, ублюдок, почему ты, имея армию в лице Черной Мальвы все еще не задавил этих тварей! Они, по-твоему, что — бессмертные?! — у старика начинает в нервном тике подергиваться нижнее веко. Кабинет, кажется, скоро сложится пополам от криков, но Браун терпеливо продолжает демонстрировать свое внешнее спокойствие, выдрессированное за годы жизни. — Притащи мне сюда эту мразь. Хоть из-под земли мне его вырой, но, чтобы сегодня эта зарвавшаяся паскуда валялась у меня в ногах! — Это невозможно, господин мэр. Местонахождение Чон Чонгука неизвестно. — Что ты сказал?! Джон Браун, под уничтожающий взгляд напротив, делает один шаг назад, берет хрустальный кувшин со стола и наливает в стакан воду. Уважительно протягивает его в дрожащие руки старика, чтобы в унисон своим последующим словам, ожидаемо услышать хруст разлетающегося о стену стекла: — С момента разгромления приюта, мы слышали о нем только на словах. По докладам разведчиков его первоначальной целью был Богом — тот, кто грозился подорвать Двойное Дно, но по итогу подорвал стены мэрии, если вы помните. Но после фанатик исчез с радаров, и цель Кербера сменилась. Дальнейшие планы Чона нам все еще не известны. — Так, Богом подох или нет? — По моим предположениям, вероятно, находится сейчас в плену, — ровным тоном произносит Браун. — Он слишком ценен, чтобы убивать его. — Этот мальчишка и здесь тебя обошел. От тебя никакого толка! — унизительно выплевывает свое негодование мэр в чужое лицо. — Что с Гардом? Вы вышли на его след? — Нет, господин. Все что мы имеем на сегодняшний день: это слова бывших людей Раймонда, когда-то охраняющих приют. — Люди Гарда — такое же бесполезное дерьмо, как и он сам, — с отвращением хрипит мэр, вспоминая занятную картину, где раздетые до трусов мужчины сидели вдоль забора приюта и гремели наручниками, прицепленными к белой сетке. — Позволили какому-то пацану раздеть себя до гола и нагнуть как шлюх. — Их верность сыграла с ними злую шутку. По рассказам, Чон прикрывался раненым Гардом, на момент захвата. А после прибыла неожиданная подмога со стороны, и они ушли в тоннели. Дальнейшие события.. — Я все это знаю, идиот! — мэр наотмашь бьет ладонью, отлетевшего на диван мужчину. — Ты — моя правая рука, не знал, что у тебя под носом собирается группировка! Двойное Дно было одной из основных веток нашей военной мощи, и мы просрали ее! Просрали из-за твоей нерасторопности! Нет-нет… — мэр, пошатываясь, впивается пальцами в виски и начинает вышагивать круги по кабинету. — Должно быть что-то еще. Что-то еще, чем можно наступить на горло этому мальчишке. — Господин… — в кабинет заглядывает мужчина в экипировке. — Пошел вон! — орет во все горло мэр, но тот даже не дернувшись, продолжает стоять на месте. — Господин, у меня… — Я сказал: пошел вон! — … срочное донесение. Мэр, прикрыв глаза, постыло выпускает огненный воздух через нос и, разворачиваясь, широким шагом приближается к наемнику: — Докладывай! — С границ города поступило сообщение: они уже практически здесь, господин. — Они — это кто, говори четче! — старик бегает взглядом по мужчине, который на первый взгляд сохраняет абсолютное спокойствие, и только дернувшийся кадык с быстро моргнувшими ресницами выдал его истинное, встревоженное состояние. — Заклейменные, господин. Их армия приближается к границам Веатона. — Что ты несешь?! — военный под неожиданным напором сталкивается спиной со стеной. Мэр сжимает пальцами чужую челюсть и буквально пышет ядом в неизменно сдержанное лицо. — У вас крыша у всех поехала?! Глаза военного опускаются на чужой, золотой перстень, а затем вновь возвращаются на разъяренное перед ним животное. — Вы можете сами в этом убедиться, — бубнит наемник сквозь зубы, ощущая сильное давление в нижней челюсти. — Вас