На руинах твоего имени

Юнги секунд двадцать стоит в оцепенении, находясь в том же положении, в котором оставил его Чонгук. Ситуация даже уже не попахивает, от неё вовсю разит будущим пи_децом. Внутри желудка тянет, крутит — и, кажется, хочется прямо сейчас лицом склониться над толчком. Но парень лишь прикладывает ладонь к животу и, сминая футболку, делает несколько вдохов и выдохов, говоря тошноте, чтобы она припеваючи катилась на чей-нибудь агрегат, только подальше от него. Уши закладывает, а перед глазами разноцветный мир превращается в черно-белый градиент. Желудок на стрессе сводит ещё сильнее и вот-вот придется в срочном порядке искать какой-нибудь пакет или ведро. Юнги устал, зае_ался конкретно. Чужая тупость и безрассудность — ему поперек глотки, которая, к слову, пульсирует сейчас в неприятных позывах. Он, сжимая глаза, соскальзывает рукой с косяка, и снова, как в том проклятом подвале, упирается ладонями в колени, сгибаясь в спине. Ему бы стул или стакан воды. Нет, к черту воду — что-нибудь покрепче: чтобы вырубиться, двинуть кони или просто навеселе забраться на крышу здания и, отсалютовав бутылкой, послать прогнивший мир в место, не столь отдалённое для них всех. Сквозь острый писк в ушах, он прислушивается к звукам с верхних этажей. Пока тихо. Тихо в понимании его личной громкости: нет звуков выстрелов и отголосков вероятно приближающегося мордобоя. «Хорошо… Это хорошо». Юнги, чувствуя, как от горла тошнота постепенно отлегает, несколько раз промаргивается и медленно, осторожно принимает вертикальное положение. А крепкого хочется, очень хочется, жаль, нигде не припрятано. Он ставит руки по бокам, аккуратно разминает шею и, на автомате тянется в карман за пачкой. Дымить посреди комнаты? Раньше бы за такое он голову самому себе открутил, но сейчас… Сейчас уже плевать. Смотрит в пачку: осталась последняя — блондинистый шкодник снова стащил у него в тихую. Вероятно ночью, пока никто не видит, потягивал в туалете с довольной моськой, думая, что старший пропажи не заметит. А Юнги заметил — вот прямо сейчас, когда затянуться хочется до колющих искр в горле, когда не знаешь последняя для тебя только лишь на сегодня или последней она станет уже навсегда. Навсегда… … понятие крайне долгое, а Юнги слишком любит привкус табака, чтобы расставаться с ним на столь неопределенное время. Потому смотрит на сигарету в пачке, активно думает, и с резким выдохом через нос, убирает обратно в карман. Если через пару часов жизнь для него потеряет смысл, он, закурив последнюю, с первой затяжкой обретет этот смысл снова. А потом можно уже и «навсегда». Мин покусывает губы в нервной задумчивости и заторможенным шагом начинает двигаться в сторону развернувшегося хаоса в их общей комнате. Безразличным взглядом осматривает разбросанные предметы и вещи, думая, что наводить порядок больше не имеет смысла — сегодня последний день, когда он стоит посреди стен, в которых прожил двенадцать лет. Мин ждал этого судного дня с той же силой, с какой хотел его отстрочить. Приют стал для Юнги своего рода домом, ведь иного никогда не имел. Человек — умное существо, оно приспосабливается к любым формам существования, подстраивается со временем под неудобные обстоятельства и вливается в ритм новой жизни, за которым, казалось бы, ни за что не успеть. Парень, касаясь перевернутого стола, вновь оглядывает комнату и с тоскливыми мыслями понимает, насколько привык к этому месту. Сейчас, поднимая с пола цветочный горшок, Юнги испытывает чувства того человека, которому совсем скоро предстоит отказаться от привычного в его представлении комфорта, и в груди неприятно начинает щемить от осознания. Нет, отчасти он давно был готов уйти, до выхода из родной клетки оставалось всего полгода: двадцать один стукнет и вперёд — в новое, «светлое» будущее. Юнги давно был готов уйти, но не сейчас — не так скоро. Несмотря на тяжелые, болезненные события, несмотря на все, что произошло с ним в этом здании за двенадцать лет, у него были и приятные моменты: увлекательные вылазки, запускающие в крови адреналин — ох-х, это ощущение нарушения правил буквально будоражило голову; повышение авторитета и собственной важности в глазах окружающих; первые заработанные деньги, и плевать, что зарабатывал на нуждах других, путём вылазок — как говорится «спрос рождает предложение»; его первый нетрезвый поцелуй и неумелый поспешный секс в чужой комнате с каким-то мальчишкой, имени которого он не запомнил, в силу баснословной дозы крепкого алкоголя — воспоминание смазанное и слегка позорное, но Юнги отчетливо помнится, что ощущения ему понравились; ну и наконец, непредвиденное знакомство со светловолосым, взбалмошным пацаном по имени «Пак Чимин», который нервы его