На руинах твоего имени

Хосок стоит напротив зеркала и, задумчиво всматриваясь в свое отражение, неторопливо моет руки в раковине. Ему мерещится, как со спины чьи-то пальцы ложатся на его горло и, с медленным нажимом перекрывая кислород, шепчут обещания о скорой смерти. — Ты предал друга, но что еще печальнее: ты предал самого себя. Картины произошедшего не отпускают ни на миг: этот взгляд, обвиняющий в предательстве; это безысходное, отчаянное мычание, доносящееся сквозь платок. Чон начинает сильнее оттирать пальцы, навязчиво думая, что препарат, пролившийся в ходе потасовки, никогда не сотрется с кожи. Он будто въелся в поры и оставил унизительное клеймо предательства на его сухожилиях. Эти давно потухшие глаза, смотрящие на Хосока из зеркала, принадлежат вовсе не человеку — они часть гниющей плоти, часть мерзости, которая не достойна даже глотка воздуха. Он упирается ладонями по бокам раковины и постыло опускает голову. Он прекрасно видел, как Юнги ранним утром допрашивал каждого из зверей, как Тэхена искали в подвале, в душе и даже в моечном помещении столовой. Чонгук поднял на ноги весь приют, но ни разу не обратился к Хосоку, пронесся мимо него, словного его не существует. Раймонд был прав: Хосок последний человек, на которого подумают. Последний, о ком вспомнят и последний, в чьей верности усомнятся. Жизнь так обманчива и непредсказуема. Мысли льются в унисон шипящей воде и Чон не сразу замечает, как чьи-то осторожные руки аккуратно оплетают его напряженный торс. Как к середине спины устало прикасается кто-то щекой и одной осколочной фразой выводит его из глубокой задумчивости: — Я знаю, что это ты. Хосок медленно поднимает взгляд на зеркало и до выпирающих жил на руках сжимает края раковины. — Зачем ты здесь? — не оборачивается, не старается сбросить с себя чужие объятия, потому что именно они ему сейчас так необходимы. Именно их он жаждал. Именно по ним все это время скучал. Хенджин, несмотря на холод в чужом голосе, не отстраняется, только сильнее жмется к теплой спине, безмолвно прося не прогонять. Он разделит с этим человеком все, только пусть даст ему эту возможность. Перекинет на свои плечи ношу, которую Хосок не сможет вынести в одиночестве. — Хенджин, зачем ты здесь? — повторяется Чон, разрываясь между тоскливым желанием сжать в охапку хрупкое тело и горьким желанием сбежать подальше. Разве он, извалявшийся в подлости, нанесший невидимый удар Чонгуку в спину, достоин этих объятий? Этой любви, которую намеренно в глазах Хвана обесценивал? — Я видел тебя ночью, Хо. Хосок ждет осуждающего продолжения. Ждет, что Хенджин наотмашь ударит его словами и оставит подыхать в не отмывающейся грязи, но Хван обнимает только крепче, с прикрытыми веками трется щекой и спокойно договаривает: — Я знаю, что ты сделал. Но мне все равно. — Что с тобой не так?.. — Чон с горечью хмыкает, не понимая, как можно быть настолько доверчивым и всепрощающим. Внутри скручивает до тошноты от самого себя. Он ждет пару секунд, а затем резко разворачиваясь, хватает парня за руку и припечатывает к стене. — Что с тобой не так?! Ты понимаешь кому ты это говоришь?! Хенджин морщится от крика, ударяющего его по лицу, но не двигается — пережидает бурю, которая порывами сносит его потрепанное сердце. — Я могу избавиться от тебя, как от свидетеля, — сквозь зубы рычит старший, наблюдая за бегающим, блестящим взглядом. — Могу тебе язык вырезать, чтобы не болтал лишнего, могу избить тебя сейчас до смерти, — грубо хватает пальцами за подбородок и давит на нижнюю челюсть. — Неужели в твоей голове ни на миг не пронеслась мысль, что, придя ко мне с подобным заявлением, ты можешь уже не уйти? Хван ощущает неконтролируемую дрожь в собственных коленях, но по-прежнему не отводит взгляд. Смотрит то ли с жалостью, то ли со страхом, от которых Хосоку хочется только сдохнуть. — Чего ты молчишь, а? — челюсть Чона начинает трястись, а глаза постепенно заплывают влагой. — Я чудовище, неужели ты не видишь?.. Какого черта ты ко мне в душу лезешь? Что тебе надо от