сопроводить до границы? — Убирайся! Пошел вон! — старший, сквозь дикий ор, выставляет мужчину из кабинета взашей, а затем все тем же широким шагом приблизившись к Брауну, склоняется над ним горой и шипящим голосом доносит ему свое искреннее желание. — Найди мне его, слышишь? Найди мне эту канализационную крысу! Выкури ее из подземной дыры чем угодно! Иначе я тебя, вместе с твоим сыном, под фундаментом твоего дома закопаю! Браун кладет ногу на ногу и, потерев раннее место удара тыльной стороной ладони, раскидывает руки по спинке дивана, произнося более серьезным тоном: — Я понял вас. Что делать с новой угрозой? Мэр устало выдыхает и, поморщившись от боли в сердце, присаживается в кресло напротив. — Заклейменные — это всего лишь падальщики, поэтому предложим им то, что они жрут. Попробуем возобновить с Агуларом контакт. Соглашайся на все, что запросят. — А если он не согласится? — задает ожидаемый вопрос Браун, прищурившись, склоняя голову к плечу. — Так сделай так, чтобы согласился, идиот, — отстраняясь от спинки кресла, исподлобья шипит старик, впиваясь морщинистыми пальцами в обшитые бархатом подлокотники. — Сейчас меня больше волнует этот щенок. Он перетягивает на свою сторону весь хлам, но думаю, подмять под себя весь город ему не удастся. Этот восемнадцатилетний юнец позарился на вершину, до которой ему никогда не дотянуться. — Девятнадцатилетний, — поправляет старика Браун. — Ему месяц назад исполнилось девятнадцать. — Да, срать мне, — отмахивается мэр, не считая эту информацию для себя ценной. — В его жилах кипит бунтарская, молодая кровь — это понятно. Все мы когда-то были такими. Но… Кто пойдет за выскочкой, у которой молоко еще на губах не обсохло, а? — издает смешок мэр, красноречиво дергая бровью. — Кто останется ему верен после того, как у него окончательно снесет башню от иллюзорной власти? «Старый, безмозглый дурак» — мысленно проносится в голове Джона, но вслух мужчина произносит совсем другое. — Те, кто верит в те же убеждения, что и он.ᯓᯓᯓ
Глаза прищурено смотрят в потолок. Никотиновый дым туманом расплывается по комнате, тонким полотном оседая на каменный пол. В металлическую банку, стоящую на кровати, на автомате стряхивается мелкий пепел. — Однажды, ты выплюнешь свои дохлые легкие. Чонгук, пропуская мимо ушей приторный голос, щебечущий у него над ухом, закинув одну руку себе под голову — лежа на спине, вновь затягивается сигаретой и в подтверждение того, насколько ему плевать на прозвучавшие слова, демонстративно выпускает в воздух несколько колец пара, один за другим исчезающих в слабо освещённом пространстве. Ему бы привнести парочку изменений в это смрадное помещение, так искусно загаженное когда-то чужими руками, но времени и сил на перемены в обстановке практически не остаётся. Моют полы, стирают пыль — и ладно, этого ему пока в целом достаточно. — Выглядит больно, — чужие кончики пальцев мягко обводят рваные края зарубцевавшейся татуировки на его обнаженной груди, пока Чонгук, не шевелясь, продолжает взглядом ласкать потолок, на котором попеременно мерцает всего одна лампочка. — Цветок можно было просто перекрыть, зачем сразу выжигать? Он ничего не отвечает, потому что не слушает. Сейчас, когда влажные губы игриво проходятся вдоль его крепкого торса, когда маленькая ладонь призывно спускается к его паху — Чонгук не испытывает ничего. Парящие внутри бабочки давно сгнили заживо, и никто не сможет их возродить. Тоска, длительное время выворачивающая наизнанку сердце, со временем переросла в болезненно-тягучее воспоминание, теперь напоминающее о себе лишь в ночных кошмарах. А быть может и не в ночных. Чон, не отводя глаз от своей изначальной точки, перехватывает чужие, тонкие пальцы и, не произнося ни слова, пренебрежительно