пережевывает с первого дня своего прибытия и вероятно в душе своей обнаглел в край, раз посмел без зазрения совести тиснуть у него три сигареты за раз. Юнги не знает иной жизни, кроме той, что была в приюте. Воспоминания из детства он постарался запереть в самый дальний, темный сейф и поставил код, который самому взломать в будущем не удалось бы. А теперь судьба распахивает перед ним устрашающие двери, черно-белой лентой прокручивает историю его детства перед глазами и приказывает срочно сделать шаг вперед. Ощущение, словно он снова окажется в паутине мыслей, шепчущих ему о том, что у него нет и никогда не было своего дома, что вновь станет «грязным, мусорным падальщиком» — как однажды кинула ему одна брезгливая, высокомерная особа. А возможно, по смешной случайности, снова окажется в той самой мрачной подворотне, где когда-то повстречал незнакомого старика, научившего его вырезать фигурки из дерева. Странно, но имени этого человека у Юнги никак не получается вспомнить, а быть может тот его вовсе и не называл? Лицо пожилого мужчины всегда смотрит из прошлого с улыбкой, и стой же доброй улыбкой бродяга, с пулей в груди, замертво падает перед ним на асфальт. — Вот, надень, теплее будет, — протягивал старик трясущейся рукой рваное женское пальто. — А потом возьми газету, сомни хорошенько и засунь себе под одежду. Бумага сможет сохранить тепло. Юнги, склонив голову, прикрывает глаза. Сжимает и разжимает кулак несколько раз, вспоминая, как голос терял в семилетнем возрасте, как рылся в мусорных баках в поиске чего-то съестного, как слонялся по богатым улицам в ободранной одежде и наблюдал за людьми, живущими в достатке. Мин не знает, что такое достаток, не знает какого это получать подарки из рук родителей, купаться в бассейне и заниматься уроками с учителями. Потому каждый раз, когда он смотрел на Тэхена, в голове возникал один любопытный вопрос: «что страшнее?» — вспоминать о полноценной жизни, которой лишился за одно мгновение или вовсе о хорошей жизни не знать ничего? Нет потерь — нет сожалеющих воспоминаний. «Интересно… Тэхен когда-нибудь вспоминал свою прежнюю жизнь?..» Юнги, ушедший в свои мысли, постепенно возвращается на поверхность. Делает печальный глубокий выдох и тянется к своему ящику, где лежат кнопочный телефон, небольшие денежные сбережения, кобура и пистолет, подаренный ему однажды лучшим другом — Ким Намджуном. Он собирает деньги и засовывает их в передний карман джинс, надевает плечевую кобуру и, неуверенно потерев лоб, берет личное оружие и средство связи: «глок» давно не лежал так приятно в его ладони, давно не придавал тяжести уверенной руке. Юнги проверяет количество патронов — обойма целая. Берёт запасную и, послав все к черту, поднимается на ноги. Порывается пойти вслед за Чонгуком, делая шаг, но ноги отказываются идти — не хотят. Сердце стучит набатом. Он не готов… Мин поднимает взгляд к потолку, держа пистолет в руке опущенным и позволяет себе ещё несколько задумчивых секунд — пытается на серой шпаклевке найти ответ на вопрос «что ему делать?». Прямо сейчас Чонгук идет громить кабинет Раймонда и не известно, чем сегодня этот акт слепой ярости закончится для них всех. Глаза в размышлении сужены, язык медленно движется по нижней губе. Ну давай же, соображай! Маховик в голове крутится, но Юнги чувствует, как тяжело дается вращение. Хочется то ли посмеяться в голос, то ли от души проораться: их общий, долго выстраиваемый план открыл свои сонные очи, посмотрел на пи_дец, творящийся прямо сейчас и, покрутив им у виска, незамедлительно дал деру. Чонгук не должен был посреди дня срываться к Гарду, имея при себе лишь один, полузаряженый пистолет, не должен был так непредусмотрительно идти напролом, когда спина и сердце полностью открыты и уязвимы. Могли ли они знать, что с такой профессиональной беспечностью загасят свой собственный план буквально за один день, разбомбят длительное время прокладываемые дороги и окунут себя с головой в беспросветное, затягивающее дерьмо?.. Определенно — нет. Парень поглаживает «глок» пальцами: все-таки пистолет чертовски хорош, а затем поднимает его на уровень своих глаз — целится дулом самому себе в лоб. Не мигая, смотрит на огнестрельное и пытается понять, что чувствуют люди за секунду до того, как пуля продырявит их насквозь. Интересно… Темнота возникает сразу или через некоторое мгновение? Успевает ли человек запомнить последние секунды своей жизни после выстрела? Если нет иного выхода, если не убежать и не увернуться, стоит ли продолжать смотреть в черную дыру, разящую смертью? Какого это — нажимать на курок и видеть перед собой живую цель? На последний вопрос, медленно выдыхая никотиновое облако, Чонгук с уверенностью бы ответил: — По началу