меня?! — старший со всей силы ударяет кулаком в стену рядом с виском вздрогнувшего парня, а затем еще и еще. — Почему ты такой глупый?! Почему тянешься ко мне?! Почему ты все еще цепляешься за меня?! Хван скрючивается всем телом, сжимая глаза до пятен, понимая, что возможно и правда не уйдет отсюда живым. Над ухом хриплый крик, но он в него не вслушивается. Хенджин готов на все, лишь бы не ощущать разъедающего равнодушия, лишь бы не плыть по течению жизни в кромешном одиночестве. Но внутри за один миг все опускается, когда Хосок, вовремя остановив свою агрессию, с надорванным «почему?..» обессиленно падает лбом на его плечо, а затем медленно подгибая ноги, движется вниз вдоль его тела, ища в нем опору. Хван замеревшим взглядом следит за тем, как Хосок, не смотря в глаза, медленно опускается перед ним на колени, обнимает напряженными руками его бедра и спасительно утыкается лицом ему в живот. Не слышно криков, не слышно слов, только подрагивающие плечи выдают эмоции, стоящего на коленях. — Хо… — тянется рукой к чужим волосам Хенджин, слыша неразборчивые слова, утопающие в его футболке. — Тварь, я такая тварь, Джин-и. Такая тварь. Я брата предал, предал, понимаешь? — Чон не поднимая заплывший взгляд, чувствует в груди острую боль соизмеримую с тысячами кинжалов протыкающими одновременно. Дышать становится все тяжелее. — Чем я сейчас лучше? — он сквозь хриплые всхлипы валится на пятую точку и вцепляется пальцами в футболку, сминая ее в комок. — Поступил так же, как и он, даже хуже. Тварь, я тварь! Что мне делать с этим, а?! — сквозь слезы рычит Хосок и разрывает двумя руками вырез майки, обнажая тату мальвы перед оцепеневшим взглядом. — Что мне теперь делать с этой дрянью, Джин-и?.. Что делать?.. Голос сходит до надорвавшегося хрипа, а внутри Хенджина содрогается каждый орган. Он делает неуверенный шаг, чувствуя будто в ногах не осталось сил; делает еще шаг, ощущая тяжесть чужого сердца и, присаживаясь рядом с Хосоком, утешительно, без всяких слов прижимает его голову к своей груди, начиная медленно гладить по встрепанным волосам. Хосок сейчас — олицетворение его собственной боли, она словно вырвалась из груди Хвана и приняла облик любимого человека. Что есть боль, когда ты ее не видишь? И что есть боль, когда она появляется прямо перед тобой?.. — Ты не предавал Чонгука. По-другому просто не могло быть, — шепотом начинает говорить Хван, сжимая челюсть от собственного кома в горле. — С Тэхеном ничего не случится, он крепкий и умный парень, он найдет выход из ситуации, в которую попал. Ты не убивал его и не причинял вреда. Ты просто сделал то, что считал необходимым. — Ошибаешься, — уже смотря в одну точку, тихо произносит Хосок. — Я убил его. Отправил в место пострашнее Трарда. Ты хоть представляешь, что этот ублюдок с ним сделает? — Хо печально усмехается, продолжая лежать на чужой груди, как овощ. — Уверен, не представляешь, потому что твоя фантазия не способна на такое. — Ты говоришь об Алрое? — Нет, Джин-и, — Хосок прикрывает глаза, старясь унять уже тихо стекающие слезы. — Я говорю об отце Алроя. — Не вини себя. Хенджин пытается помочь, но не понимает, что в этой ситуации бессилен. Хосок отстраняется от груди и перебирается на чужие колени, ложась на них правой щекой, совсем забывая о том, что в любой момент их беседу может кто-то нарушить, всего лишь приоткрыв дверь. Он смотрит на прямоугольное окно под потолком и слегка жмурится от света, проникающего через стекла. Не винить себя — разве такое возможно? Пересохшие глаза покраснели и начинают неприятно щипать, Хосок промаргивается несколько раз и прислушивается к торопливому топоту за пределами душевой. Наплевать на холодную плитку, наплевать на суету, в появлении которой всецело виноват он. Чон лежит на ногах своего сердца, трется носом об острые колени своей жизни и не хочет идти туда, где справедливо должен получить пулю в лоб. Не потому что страшно за свою шкуру, а потому что шкура уже инеем покрылась от одиночества. Ему хочется немного побыть рядом с тем, кого