скидывает их со своего члена, больше не нуждающемся в страстном продолжении. Принимает сидячее положение, разминая шею; тушит окурок о внутреннюю стенку банки и, сбрасывая с себя тонкую серую простынь, под чужой, обидчивый взгляд поднимается на ноги. Голые стопы соприкасаются с холодным, каменным покрытием, запуская табун мурашек по смуглой спине, усыпанной длинными, побледневшими рубцами. Чужие глаза восхищенно, с возбужденным трепетом обводят каждый шрам и спускаются к обнаженным ягодицам, которые Чон открыто сейчас демонстрирует, направляясь к столу, располагающимся возле стены напротив. С кровати слышится выразительный, печальный выдох: — Мне всегда тебя мало. — Сочувствую, — с царапающим безразличием, произносит Чонгук, неторопливо разворачивая сверток карты, изрядно потрепанной временем. С поверхности выцветших чертежей в глаза сразу бросаются многочисленные крестики и обведенные в красные овалы участки города, которые были исследованы вдоль и поперек. Он блуждает изучающим взглядом по ветвистым сетям тоннелей, кажется выученным уже наизусть; по не функционирующим дорогам, раскуроченным от взрывов; по возможным складам и домам, имеющим подвальные помещения и, доходя до самой высокой точки города, помеченной знаком вопроса, в голове ставит галочку: обсудить план касаемо этой скалистой местности еще раз. Сейчас, в силу ограниченных, боевых возможностей, к этому месту ни с каких сторон не подступиться. И как бы Чону, ни хотелось вытащить пленных из подземной тюрьмы, он понимает, что на данный момент — это невозможно. — Снова собираешься свалить на поиски? — с показательным недовольством в тоне бурчат позади Чона. — Ревнуешь? — А, если скажу, что да? — темноволосая девушка низкого роста, по своей незрелой глупости, тянет губы в улыбке, поднимается с постели и, ступая босыми неспешными ногами, приближается со спины к напрягшемуся Чонгуку. — Ты так долго его уже ищешь… — по-собственнически прижавшись щекой к его лопатке, она окольцовывает худыми руками смуглый торс и, разнежено прижимаясь обнаженной грудью к давним, рельефным шрамам, позволяет себе поцеловать один из них. Парень, что старше ее на год — до щенячьего визга теплый. От него пахнет чем-то горьким, притягательным и возбуждающим. Потому, погружаясь в свою эйфорическую мечтательность, она упускает предупредительно напрягшиеся мышцы под своей щекой и, влюбленно вдыхая чужой аромат, продолжает гнуть свою заведомо-провальную линию. — Не кажется ли тебе, что пора уже остановиться? Чона на этих словах будто высоковольтным напряжением с головы до пят прошибает. — Тебе нужно свыкнуться с мыслью, что в наше время люди часто без вести пропадают или умирают. Ты не виноват в этом. … умирают. — Что ты сказала?.. — в опасном, предостерегающем спокойствии произносит Чонгук, а у самого жилы на руках от услышанного вздуваются. — Говорю: может пришло время отпустить это все? … отпустить. Он, сжимая челюсть, отрывает помрачневший взгляд от карты, издаёт короткий, сдержанный смешок и, обманчиво-медленно оборачиваясь в чужих объятиях, одним движением — без каких-либо слов, заставляет расслабившуюся девчонку, испуганно, сдавленно захрипеть. Она в панике хватается пальцами за руку, прямо сейчас сжимающую ее хрупкое горло и с закатывающимися глазами, встает на носочки, когда Чон поднимая ее одной рукой, красноречивым взглядом обещает раздробить ей каждый шейный позвонок. Покрасневшая от удушья девушка хрипит и бьет его кулаком по запястью, ощущая, как точка опоры по миллиметру начинает исчезать из-под ее ног, а Чонгук не останавливается — играя скулами, делает нажим крепче, ощущая, как под собственными холодными пальцами судорожно вздуваются чужие, натуженные вены. Разве она не знала, что нельзя заговаривать с ним о