тяжело, но со временем ты забываешь, что стреляешь в живых. И как бы паршиво это ни звучало, но Юнги с этим чувством сросся уже давно — когда после выстрела ничего не чувствуешь. Раньше стрелял по бутылкам, да крышкам, висящим на веревочке — оттачивал правильность и меткость выстрела. Ты жмешь на курок, а внутри пустота: ни дрожи в коленях, ни жалости, ни каких-либо сожалений. Со временем цель сменилась — стала живой, но пустота осталась прежней. Резкий выдох. Мин опускает оружие и, с каменным лицом засовывая его в кобуру, все же, включает телефон. На треснутом, желтом экране последовательно печатаются выученные цифры. Палец несколько раз сомнительно прикасается к потертой кнопке вызова, но не нажимает. Юнги повторно думает: действительно ли настал тот самый день? Закусывает щеку, все еще находясь в затруднении и, сложив все галочки с крестиками, сдув остатки пыли с пустых полок, на которых мирно хранился когда-то их четко прописанный план — понимает, что альтернативного выхода он не видит. Кнопка вызова вжимается в чёрный корпус. Идут гудки: по ощущениям целую вечность, и когда человек на той стороне встревоженно принимает неожиданный звонок, из динамика ему слышится: — Собирай наших. Движение на приют. Абонент только собирается что-то ответить, как Юнги сразу же сбрасывает звонок — разводить лишний треп не имеет никакого смысла. Его слова поймут без всяких объяснений и выполнят в точности так, как когда-то обговаривали на скрытых собраниях. Глаза направлены в пол. Зубы вот-вот откусят кусок губы со внутренней стороны. Мин до вздувшихся вен сжимает телефон, вспоминая сколько лет ушло на то, чтобы найти людей, склонить их на свою сторону и всему обучить. Если хоть один отступит — они проиграют, даже не начав. Трусость, сомнения — имеют свойство плодиться, и Юнги очень надеется, что подобное обойдет их стороной. Мысли ускользают в такт открывшейся двери. Тишину комнаты разбивают чужие шаги, и Шуга поднимает взгляд. На лице вошедшего Чимина проглядывается растерянность и непонимание, но младший не произносит ни слова. Он не спрашивает «где Чонгук?», не задает вопросов по поводу происходящего, просто закрывает для чего-то дверь на замок, проходит мимо неподвижного Юнги и в общей тишине поднимает с пола чужой ловец снов. Чимин смотрит на перья, потерявшие свой блеск из-за пятен крови, гладит их большим пальцем и еле заметно с грустью улыбается, вспоминая Тэхена, который за все время их пребывания в приюте так и не стал ему лучшим другом. — Он всегда был таким замкнутым… — глухо произносит Пак, заставляя поигрывающего скулами Юнги в раздражении обернуться. — Почему ты говоришь о нем так, словно он умер? Мин смотрит на чужую спину, пока Пак, считывая в чужом тоне прямой упрек, бережно убирает амулет в карман, в надежде что однажды вернет его законному владельцу и, тихо, протяжно выдохнув через нос, спокойно поворачивается к старшему. — Мне свою задницу ладошками продолжать прикрывать? — Что? — не понимает Юнги, наблюдая как младший с вызовом приподнимает бровь, скрещивания руки на груди. — Говорю, когда оружие дашь? — младший намекающим взглядом указывает на кобуру. Юнги отзеркаливает парня в позе и, склонив ухо к плечу, издаёт комичных смешок: — А ты в руках его хоть когда-нибудь держал, умник? Чтобы просить. — Вот и подержу, — надменно произносит Пак. — По сотому кругу уже вертишь, Чима. Я тебе говорил и не раз, что оружие ты получишь в работу, только когда начнешь выбивать семь из десяти. Что конкретно из моих слов ты не понял? — Юнги…— Чимин делает один шаг, от которого старшему хочется заранее убежать подальше, заткнув уши. — Думаешь сможешь меня защитить от всего? Ты не всесилен и не бессмертен, чтобы каждый раз прикрывать меня. Я благодарен тебе, конечно, но не кажется ли тебе, что в своей заботе ты перегибаешь палку? Мне не пять лет, не обращайся со мной, как с мелким сосунком, — Чимин говорит спокойно, без раздражения. Хотелось бы сказать, что у младшего прямо сейчас внутри все кипит, но нет. На место злости, давно пришло чувство смирения. Он знает, что слаб, как физически, так и морально. Он именно та ячейка невезучего общества, которое не доживает до тридцати пяти. Младший делает ещё один многозначительный шаг и своим последним вопросом останавливает чужое дыхание: — Думаешь, я выживу? Тишина в ответ давит на лёгкие могильной плитой. Чимин часто считал в голове перед сном сколько раз мог уже успеть умереть. Счёт всегда начинался с имени отчима. После шёл Гард, как возможная инквизиция, дальше по списку — Двойное Дно. Забавно, но Паку всегда удавалось ускользнуть от костлявой, хотя в тот день с горящей спичкой в руках, когда весь прогнивший пол был залит бензином, а ванной лежало тело