самолично однажды отверг, кого столько времени игнорировал, чтобы снова побитой собакой обратно приползти. Обманывать друг друга больше нет никакого смысла, Хенджин — его свет, его тепло, его личное место безопасности. Хосок осознает какую сумасшедшую боль причинил Чонгуку, он сам бы подобную испытал, потеряй своего человека. Да, Гук его когда-то предал, утаив информацию о списке, но нож в спину из них двоих все же первым всадил Хосок. Всадил, как крыса исподтишка и за этот подлый поступок однажды ответит. Ответит сам, без принуждения. Не знает как, но свой долг перед Чоном вернет обязательно. — Почему ты думаешь, что отец Алроя что-то сделает с Тэхеном? — нарушает недолгую тишину младший, стараясь перенаправить чужие мысли в иное русло. — Он всего лишь парень, не представляющий никакой угрозы. А Хосок молчит. Молчит и вспоминает. Вспоминает как неделю назад отправился в сопровождении Гарда на обязательную встречу, которую проходит каждый, кто получает черное клеймо добровольно. Вспоминает как прогуливался по подвальным коридорам дома Браунов и вдыхал запах подземной прели. Вспоминает как опустошенно заглядывал в камеры к пленным, посмевшим пойти против системы. Как заинтересованно остановился возле одной, приблизился к решетке и заглянул в кромешную темноту. Из глубины клетки доносились хрипы, попеременные звуки бьющихся об пол цепей и тошнотворный запах немытого тела. Неизвестный что-то пытался сказать, но вместо слов выходило лишь мычание из-за отрезанного языка. — Зачем так мучить? — прикрывая нос от вони, спросил тогда Хосок у стоящего рядом с ним Раймонда, поражаясь чужой жестокости. — Не проще просто убить этого человека? — Не проще, — все, что ответил Гард. — Одно его существование — угроза, — наконец прорезается голос Чона, льющийся медленно, с хрипловатой задумчивостью. — Ведь Тэ — сын своего отца. А яблочко от яблоньки недалеко, как говорится. — А что сделал его отец? — Хван смотрит на профиль старшего в полном недоумении и не слыша ответа, вновь спрашивает, слегка того встряхивая. — Что он сделал? — Нагнул систему, посредством гениального обмана, — хмыкают в ответ, прекрасно осознавая, что Хенджин не поймет ни слова из возможного рассказа. — Джиху многим помог и за эту помощь дорого расплатился. — Джиху? Так звали его папу? — Да. — А мама? Что с мамой Тэхена? — Почему ты спрашиваешь? — поднимает бровь Чон и переворачивается так, чтобы смотреть четко в глаза. — Что за странный интерес? — Просто… Просто любопытно, — растерянно тянет младший, закусывая нижнюю губу. — И любопытно откуда ты обо всем этом знаешь? Ты не настолько близок был с Тэхеном, чтобы знать историю его семьи. — Поступки его отца коснулись многих семей. Хоть всем и запрещено упоминать имя «Ким Джиху», но это не означает, что о нем забудут. Забавно только то, что его родной сын все еще пребывает в неведении или… пребывал. — А Чонгук в курсе? — В курсе чего? — в искреннем непонимании спрашивает Хосок. — Ну… Касаемо отца Тэхена. — И да, — задумчиво закусывает щеку Хоби, — и нет. — А можно говорить не загадками? — в недовольстве бурчит Хван, тыкая пальцем в чужой лоб. — А можно не совать нос в то, что тебя никаким образом не должно касаться? — Хосок по-доброму дергает кончик любопытного носа пальцами и сам не замечает, как улыбается. В душе по-прежнему воют зимние ветры, но один единственный взгляд лучами пробивается сквозь метели. Он улыбается и ловит ответную улыбку в ответ: такую родную, любимую и светлую. Все еще лежа затылком на чужих коленях, Чон завороженно смотрит в голубые глаза и, сглатывая, позволяет себе коснуться пальцами чужих, растянутых в улыбке губ. Воздушно ведет по ним, ощущая подушечками небольшую шероховатость. Больше нет той мягкости, нет здорового, розоватого цвета. На щеках младшего нет былого румянца, а скулы стали еще острее. Мир Хосока посерел, и Хенджин невольно стал частью этого мира. — Что я сделал с нами?.. — надломлено шепчет Чон, возвращаясь в реальность, от которой хочется вздернуться на петле. — Что я сделал