таком? Разве не думала своей пустой головой, что вскрывать рану, заштопанную временными, металлическими скрепками, строго воспрещается? … остановиться? Да, что она вообще знает?.. Что знает о времени, проведенном в удушающем, внутреннем одиночестве? Сейчас: с лопающимися капиллярами в глазах, с передавленными голосовыми связками, силящимися издать хоть минимальный звук, с одичалым страхом в сердце — она не испытывает даже малой доли тех режущих чувств, которые Чон на своей шкуре пережил за эти месяцы. — То, что ты изредка скачешь на моем члене, не делает тебя в моих глазах значимой, — доходчиво произносит в чужое лицо Чонгук, без жалости ударяя обидными словами. — Впредь, не забывайся. Кареглазая девушка грузом падает на пол и в надрывном до слез кашле, начинает с трудом отползать от чужих ног. Ее пальцы и острые плечи трясутся, но ему нет до нее никакого дела. Чон, обходя ползущее тело, подходит к двери и со щелчком поворачивает рычажок замка: — Забирай свое барахло и выметайся. Истерически всхлипывающая девчонка, на коленях, треморными руками начинает поспешно собирать одежду, беспорядочно разбросанную по полу; прижимает ее к груди, но вещи, из-за пробирающей все тело дрожи, досадно выпадают из ладоней. На Чонгука посмотреть больше не смеет: она знает, кто именно сейчас перед ней. У того вместо сердца, обугленный камень. У того руки вымазаны по плечи в крови — руки, которыми он с равнодушным взглядом крепкие кости дробит, превращая их в искорёженный хлам с одного удара. Над ней сейчас возвышается тот, кто подарил надежду жителям Двойного Дна и тот, кто своей жестокостью погрузил десятки людей, сопротивляющихся его воле, в беспробудный мрак. В ярко-серых глазах, смотрящих на нее сейчас с выжиданием, жизнь и смерть по одной, тонкой грани ходят. Потому она не смотрит… Заплывший слезами взгляд от пола не отрывает и, все еще не одетой, на подкашивающихся ногах, в молчании покидает чужую комнату, через несколько мгновений врезаясь в грудь удивившегося Юнги, неторопливо шедшего по коридору. Она пробегает мимо него, постыдно пытаясь прикрыть вещами интимные части тела, но Мину, по правде говоря, глубоко безразлично на то, что у нее между ног. Потому парень, не оборачиваясь на ускользающую девушку, делает еще пару шагов и, любопытно заглядывая в чужую открытую комнату, проходя внутрь, прикрывает за собой дверь. — Ты бы хоть накинул на себя, что-нибудь, — Мин тянет в юмористичной ухмылке губы, когда видит перед собой Чонгука, полностью раскованного в своей обнаженности. Говорить о даме, так эффектно выскочившей из чужой берлоги: Юнги не считает нужным. Он знает ее, и знает, насколько у нее бестолковый, длинный язык. — Фиговый листочек тоже сойдет. — Что-нибудь выяснили? Мрачный голос с пол-оборота срывает улыбку с лица Шуги. Чон, последовав чужому совету, натягивает камуфляжные штаны вместе с бельем и, присев на стул, засовывает ноги в кожаные берцы. — Нет, ждем тебя, — скрестив руки на груди, выдыхает Юнги, наблюдая, как Чонгук зашнуровывает ботинки. — Он упорно молчит. — Разучились допросы проводить? — парень поднимается со стула и, не смотря на друга, надевает на себя черную футболку, следом заправляя ее в штаны. — Из него не так просто выбить информацию. — А зачем ее выбивать? — делая акцент на последнем слове, приподнимает бровь Чон, одновременно затягивая на поясе ремень, с прилагающейся к нему кобурой. — Вежливо, не торопясь, попросить не пробовали? И Юнги слышит эту кровавую завуалированность, прозвучавшую в ровном голосе. Потому молчит и не собирается ничего отвечать. На подобное из них всех способен только он — девятнадцатилетний парень, засовывающий пистолет в кобуру. Человек, получивший прозвище Кербер со времен приюта и, прямо сейчас, с громкоговорящим взглядом, на ходу надевающий на пальцы прозрачные, медицинские перчатки.ᯓᯓᯓ