Рэя, парнишка, как никогда был близок к смерти. Значит ли это, что отчим был единственной дорогой, по которой Пак мог отправиться на тот свет в столь молодом возрасте? Или же он ещё больше задолжал загробному миру и смерть со злорадной улыбкой поставила его жизнь на счетчик? Если в его случае верно последнее, то даже любопытно чем или кем он расплатится по итогу? — Думаешь, я выживу? Пак долго смотрит Юнги в глаза и не видит в них ничего кроме скрытой тревоги, беспощадно подтверждающей его собственную и дающей безмолвный ответ «я не знаю…». Пак испытывает страх перед будущим, всегда испытывал, но почему-то сегодня, впервые, решает его не показывать. Он просто смотрит и молчит, размышляя: перед ним сейчас друг? Брат? Или… … кто-то больше? Сейчас не время и не место — Чимин знает, но время, к сожалению, для людей движется слишком быстро. Оно неуловимо и краткосрочно, чтобы вот так легкомысленно его терять. Тэхен и Чонгук свое общее время утратили, недооценили, не успели прожить. Казалось бы, они только нашли друг друга, примирились с чувствами и позволили им просто быть. Как стрелка часов с размаху рассекла их связь на куски, оставив оголенными нервные окончания — не пощадила, не дала никаких отсрочек. Время всегда возвращает себе человеческие долги. Юнги чувствует словно чужие пальцы в его голову пробираются, петляют по лабиринтам памяти и ищут место, ставшее для него с Чимином когда-то особенным. В сложившихся обстоятельствах не хочется вспоминать, не хочется думать о приятных моментах, для которых сейчас абсолютно нет места. Но чужие глаза ни на мгновение не отпускают, они молчаливы и в тоже время искренне и открыто рассказывают старшему обо всем. Впервые за все знакомство Юнги видит настолько взрослый и пронизывающий взгляд, видит, как жаждут губы давнего повторения. В груди клокочет о неправильности, но какая к черту разница, когда земля и так уже расходится под ногами?.. Мин не знает, что случится, как только они переступят порог этой тихой комнаты. Не знает сколько часов, дней или лет выделено каждому из них. Не знает в какой момент стрелка часов упадет на их переплетенные жизни. Знает лишь только, что стоящий напротив — вовсе не друг и не младший брат. Потому сам делает уверенный шаг. Сам приближается к чужому молчанию, читая мерное дыхание между строк. — Я обещал, что этого больше не повторится, — грубо притягивают к себе Чимина, издавшего еле заметный выдох. — Но тогда у нас было уверенное «завтра». — А сейчас его нет? — шепчет Пак, чувствуя, как кончик чужого носа движется вдоль его щеки. Как бока несдержанно сминают руки, с выраженными венами. Слышит неровное дыхание, рассказывающее о том, что: «Не друг»; учащенный пульс в чужих артериях, кричащий о том, что: «Не брат». И взгляд — этот молчаливый, прикрытый взгляд, шепчущий о том, что: «Гораздо больше». Юнги ничего не отвечает. Лишь касается, чувствует. Живет. Они оба, шаг в шаг, торопливо движутся к подоконнику. Глаза прикрыты, губы исследуют, горят, властвуют. Спина Пака сталкивается с жестким выступом, и руки сами с крепким рвением опоясывают шею старшего. Позади кто-то любопытный пару раз дергает дверной ручкой, но присутствующим в комнате — все равно. Старший подхватывает Чимина под бедра, и не обрывая их общего мгновения, усаживает парня на низкий подоконник. Раздвигает колени, торсом вклиниваясь между ног, чувствуя, как чужие щиколотки незамедлительно скрещиваются на его пояснице. В унисон пальцам, крепко зарывшимся в его пепельные волосы, поцелуй ускоряется, грубеет — показывает всю свою накопившуюся жадность. Жадность до пылких вздохов, до тысячи крепких узлов в паху. Юнги пробирается под чужую футболку обеими руками, мозолистыми ладонями гуляет по выгибающейся спине, оставляя розовые полосы под пальцами. Прогнутая поясница потеет, Мин чужие капли по коже размазывает, царапает, хочет себе это тело полностью, безо всяких пустых обещаний и лицемерных клятв. Хочет себе сдавленный голос, стоны на ухо и взрывающуюся в экстазе душу. Почувствуй сердцебиение — его бешеный, зашкаливающий ритм. Проживи. Ощути жар, разгоняющий кровь в напряженных венах. Там закипающая сеть артерий в бурлении распадается. Нейроны мозга, отвечающие за рассудок, по одному гаснут. Там Армагеддон и гибель всех Богов, в которых Юнги никогда не верил. Адреналин от грядущих перемен только больше нарастает, заставляя искать разрядки через слабость тела. Переживания за Чонгука, тянущая тревога за Кима, сожаления о частично провалившемся плане и страх за жизнь, бьющуюся сейчас в груди напротив — сносят Мину рассыпающееся здравомыслие. Юнги целует до вздувшихся вен на шее, рукой к чужому паху тянется — сжимает сквозь джинсы так, что шипящий воздух с губ младшего слизывает. Пальцы