с тобой? — теряя раннюю улыбку, вновь чувствует укол вины в груди. — Находясь рядом со мной, ты не в безопасности. Я хотел, чтобы ты отвык от меня, хотел, чтобы вычеркнул меня из своего сердца. Но я не хотел, чтобы ты доводил себя до такого состояния. — Мне не нужна безопасность, не переживай за меня, — перехватывает чужие пальцы Хенджин и прислоняется щекой к чужой, холодной ладони. — Мне не важно, что ты сделал и что планируешь сделать в будущем, я просто хочу, чтобы ты оставался в моей жизни. — Я принесу в твою жизнь разруху. Уже принес, — Хосок приподнимается с колен младшего и, полностью оборачиваясь к исхудалому лицу, утыкается лбом в чужой. — Скоро все изменится. Скоро станет страшнее, чем было прежде, и я не хочу, чтобы ты следовал по моим кровавым следам. Не хочу, понимаешь? — он обнимает Хенджина крепко и кладет подбородок на его плечо. — Не хочу, чтобы ты тонул вместе со мной. — Хоби, ты забыл? Шепчут Хосоку на ухо, и от этого опустошенного голоса, кажется вскрывается каждая вена, потому что следом прозвучавшие слова болезненно напоминают обо всем. О всех словах, которыми старший добивал Хенджина в спортивном зале. Напоминают о том, что никто из них никогда больше не станет прежним. Они не мертвы, но и больше не живы. Несмотря на все чувства друг другу, внутри каждого образовалась не затягивающаяся дыра, которую ничем не заштопаешь. Потому что память… Она живая и ни под каким предлогом не сдохнет, о чем в крике искренне просил когда-то Хосок. Скорее погибнут они оба, но память достанет их даже на том свете. Хван произносит свои слова, а старший, сжимая глаза до всполохов, ловит их безнадежную, но откровенную правду: — Когда ты окажешься на самом дне, там тебя обязательно встречу я... «Потому что утонул гораздо раньше»

ᯓᯓᯓ

Тучи становятся темнее, гром молотом бьет по своей наковальне, пуская молнии в каждый кричащий орган. Гроза не снаружи, она внутри — разгоняется с каждым потрескавшимся вздохом. Взгляд зафиксирован на одной точке, слух сконцентрирован на тишине вокруг, ожидая позади щелчка открывающейся двери. Ладони упираются в стол, норовя продавить под собой дыру. Дышать невозможно, невозможно здраво думать, невозможно сбежать от эмоций. Внешне Чонгук спокоен, но это лишь оболочка, под которой незаметно тикает обратный отсчет. — Если мы когда-нибудь увидим процветающее начало, ты уйдешь со мной? Чон прислушивается к шагам за дверью, но они проходят мимо. Комната по-прежнему продолжает давить своим одиночеством. На столе тикают механические часы, с каждым звуком натягивая струны нервов. — Однажды, я хочу покинуть город, Гук. Дыхание учащается, Чонгук медленно поджимает пальцы, проходясь короткими ногтями по деревянной поверхности. Смотрит на ловец снов, найденный на полу в фойе, сжимает зубы, чувствуя как струны вот-вот порвутся и, до вен напрягая мышцы рук, наотмашь сносит часы со стола. — Этот город — мой страшный сон, о котором я хочу забыть. — Не может быть!… — он в неверии ударяет ладонью рядом с амулетом. — Ты не мог!.. — затем вновь и вновь, с каждым разом увеличивая силу удара. — Не мог! В очередном замахе пальцы складываются в кулак, и комната слышит чужую боль — она отражается в содранных костяшках, в отпечатках крови на деревянной структуре, в хриплом, рычащем крике. — Не мог бросить нас! Обратный отсчет ускоряется, Чонгук не видит перед собой ничего и в бешенстве переворачивает стол, вместе с амулетом отлетевшим в сторону. Он не замечает двери, открывшейся за спиной; не чувствует чужого присутствия, не видит понимающего взгляда Юнги и сожалеющих глаз Чимина, он видит только себя — себя, распятым на собственном кресте. Мимо проходят звери, любопытно заглядывающие в открытую комнату, перешептываются между собой и вздрагивают в плечах, когда слышат очередной грохот. Стеллаж, задевая потрепанный тюль, боком летит на развороченный стол, срывая с окна ткань вместе с гардиной. Кактус, который Мин непонятно откуда притащил, валится в общий хаос, засыпая участок пола землей. Чонгук, не способный