— Попроси меня, и у тебя будет все. Звучит в голове Тэхена, перебирающего босыми ногами по полу в неизменно бесконечной темноте. Цепь, привязанная к щиколотке, волочится вслед за его пошатывающей походкой и гремит звеньями, создавая видимость чьего-то присутствия. Он, просчитывая в мыслях выученное количество шагов, выставляет руки вперед и ожидаемо касается пыльными пальцами стены. Прикладывается ухом к шероховатой поверхности и прислушивается к звукам, еле-еле доносящимся с другой стороны. Где-то вдалеке, сквозь толстую кирпичную кладку слышатся чьи-то шаги, приглушенный смех и неразборчивые шутки, смешанные с матом. Мрак давно сросся с его рассудком, обостряя тактильные, обонятельные и слуховые рецепторы, потому вдыхая сейчас окружающий воздух, Тэхен выделяет для себя аппетитный запах жареной курицы, заманчиво пробирающийся в камеру из-под двери. — Попроси меня. Желудок урчит. Ким не знает: сколько сейчас времени, какой день и не знает на дворе все тот же год или наступил новый? Алрой себе не изменяет — приходит каждый день, приносит еду, закончившуюся зубную пасту и с особой периодичностью натирает его вспенившейся мочалкой, следом обливая из таза. Поначалу Тэхен брыкался, рычал и выбивал ложку из чужих рук, но после того, как ему, насильно запрокинув голову, буквально в глотку влили говяжий бульон — желание сопротивляться кормежке сразу отпало. Человек привыкает к любым условиям существования, и Ким — привык. Когда надежда гаснет, когда больше не ждешь спасения и не пытаешься себя спасти сам: единственное, что остается — это смирение. Смирение, притупляющее кипящие внутри чувства, но не позволяющее забыть кем ты был когда-то. Дверь внезапно открывается, и Тэхен, резко поворачивая голову на звук, ловит прищуренным, отвыкшим от света взглядом, силуэт известного ему человека. Ноги неуклюже делают несколько шагов к другой стене, где располагается пожелтевший толчок и такого же цвета раковина. Глаза с опаской следят за чужим передвижением. Обычно, когда кто-то появлялся в его одиноком пристанище, камера сразу же закрывалась, и на короткие полчаса включался свет. Но сейчас по какой-то причине, дверь за чужой спиной остается открытой. — Твое упорство восхищает, — с убранными в карманы руками, произносит Алрой, отмечая для себя, насколько отросли чужие, слегка вьющиеся волосы. Старший под звериный, недоверчивый взгляд приближается к Тэхену и с подозрительной, еле заметной улыбкой присаживается возле него на корточки. — Только особо не рыпайся, — Браун демонстративно маячит ключом и вставляет его в наручник на чужой ноге. — Если жить все еще хочешь, конечно. Ким не сразу понимает, что щиколотка, натертая железом до крови, наконец-то получает свободу. Он не шевелится и не предпринимает попытки тут же сорваться с места, потому что адекватно осознает, что за дверью его поджидает лишь дуло автомата. Алрой поднимается на ноги, и Тэхен только сейчас определяет для себя, что старший выше него на полголовы. Когда свет становится в твоей жизни редкостью, глаза сами невольно начинают подмечать любые, мелкие детали, которые прежде не представляли для тебя никакой важности: у младшего Брауна выбриты виски, а оставшаяся длина волос зачесана назад; в его темно-карих глазах, Ким видит свои собственные, только черные. Они абсолютно не похожи друг на друга: у одного во взгляде — безумие, ошибочно выдаваемое за любовь, у другого — смирение, вводящее в заблуждение своим спокойствием. Тэхен не сломлен, не пал под гнетом сложившихся обстоятельств, потому что все еще ждет. Ждет того дня, когда каждый, причинивший ему боль, захлебнется в собственной крови. — Надеюсь, за все проведённое здесь