на нежность даже не намекают, Юнги на эту приторность искренне «клал». Не думает, зачем этого парнишку сейчас развращает; не задается вопросом: для чего сам, добровольно полез в это пекло с головой. — У меня… — доносится сбивчивое до слуха Мина. — У меня не было ещё никого. — Я знаю, — коротко отвечает старший и сбрасывает со своих плеч ремни кожаной кобуры. Пак не понимает как, но уже на постели лежит, позвонками простынь в гармошку сгребая. На фоне кто-то кулаком стучится в дверь, но этих звуков для них обоих не существует. Футболка через голову слетает к чертям. Чимин, закусив губу, призывно шею старшему открывает, позволяя чужому, блуждающему языку по коже мазать, всасывать, укусами пожирать. Пусть обгладывает выпирающие ребра, пусть хрустит его острыми ключицами — плевать. Ему не нужно никаких «люблю», потому что у них в запасе есть только «сегодня»: ни «завтра», ни «послезавтра». Только сейчас, только в реальном времени. Чимин слышит звук расстёгивающегося, а затем летящего на пол ремня. У Юнги внизу печет и давит, равноценно ощущениям младшего. Мин ни о чем не спрашивает, в затуманенном взгляде Чимина никакого позволения для себя не ищет, лишь молнию на своих джинсах уверенно расстегивает. Согласие давно было дано: в глухо щелкнувшем, дверном замке; в томных, завуалированных переглядах, в накаляющихся с каждым днем нервах. Пак призывно приподнимает таз, и штаны стараниями чужих рук сползают с его бедренных косточек вместе с бельем. Нет стеснений и скромности. Юнги, глубоко дыша, позволяет себе в подробностях осмотреть обнаженное тело. Заводит руку себе за спину и одним рывком снимает футболку, комом отбрасывая на пол. Чимин смотрит на пепельные, растрепавшиеся волосы, чьи кончики сейчас прикрывают кошачий, прицельный взгляд; плывет глазами по обнажившейся перед его лицом коже, по ключицам, по натренированным мышцам груди, и чувствует, как внизу сильнее начинает затягиваться узел, когда завороженный взгляд замирает на черном оскале зверя, выбитом на чужих ребрах. У медведя на шее порванная цепь, уходящая вниз — к самому паху. Татуировка настолько объемная и реалистичная, словно разъяренное животное раскрошило чужие ребра и вырвалось наружу из глубин души. За головой зверя родной лес объят черным пламенем, и Чимин будто чувствует эту внутреннюю, незатихающую боль, выцарапанную иглой. Старший понимает, что его тату, до этого момента всегда скрывающееся под одеждой, сейчас открыто разглядывают и, молча сжимая челюсть, уходит от восхищенных глаз, вдавливая своей обнаженной грудью парня в постель. Перенося вес на ладонь, без затруднения раздвигает коленями ноги младшего и все еще, находясь в джинсах, пахом по чужому, возбужденному органу проезжается, улавливая на свои действия натуженный, приглушенный стон, от которого от вспотевшей шеи до поясницы мурашки пробегаются. Юнги касается губами вытянутой шеи, прикусывает выпирающий кадык, одновременно другой рукой залезая под подушку. Не прерываясь в ласках, под учащенное, раскрепощенное дыхание над ухом, торопливо нащупывает пакетик презерватива. Пак слышит шорох квадратной фольги в чужих пальцах и незаметно сглатывает, понимая, что это его первый раз, о котором в будущем он точно жалеть не станет. И пусть они друг другу ничего не обещали, пусть никогда не заговаривали о чувствах — Чимину все равно. В груди начинает давить и трепетать от предвкушения, смешенного со страхом, когда Юнги, ненадолго отстраняясь, поспешно скидывает с себя остатки одежды; достает из подкроватного ящичка смазку и, накидывая на плечи одеяло, раннее скинутое на пол, вновь склоняется над ним, позволяя полностью прочувствовать температуру своего тела. Кожа к коже, изгиб к изгибу, сердце к сердцу. Чимин пальцами к зататуированным ребрам прикасается, а фантазия не дремлет — рисует настоящее пламя от лесного пожара и раскаленный жар, обжигающий пальцы. Старший поступательно трется пахом, одновременно выдавливая на пальцы смазку, и улыбается уголком губ, когда парень под ним вздрагивает, стоит прохладной субстанции коснуться возбуждения. Юнги умело двигает ладонью вдоль чужого члена, продолжая приближать их общий гормон наслаждения к критической точке, а у Пака под закрытыми веками комната словно воспламеняется: горит мебель, одежда, плавится металл. И плевать на активизирующуюся беготню по коридорам, плевать на шум и фантомную дрожь кирпичных стен. Потолок вот-вот рухнет им всем на голову, но плевать. — Уверен, что не будешь жалеть об этом? — загнанно шепчут на ухо Мину, и Шуга тихо усмехается на заданный ему вопрос. Время всегда возвращает себе человеческие долги. И Юнги, в ответ красноречиво вскрывая пакетик зубами, выжмет из минут, подаренных им обоим, абсолютно все.