справиться с чувством покинутости, готов разнести в щепки каждый неодушевленный предмет, каждое место, которого Тэхен когда-то касался, он даже готов сжечь самого себя заживо, понимая, что на собственной коже все еще живут чужие отпечатки. — Чонгук?.. — Юнги делает шаг в сторону громящего комнату друга и пытается подобрать слова, которые обязан произнести. Кивком головы просит Чимина выйти, и когда дверь послушно захлопывается, Мин делает еще один шаг. — Гук, посмотри на меня. Сквозь разбивающиеся предметы, до Чона долетает спокойный, ровный голос, и он, агрессивно отбрасывая ящик с одеждой Кима, все же поворачивается на старшего. — Посмотри, — Чонгук растерянным взглядом носится по лицу напротив, указывая пальцем на валяющийся ловец снов. — Разве такое возможно? Он всегда носил его с собой, всегда! — Гук… — Он не мог сбежать, оставив его здесь. Неужели мысль о жизни в этих стенах была для него настолько ненавистной, что он даже забыл о подарке своего отца?! — Мы обыскали каждый угол в приюте, — Юнги стоит, не шелохнувшись и чувствует, как от чужой агрессии, растекающейся по комнате, по собственной спине скользит капля пота. — Его нигде нет, и никто его не видел. Через главные ворота он выйти не мог, его бы сразу скрутила охрана, я даже их поспрашивал — они молчат. Мы проверили наш тайный ход под забором, но никаких следов там тоже нет. Все слишком странно, чтобы уверенно утверждать о его добровольном побеге. — По-твоему он растворился в воздухе? — нервно усмехается Чон, пораженно зачесывая волосы назад. — Как он мог исчезнуть не замеченным никем? Это сумасшествие, — Чонгук присаживается на кровать и опустошённо опускает голову в низ. Пальцы трясутся, и он скрепляет их в кулак, чтобы унять дрожь. — Вы были вместе. Как оказалось, что ты пришел без него? — Юнги поднимает с пола стул и присаживается напротив друга. — Он ушел. Я подумал он пошел спать, а я… — Чон упирается закрытыми глазами в ребра ладоней и чувствует, как нервный смех подбирается к горлу. Все случилось так быстро и слаженно, словно судьба заранее все просчитала. — Я остался и, чтобы снять напряжение, пошел потренироваться: завис возле груши где-то на полчаса. Юнги, он говорил странные вещи, точнее странные для меня, но я не придал этим словам большого значения. Что, если он таким образом пытался меня проверить или намекнуть?.. — Что он сказал? — с прищуром склоняет голову Юнги. — Что хочет убраться из этого города. После своих слов Чон поднимает наполненный усталостью взгляд и с насмешливой тоской улыбается уголком губ. Снаружи сейчас он будто бы человек, смирившийся с обстоятельствами, но внутри — кровоточащее месиво из костей, плоти и мыслей. Каждая тянет в свою сторону и нашептывает идеи, в которые не хочется верить. Юнги молчит и не знает, что ответить, лишь поджимает губы, не сводя внимания с глаз, под которыми залегли синяки от усталости и недосыпа. Ночь для всех них была долгой. — Чонгук, — Мин подбадривающе кладет ладонь на чужое плечо, — то, что он мечтал покинуть город, ничего не доказывает. — Да, не доказывает, — парень с натягом поднимается на ноги, скидывая с себя руку Юнги. — Но, тем не менее его нет. Его нет в приюте, Шуга. Нет нигде. От фразы «его нет» у Чона свербит внутри. Тэхен был всегда: на расстоянии или же рядом, в молчании или в ссоре, но он все же был. Чонгук каждый день наблюдал его лицо, а теперь это лицо, выученное вплоть до самой мелкой родинки, без предупреждения исчезло. Чонгук оказался не готов, ему бы вернуть это проклятое время, вернуть хотя бы на несколько секунд до того момента, как он Тэхена отпустил — чтобы запомнить эмоции, чтобы морально к его исчезновению подготовиться. Ведь он чувствовал… В ту самую минуту, когда Ким скрылся за поворотом, Чонгук чувствовал, что нечто незримое разрушало по кускам между ними мосты, от которых к утру уже ничего не осталось. Сейчас он словно стоит на краю разрухи и смотрит в пропасть, понимая, что не сможет восстановить ни единого кирпича. Чон осознает, что куда бы он теперь ни