время, ты понял, что животные повадки никому жизнь не облегчают? — Алрой тянется пальцами к чужой щеке, на которой виднеется небольшой шрам и добавляет: — Особенно тебе, Тэхен. Гордость имеет место быть, но иногда её следует держать в узде. Проявляя свою агрессию, ты ничего по итогу не добился. Думаешь только я виноват в том, что ты здесь гнил? — он проводит пальцем по чужому шраму, сливающемуся с рельефом кожи и улыбается, словно ребенку. — Додумался бы ты сразу приструнить свой гонор, ничего бы этого не случилось. Я тебе давно предлагал уйти со мной: ещё когда ты в приюте обитал. — Чего ты хочешь? — ровным голосом произносит Тэхён, не желая вступать в длинный диалог, где каждый видит ситуацию лишь со своей стороны. — Забрать тебя хочу поближе к себе. Во второй раз, — старший делает явный акцент на последней фразе. — Брыкаться не будешь? — склонив голову, задают вопрос, и Ким отвечает равнодушным, отрицательным кивком головы. Потому что ждет. Все еще ждет. На запястье, в выбитых в линию точках, место для каждого давно припасено. И стоящий напротив — не станет исключением. Алрой смотрит прямо в глаза, ища в черноте напротив хоть один намек на подвох. Но темнота не была бы настолько пугающей, если бы так беспечно раскрывала каждому все свои тайны. Потому Браун, в заблуждении наблюдая абсолютное послушание в глубине чужой бездны, разрешает себе красноречиво склониться над невольно вжавшимся в стену парнем и, отрезав ему путь уперевшейся ладонью возле виска, коснуться желанных губ, покрывшихся тонкой корочкой — прощупывает, проверят Кима на возможную дикость, на сомнительную готовность к добровольному подчинению. Тэхен незаметно сжимает опущенные руки в кулаки, уговаривая собственный разум перетерпеть это недолгое, омерзительное мгновение, а Алрой только сильнее распаляется, растягивая время, которое Ким в своей голове по секундам отсчитывает. Хочется вышибить мозги напротив, проломить ногой чужой череп и выкинуть в мусорку, но Тэхен терпит. Терпит, когда за талию несдержанно к себе прижимают, активнее сминая его губы в несогласном поцелуе; терпит, когда ладонями под футболку смело лезут; терпит, когда сквозь удовлетворенную улыбку, подхватывают его несопротивляющееся тело на руки и, прижимая к груди, в молчании покидают камеру. Он не знает куда его несут, но большего этому безумцу не позволит — пулю себе в рот пустит, но под него не ляжет. Глаза слепит яркий свет от подвесных на потолке ламп, мимо мелькают звериные лица. Тэхен запоминает путь — знает, что больше назад не вернется, но все же подмечает каждый поворот, каждую камеру, из которой доносятся стоны пленников и протяженность неровной стены, спустя минуты заканчивающуюся металлической лестницей, ведущей на поверхность. Поверхность — такое прохладное и желанное слово, немо перекатывающееся на языке. Ким приглядывается к ступеням и замечает, как они вибрируют под чужой подошвой. Эта вибрация не от шагов, она от чего-то внешнего, что заставляет в растерянности сосредоточиться на странных звуках, становящихся с каждым движением наверх только громче. — Не пугайся того, что увидишь, — изрекают чужие губы, а Тэхен слушает: слушает устрашающие звуки с изуродованной поверхности. Под кожей напрягается каждая мышца, и когда подземелье остается за плечами, а легкие хотят запустить в себя глубокий глоток свежего воздуха, грудь в оцепенении съеживается в узкий кулек, потому что нет… Вокруг нет никакого воздуха, там дым — сплошная, дымовая завеса, покрывающая вечернее небо серым налетом, с огненными всполохами. В горле застревает плотный ком, а слова, звучащие над его макушкой, только сильнее бьют по ребрам, хрустнувшим от осознания за одно мгновение. — Наш мир уже не тот. Алрой, с парнем на руках, выходит на середину заасфальтированного двора, где за их спинами возвышается серое, безжизненное строение. Он приказывает автоматикой приоткрыть четырехметровые, бронированные ворота. И, позволяя младшему воочию увидеть с вершины склона, разверзшийся у подножия Ад, тихо, над ухом добавляет: — Ты спал слишком долго, Тэхен.ᯓᯓᯓ