ᯓᯓᯓ

Комната заполняется жаркими, сносящими крышу, звуками, пока Чонгук будто запрограммированная на уничтожение машина движется по выученному за четыре года коридору. Активные изгибы возбужденных, вспотевших тел создают электрические разряды в воздухе, в унисон черной жажде крови, воплощающейся в немигающих, серых глазах. Там — на два этажа ниже, два сердца выбирают жить, в то время как одно, в бешено вздымающейся груди, прямо сейчас добровольно принимает решение подыхать. Чон хрустит шеей, на скорости проносится мимо оглядывающихся на него зверей и, подходя к намеченной цели, без промедления ногой вышибает дверь. Болезненная волна от удара проносится по бедренной кости, но Чонгук ее не чувствует. Не слышит звуков жизни вокруг себя. Ручка двери, со всей силы врезавшаяся в стену, привлекает внимание резко обернувшегося Гарда, что все это время, покуривая сигару, задумчиво смотрел на склон, виднеющийся из окон. Мужчина, сквозь табачный дым, щурит глаза, оценивая стоящего в дверях парня, а затем медленно фиксируя взгляд на дуле, четко смотрящему сейчас ему в грудь, растягивает губы в издевательской улыбке: — Ты сегодня не в настроении, Гук-и? — издает смешок Раймонд и под прицелом, без всякого страха, движется по направлению к не отвечающему парню. Он уверен, что этот щенок, с нечитаемо-мертвым взглядом, никогда не нажмет в его сторону на курок, никогда не позволит себе подобную смелость, сколько бы поражений не потерпел в своей жизни. Гард, насмехаясь, покачивает головой; на ходу прислоняет сигару к пепельнице, стоящей на низком стеклянном столике и медленным шагом подходя к Чонгуку, в плотную упирается грудью в чужое оружие. Рука, сжимающая огнестрельное, не дрожит; под испытывающим взглядом Раймонда, не опускается — она ждет. Все еще чего-то терпеливо ждет. — Где он? Один вопрос, прозвучавший с холодным спокойствием, и Гард все понимает. — Кто — он? — издевается, играет на чужих, рвущихся струнах. Решает проверить насколько крепко все еще связаны выдрессированными узами и, содрав улыбку со своего лица, Раймонд наотмашь дарит звонкую пощечину своему зарвавшемуся щенку. Чонгук только скулами играет, по-прежнему неподвижно держа палец на курке; глаза, раннее прикрывшиеся от удара, распахивает и медленно возвращает лицо в изначальную позицию. Ему ни больно, ни обидно: ему сейчас абсолютно никак. — Видишь, — шепчет Гард, чуть склонившись к своему зверенышу. — Ты все еще слаб. Все еще кишка тонка пойти против меня. Он крепко хватает парня за грудки, и с язвительными словами: «что ты мне сделаешь?», отшвыривает Чонгука, как пылинку в сторону. Ваза, ранее стоявшая на высокой деревянной тумбе, летит на пол вслед за Чоном, не удержавшимся на ногах. — Смотреть противно, — выплевывает Гард, поправляя ворот собственной рубашки и наблюдает за тем, как Чонгук, промаргиваясь, соскребает себя с жесткой поверхности. Как поднимает на него свой серый, отсутствующий взгляд и берет в свободную левую руку длинный осколок вазы. Как уверенно поднимается на ноги и, держа пистолет опущенным, делает несколько шагов к нему, сжимая кусок керамики в ладони до крови. — И что дальше? Поцарапаешь меня? — Раймонд унизительным смехом награждает, приближающегося к нему Чонгука и, не воспринимая его всерьез, будучи уверенным в собственной значимости, отводит надменный взгляд. Делает один единственный шаг в сторону рабочего стола и слышит за спиной многообещающее: — Свое лицо ты увидишь отныне только в воспоминаниях. Мужчина, приподняв бровь, в непонимании оборачивается на парня и, не успев среагировать, в одно мгновение по инерции хватается ладонью за «обожжённую» щеку. Кожа горит огнем, кровь из рассеченной осколком раны сочится сквозь пальцы, вырисовывая неровные, мелкие круги на полу. Чон, отбрасывает осколок в сторону. Пользуясь чужой, кратковременной растерянностью, склоняется над сгорбившимся мужчиной и, впиваясь пальцами тому в волосы, заставляет на себя посмотреть. — Я бы с радостью посмотрел, как твое лицо заживо начинает гнить, — без каких-либо эмоций произносит Чон, понимая: что свое он уже отчувствовал. Внутри ничего, даже нескрываемая ненависть отдает привкусом безграничной усталости. Его словно выпотрошили за эту ночь, вытащили все, что делало его до сегодняшнего дня человеком. А Гард в ответ улыбается… Улыбается довольно, убирая окровавленную ладонь с щеки. И, открыто демонстрируя свое внешнее, приобретённое на всю жизнь уродство, произносит в усмешке: — Глупе-ец. Чонгук отпускает волосы, в омерзении отшатываясь. Не понимает почему в чужом взгляде столько яркого, необъяснимого триумфа. От чего чужая грудь в приглушенном смехе пульсирующими движениями вздымается. — Что за детские замашки, Гук-и? Разве этому я тебя учил? — Гард вытирает пальцами кровь с подбородка, ее же сплевывает на пол и под презирающим взглядом, предупреждающе надвигается. Он видит отвращение на лице Чонгука, видит, как тот пистолет в