пошел в приюте, Тэхена там не будет — не будет даже его силуэта. Память подкидывает до рези ослепляющие кадры их первого и последнего поцелуя, запах чужого тела призрачно проносится в воздухе и, Чонгук понимает, что больше не хочет видеть эти стены. Не хочет терзать себя воспоминаниями, от которых только сильнее сжимается все внутри, потому медленным шагом движется к перевернутому столу, уже все для себя решив. Под внимательный взгляд старшего присаживается на корточки перед ящиком, валяющимся на полу и, переворачивая его, поддевает пальцами двойное дно. — Что ты делаешь? — в неприятном подозрении спрашивает Мин. — То, что должен был сделать уже давно, — голос звучит замогильно, отстраненно. Чон откидывает в сторону дно и уверенно достает свой припрятанный пистолет. Поднимается на ноги, проверяет предохранитель, наличие патронов и засовывает пистолет под футболку сзади за пояс. В голове по секунде сносятся все преграды, все томящиеся сомнения, весь страх. Крепление, на котором держалось терпение хрустит и перемалывается в пыль. Огонь, воспламеняющийся во снах, в реальности разрастается с новой силой; кровь в венах закипает до критической температуры, а в ушах слова. Слова Тэхена, которые стали в жизни Чонгука второй, взрывной кнопкой: — Тот другой мир, казался мне живым и необремененным тяжелыми условиями существования. Там будто больше воздуха. И я очень хочу его увидеть. — Увидишь, — шепчет себе под нос Чонгук, широким шагом направляясь к двери. — Живым или на грани смерти, но ты увидишь его, Тэхен. — Куда ты?! Стой! — опешивший Юнги, подрывается со стула и буквально возле порога, преграждает парню путь, желая предотвратить ошибку, которая может стать для них всех фатальной. — Не дури, сейчас слишком рано. — А когда будет не рано? — Чон толкает плечом старшего, но тот не двигается с места. — Уйди с дороги, Шуга, — предупреждающе цедит Чонгук, взглядом показывая, что отступать не намерен. Он перешагнет через своего друга, если потребуется. Подожжет приют, спалит каждого, кто станет ему сейчас препятствовать. В промедлении нет больше никакого смысла, как и в существовании этих стен. Время ожидания длилось слишком долго, и сегодня пропищала последняя секунда. Они смотрят друг другу в глаза, а в Юнги накаляется каждый нерв. Он не видит в человеке напротив ни единой лазейки для компромисса, не чувствует чужой готовности идти на уступки. Там сплошная ненависть внутри, там истерическая тоска по исчезнувшему Тэхену и желание перевернуть прогнивающий город с ног на голову, чтобы найти его — и неважно в каком состоянии: изуродованном, обесчещенном или просто, прогуливающимся по улицам Веатона. Тоска по чужому голосу, взгляду и запаху вьет из Чонгука веревки, неприятно скручивая в узел грудную клетку. От произошедшего воняет предательством, но Чон старается не вдыхать. Не позволяет ранящим домыслам одержать власть над разумом, иначе, если найдет его… Прикончит на месте — уничтожит, как и обещал. Развеет в прах и на руинах чужого имени жертвенный алтарь воздвигнет, чтобы самого себя на этом алтаре позже вскрыть. — Думаешь с одним пистолетом, Гард позволит тебе захватить здесь власть? Ты наивный или слишком самоуверенный? — произносит Мин, упираясь руками в косяки двери. — Или думаешь, помахав перед его носом пушкой, он в страхе падет к твоим ногам? Мы оба прекрасно знаем, что ты никогда в него не выстрелишь! — Твоя болезненная привязанность никогда не позволит тебе этого сделать… Чонгук, вспоминая уверенное высказывание Кима, произнесенное в душевой, немо усмехается над чужими словами. Тэхен — чертово имя, заевшее ржавой пластиной. Оно скрипит в голове, отдает пульсацией в трахее, разрывая каждый капилляр в легких. Живого воздуха Чонгук больше не чувствует, вместо него витает пепел — плотный дым, рождающий кровавые картины перед глазами. Он, проглатывая лишние слова, приближается в плотную к другу и, прежде чем скинуть его руку с косяка, тихо, но доходчиво произносит: — Даже у «никогда» есть свой срок жизни. И сегодня он истек.