— Продолжим? — Сдохни, выродок! Юнги прикрывает глаза и опускает голову вниз, когда помещение заполняет очередной истошный крик, запускающий холодные мурашки по всему телу. В носу свербит омерзительным запахом крови, а на языке ощущается ярко выраженный привкус спирта. Он исподлобья переводит взгляд на стоящих рядом с ним мужчин и замечает, такие же опущенные головы, не смеющие приподняться даже на дюйм. Им страшно или противно? — все еще непонятно. Но свинячий визг закладывает слух настолько, что ладони то и дело норовят прикрыть уши. Кто-то в задних рядах — особо впечатлительный, все же не выдержав, сблевывает на пол, и его под руки утаскивают друзья. — Повторю вопрос. В каких точках расположены мины? — Чонгук, склонившись над трясущимся от боли мужчиной, лишь голову к плечу склоняет в ожидании ответа, но тот упорно продолжает отрицательно мотать головой, намекая на то, что ничего не скажет. — Ты мазохист что ли? — усмехается Чон и, в улыбке, под влажный хрип, продолжает отрывать плоскогубцами ногтевую пластину на чужом мизинце, не реагируя на дергающиеся руки, привязанные изолентой к подлокотникам стула. Он равнодушно наблюдает, как ноготь отторгается от плоти, как Богом дергает головой, в раскрытом от боли крике, но не может даже пошевелиться: голова мужчины привязана кожаным ремнем к спинке стула, ноги прикованы изолентой к деревянным ножкам. Юнги делает вдох и выдох, затем снова вдох и чувствует, что вот-вот станет следующим, кто загадит пол содержимым своего желудка. — Крепыша из себя строишь, значит. Чонгук отбрасывает инструмент, на стоящую рядом металлическую каталку, понимая, что больше он не понадобится, и тянется за стеклянным пузырьком. Щедро обливает спиртом свои ладони, обтянутые окровавленными перчатками и, хрустнув шеей, приступает к выбору нового инструмента. Под прибитым к полу стулом растекается алая лужа, разбавленная спиртом. На чужих пальцах ног и рук, заплывших кровью, нет ни единого живого места: там сплошное месиво без ногтевых пластин. — Как ты относишься к острым ощущениям? — с заманчивостью в тоне задает вопрос Чон, и забирая с металлической поверхности кипятильник, под ужаснувшийся взгляд Богома, оборачивается вновь к нему. — Любишь, когда побольнее? — Чонгук склоняется над ним и, плотно прислоняя все еще холодный кипятильник к чужому паху — сквозь штаны, доходчиво добавляет: — Нравится, когда пожестче? Могу устроить. — Пошел на хер! — с ненавистью рычит мужчина и плюет собственной кровью в лицо Чонгука, отчего парень только глаза, замерев, прикрывает инстинктивно, чувствуя мелкие брызги на своей коже. — Будем, считать это за согласие, — неторопливо вытирая тыльной стороной ладони алые капли со своего лица, Чонгук отходит от прикованного пленника и кивает своим людям. — Несите удлинитель, — и оборачиваясь на передернувшегося Богома, улыбается ему во все зубы. — Будем ставить клеймо одной особо бойкой свинке. — Ч-то ты.. Что делаешь?! — с распахнутыми от ужаса глазами, кричит мужчина, когда видит, как руки парня расстегивают ему ширинку и, старательно приспуская резинку трусов, вытаскивают обмякший член. — Н-не надо, погоди-погоди! Стой, черт, не надо! Не надо! — он всем телом, дергается пытаясь вырваться, но Чона это зрелище не впечатляет. Парень безразлично втыкает кипятильник в розетку и пока дожидается полного нагрева на фоне громкой мольбы, немигающим взглядом смотрит на раскаляющийся, нагревательный элемент. — Напомню тебе: прежде, чем обосраться по полной, ты успел положить многих моих ребят. Ты ведь, насколько мне известно, на своих сборищах за равноправие и свободу гнал. За жизнь без деспотичной власти, за процветание. А в итоге пустил на мясо сотни жителей, заминировав полгорода. Думаешь прощу тебе это?