руке вновь на его грудь наставляет. Раймонд делает медленные шаги, наступая на дорожку собственных, алых следов и снова с оскалом на рассеченном лице прислоняется грудью к дулу. — Слегка царапнул меня и думаешь, что доказал мне свою независимость? Ты рос моим цепным псом, и им же останешься, как бы тяжело тебе не было это признавать, — мальчишке в глаза смотрит, открыто показывая свое превосходство над ним. Но Раймонд не знает, что щенку, стоящему напротив, больше нет до этого превосходства никакого дела: чужой трон в глазах Чонгука безвозвратно пал, в такт рассыпающемуся ореолу власти. Потому парень в ответ лишь уголком губ обманчиво улыбается и, склоняя голову к плечу, за секунду, переворачивает земной шар в чужих мозгах, нанося Гарду не щадящий удар в подбородок, от чего мужчина с сотрясающейся черепной коробкой, дезориентировано летит в сторону стола, с громким треском спиной проламывая стеклянную поверхность. Перед глазами темнота, в ушах шум. Гард, валяющийся в окружении осколков, не способный издать даже стон, не слышит, как дверь захлопывается, как под чужой подошвой красноречиво хрустит стекло. Как Чонгук, опустошенно и абсолютно безразлично, приближаясь к его безвольно растекшемуся телу, присаживается на корточки возле плеча и, склоняясь над лицом, вкрадчиво шепчет: — У твоей могилы даже имени не будет — это я тебе обещаю. Раймонд не разбирает слов, только видит мрак, постепенно исчезающий под сморщенными веками. Мог ли он знать, что мальчишка, никогда не смеющий даже слегка толкнуть его в ответ, сегодня с таким упоением и бесстрашием отправит его с одного, профессионально отточенного удара в нокдаун? Мог ли представить, что он — бывший лидер Двойного Дна, будет беззащитным овощем валяться в ногах какого-то мальчишки? Нет, ни какого-то… Своего — собственноручно взращенного. Сознание постепенно возвращается. Чонгук смотрит на шею своего некогда наставника и замечает следы крови из-под мелких осколков, воткнувшихся в смуглую кожу. Младший, задумчиво склонив голову, вытаскивает из тела одно стеклышко и с неизменно-пустыми эмоциями на лице, острой гранью, прикасается к чужой скуле. — Ты говорил: «боли нет», — неспешно, с нажимом начинает вести осколком вдоль щеки, выводя вторую кроваво-ветвистую линию от глаза до подбородка. — Так чего же морщишься? Гард, сквозь просветления в голове, кривится от режущей боли, уворачиваясь от пальцев, уродующих уже другую сторону его лица и прокашлявшись, переворачивается на бок, чувствуя, как от падения ломит кости во всем теле. Испачкавшийся в крови осколок с тихим стуком падает на пол, и Чонгук, разминая шею, поднимается на ноги. Пока распорядитель, под собственный сорвавшийся с губ стон, пытается подняться, стоя на четвереньках, Чон медленно обходит его с другой стороны и, смотря на сгорбившуюся спину, с ноги наносит удар в живот, отчего Гард вновь тушей валится на спину, желая выблевать собственные органы. — За дешевого мальчишку мстишь мне, щенок? — сквозь смех хрипит Гард, в очередной боли сжимая зубы, когда подошва грубого ботинка, после произнесенных слов, начинает с особой жестокостью вдавливать его запястье в усыпанный стеклом пол, безжалостно спрессовывая кости. Раймонд смеется громче, а Чонгук только скулами поигрывает, направляя взгляд сквозь воздух. Не прерывается ни на мгновение, под тяжестью собственного веса продолжает калечить чужую руку, вспоминая травмированное запястье Тэхена. Гард рычит, учащенно дышит и болезненно кривится в лице, но Чон не испытывает ни чувства победы, ни удовлетворения — что бы он сейчас не сделал с этим извивающимся на полу животным, его разлагающемуся сердцу все-равно будет недостаточно. Любые пытки, рождающиеся в голове, даже самая страшная боль, причиняемая Гарду — не смогут залатать дыру, разрастающуюся в его груди подобно раковой опухали. Он понимает, что ответов относительно местоположения Тэхена от Раймонда никогда не получит, потому с паршивым чувством безысходности проводит ладонью по лицу, поднимает глаза к потолку и, устало выдохнув, убирает стопу с запястья. — Вставай, — Чонгук в такт своим тихим словам пинает распорядителя носком в ребра и начинает движение к рабочему столу, на котором лежат стопки накопившейся документации. Гард за его спиной в попытке подняться, сквозь бледную, насмешливую улыбку стонет и кряхтит, прижимая дрожащее запястье к груди, а Чон безразлично гуляет взглядом по разбросанным бумагам, не представляющим для него никакой важности. Перекладывает листы с одного места на другое, не обращая внимание на несколько раз падающее на колени тело позади себя. Без какой-либо заинтересованности наискосок читает тексты, написанные от руки и, откладывая очередную бумажку с цифрами, замирает взглядом на строках, своим смыслом подкосивших его колени. Он в неверии хватает лист, сминая пальцами; бегает взглядом по именам и ощущает нарастающий с каждой буквой пульс.

Хван Хенджин — 17 лет.

Чон Хосок — 18 лет

Глаза в истерии носятся по строкам, пока в спинной мозг словно по миллиметру вгоняют раскаленную, острую иглу. Череп дробится под тяжестью осознания, и пальцы теряют былую силу, выпуская помятую бумагу из подрагивающих рук. Имена летят по воздуху, оседая на пол. Гард, все же поднявшись на ноги, пытается восстановить дыхание, все еще чувствуя резь в области живота и, когда отрывает заплывший кровью взгляд от пола, то замирает лишь на лице. Побледневшем, будто мертвом лице, смотрящим на него в упор. — Он сам, — хрипло произносит Раймонд, понимая, что за бумага валяется у Чона сейчас в ногах. — Сам себя предложил, — пошатываясь из стороны в сторону, делает шаг назад, в унисон подрагивающему дулу, поднимающемуся на уровень его сердца. И теперь Раймонд верит… Верит, что чужое оружие больше в этом кабинете не опустится. — Я обещал Хосоку молчать. Но Чонгук уже не слышит. Там — внутри, под фантомно ломающимися костями, — разверзающийся Рагнарок. Там рушатся безоблачные небеса, и цветущая земля утопает в магме. Там немой, надрывный крик и уничтожение всех существующих городов. Там тихий, замогильный шепот: — Мразь. И громкий выстрел, сотрясающий стены.

ᯓᯓᯓ

Каждый участок замерзшего тела сводит безостановочной дрожью. Цепи тихо гремят в унисон постукиванию зубов и мелко подрагивающим коленям. Мокрая губка грубо скользит по щеке, безразлично задевая рану; спускается к шее, а затем проходя по оголенной груди, с подачи чужой руки движется ниже — к напряженному от холода торсу. Нет больше разговоров и попыток осторожного обращения. Алрой, поигрывая скулами, просто молчит и продолжает его мыть, в голове устанавливая для себя новые правила, а Тэхен — в одном нижнем белье, с каждым прикосновением мочалки делает тихий, обрывочный выдох. Браун откидывает губку, поднимается на ноги, и грудная клетка дрогнувшего Тэхена сжимается под давлением не озвученного вскрика, когда ледяная вода водопадом льется на голову, обдавая съежившееся тело острыми иглами. — Тебе холодно? — пытливым голосом произносит Браун и, услышав в ответ обессиленное: «П-пошел к черту..», вновь кивает стоящей охране. Минута чужих бездействий позволяет Киму сделать полный круг вдоха и выдоха, а затем очередной потоп ледяных ножей снова сыпется сверху, все же срывая с посиневших губ неконтролируемый, короткий вскрик. — Тебе нужно только попросить, и ты получишь еду, одеяло и возможно даже мягкую постель, — старший склоняется над закоченевшим парнем и пальцем приподнимает его дрожащий подбородок. — Только просить надо правильно — так чтобы мне понравилось, — довольно улыбается уголком губ и скользит большим пальцем по чужой нижней губе. — Сд-дохну… — Тэхен силится произнести фразу, но на выходе получается лишь заикание, в одно мгновение, стирающее удовлетворенный оскал с лица Брауна — … но н-ни о чем тебя не п-попрошу. — Ну, сдохнуть я тебе не дам — в этом можешь быть уверен. Ким чувствует, как чужие губы награждают его холодным поцелуем в макушку; слышит, как шаги от его голых ног неспешно отдаляются. А затем только ржавый скрип плотно захлопнувшейся двери и мертвое одиночество, поселяющееся в камере. Вокруг него растекающаяся по полу лужа. За спиной скользящие по стене капли, а в дальнем углу помещения, появляющийся мышиный писк. Маленькие лапки движутся в направлении его стоп, и Тэхен в испуганном отвращении жмется ближе к стене, подтягивая колени к себе. «Все хорошо. Все в порядке» Руки все еще прикованы над головой. Он, морщась, отталкивается стопами от влажного пола, скребет позвоночником по шершавой поверхности, поднимаясь вверх и тянется лицом к ладоням, в попытке снять со своих глаз мешающуюся ткань. И когда пальцы поддевают тугую ленту, старательно опуская её вниз, колени слабнут от подкосившего их понимания. Ким, вновь оседая на пол, промаргивается несколько раз, думая: то, что он сейчас видит — всего лишь обман зрения. Бегает взглядом по пустоте вокруг, на инстинктах дергает правой рукой, чтобы прикоснуться к груди, в которой сердце, прямо сейчас, будто выдавливает наружу ребра, но наручники, впивающиеся в запястья, не дают свободы в телодвижениях. — Где я? — Под землей, если тебе от этого знания станет легче. Он умер? Ослеп? Или же просто спит? Его и правда словно поместили в тесный, холодный ящик, забили крышку длинными, ржавыми гвоздями и погрузили под многометровую, мокрую почву, лишая возможности увидеть даже хрупкую полосу света. В стенах нет окон. Закрытая дверь представляет собой один слитый кусок железа, но Ким не видит даже ее. Внутри, с каждым стуком сердца, накатывает ощущение, будто он падает в бездонную яму, из которой никогда больше не удастся выбраться. Он ни на дне и ни в Аду: Тэхен где-то между — застрял в вечном кошмаре без картинок и лиц. Прямо сейчас его окружает настоящее одиночество — глубокая, пожирающая пустота, ворвавшаяся в реалии его жизни. Его словно заживо похоронили. Тэхен прикрывает глаза, уязвлено улыбаясь самому себе. «Кажется, сегодня октябрь?» Да. Восемнадцатое октября. День — когда он, задыхаясь от холода, гремя цепями посреди ослепляющей темноты, растягивая синюшные губы в безысходно-нарастающем смехе: уверенно думал о том, что все еще никем не сломлен.