— Чонгук, приподняв бровь, скашивает взгляд на уже рыдающего в голос мужчину и неизменно ровным голосом дополняет. — Думаешь забуду? — Все скажу! Все скажу, только не делай, не делай этого! П-пожалуйста не делай… — Ух, ты, как мы защебетали, — издает смешок Чонгук, и делая безжалостный шаг с раскалившимся кипятильником в руке, тут же морщится, когда замечает струю мочи, изливающуюся из чужой уретры от испуга. По штанам Богома расползается унизительное, мокрое пятно, заявляющее о том, что от раннее пылкой гордости не осталось и следа: растоптана под серым, пытливым взглядом; раздавлена умелыми, кровавыми руками. Помещение заполняет чужой, прерывистый всхлип, смешанный со слюнями и соплями: — Скажу все… Скажу. — Конечно, скажешь, потому что выбора у тебя больше нет, — Чонгук, невзирая на тошнотворную, унизительную картину, приближается к коленям мужчины и тихим, уничижительным голосом разбивает трепещущую в чужом сердце надежду. — Но, как я сказал раннее: я ничего не забываю. Раскаленный металл, под остервенелый визг, прикасается к живой плоти.ᯓᯓᯓ
Пальцы слегка подрагивают, но Чонгук старается об этом не задумываться. Стоя возле раковины, он несколько раз ополаскивает лицо холодной водой, пытаясь стереть из памяти кровавые картины, которые так искусно сегодня сам вырисовывал. Тяжело… Это все чертовски тяжело. Он, прикрыв глаза, устало выдыхает и подставляет под струю воды раскалывающуюся от боли голову. Держит ее под сильным напором, омывая волосы, испачкавшиеся в чужой крови и, позволяя себе побыть в таком положении с минуту, тянется пальцами к смесителю, чтобы перекрыть воду. Лицо, на висящее напротив зеркало, не поднимает, в глаза самому себе не смотрит, потому что знает, что именно там увидит — неконтролируемую тоску, зарытую под толстым слоем пыток, боли и чужих криков. В голове невольно проносится вопрос: «Что почувствовал бы Тэхен, увидев этот взгляд?..» «Отвращение? Страх? Жалость? Или понимание…» Дверь в туалет с осторожной тишиной прикрывается за спиной, и Чонгук, проходящий уже в комнату, потеряно осматривается по сторонам, задумываясь над тем, каким бы занятием перекрыть вонь крови и мочи, что будто коркой осели у него в носу. Глазами в пешей скорости оглядывает свою полупустую комнатенку и все-таки зацепляется взглядом за одну из стен, начиная неспешно двигаться к ней, с каждым коротким шагом, добровольно погружая себя в прошлое. Прошлое… Можно ли считать «прошлым» то, что каждый день появляется перед глазами, как наяву? Что дотрагивается пальцами до твоих оголенных позвонков, призрачно укладывая подбородок на твое плечо? Что крепко обнимает, даря несуществующее тепло и с протяжным эхом шепчет на ухо: — Мы можем увидеть этот мир вместе. Под землей солнца нет. Восход или закат глаза тоже могут наблюдать не всегда, дни текут невообразимо долго, потому календарь, от которого сейчас Чон с намеренной медлительностью отрывает желтоватый лист, служит единственным напоминанием о том, что время по-прежнему в его потухшем мире движется. Чонгук вновь это чувствует. Вновь чувствует свой обугленный от тоски кусок мышцы, превращающийся в бессмысленный бытовой мусор, подобно сминающейся в кулаке дате. Еще один прожитый день… «Сто тридцать второй», — тихо нашептывает память. День — когда он, вспоминая любимый голос, неизменно пряча от мира устало-отчаявшийся взгляд под прикрытыми веками: уверенно думал о том, что ломаться внутри него больше нечему.