На руинах твоего имени

— Действуй. Чонгук твердо смотрит в глаза напротив, ни на миг не уводя взгляд. Без всякой трусости приподнимается корпусом вверх, позволяя острой грани лезвия плотнее прижаться к горлу. Чон не знает, в какой отрезок времени этот черноглазый мальчишка поселился в его груди и оживил ядро, потухшее много лет назад; не знает, почему прямо сейчас готов принять на себя его крест и почему здесь — в подвальных стенах охладевшего здания, один единственный крик заглушил иллюзорные крики тысячей голосов. Сколько помнит себя Чонгук, год за годом страх сопровождал его повсюду. Страх менял форму, лица, запахи, но неизменным оставалось одно — его существование. Ошибочно думать, что человек, переживший череду трагедий, становится равнодушным и безучастным к пугающим обстоятельствам. Многие в приюте считали Чона непредсказуемым психом, следующим по пятам за своим хозяином; с опаской перешептывались за его спиной и называли цепным псом, лижущим пальцы их всеобщему мучителю. «Непревзойденно бесстрашный Кербер, взращённый лишь для того, чтобы хладнокровно, без лишних мыслей убивать». А мысли были всегда, их количество достигало таких размеров, что после исполнения каждого приказа хотелось размозжить собственный череп о случайный угол стены. Страх всегда менял форму, лица и запахи, но никогда Гука не покидал. Раймонду стоит отдать должное, он воспитал Чонгука именно тем человеком, о котором когда-то просила его мать — еще более жестоким, чем сам Гард, но при этом не лишенным рассудительного здравомыслия. У Гарда не было цели отнять у мальчишки чувства, эмоции и воспоминания, как это делают в рядах заклейменных. Напротив, было важно сохранить и закрепить каждое устрашающее событие на подкорке, чтобы у подростка выработался иммунитет к неожиданным, страшным обстоятельствам. Они могут его пугать, заставлять волосы вставать дыбом, но отточенная привычка контролировать страх и выбирать самое верное решение из всех возможных, несмотря на испуг, стала для Раймонда ключевой победой в его жестоких методах воспитания. Верность и доверие собственному внутреннему голосу, а не фанатичное следование приказам — вот что было важно закрепить в сознании мальчика. Каждый раз, отправляя Чонгука на задания по устранению неудобных Мальве людей, Раймонд всегда предоставлял ему право выбора. Он не принуждал подростка убивать, вопрос лишь в том, по какой причине Чон выбирал все же приводить приказ в исполнение. — Держи, твоя задача, поднять этот рычажок до щелчка, — вкладывает что-то знакомое в руку ребенка Раймонд. Он видит, как тот дрожащими пальчиками сжимает кнопку, как пытается вобрать в себя как можно больше воздуха. Видит, как зарождается ненависть в детских глазах. Из амбара, обложенного взрывчаткой, доносится утробный женский визг, и Гард сжимает челюсть лишь бы не выдать свою собственную боль от грядущей утраты. Безысходность — худшее, что может испытать человек, когда его загоняют в угол. Маленький Гук понимал, у него нет выбора. Убийство, всегда считалось для него чем-то страшным, недопустимым, непростительным. Но что, если иногда, в сковывающих тебя обстоятельствах убийство — вовсе ни непростительный грех, а избавление от страданий? Значит ли это, что своим решением, он просто подарит легкую смерть приговоренному… Наверное, да. Законы Двойного Дна невообразимо жестоки, и родная сестра — мать Чонгука стала первой жертвой этих законов. Раймонд запомнил каждого из своих подчиненных, двадцать звериных лиц, не выражающих никакой жалости. Они могли отступить, и тогда Гард просто пустил бы ей пулю в висок, но гиены предпочли избивать, а после насиловать его сестру, чего Гук уже не увидел, так как за шкирку был выведен старшим из амбара. Гард не мог вмешиваться в процесс истязания, так как закон позволяет каждому живущему в Двойном Дне кинуть свой собственный камень в предателя, и ни в ком мужчина не заметил даже хрупкого проблеска жалости. Это звери, не знающие сострадания и давно забывшие, что даже предатель, когда-то идущий бок о бок с ними, заслуживает быстрой смерти. Раймонду не было жаль этих тварей, взлетевших на воздух вместе с криком его сестры. С тех пор много времени прошло, но отчасти Гук остался прежним: ему не нравилось наблюдать за долгой, мучительной смертью; его не вдохновляли крики боли и не приводила в восторг сочащаяся кровь. Если приказано устранить человека, Чонгук подчинится, но никогда не прибегнет к предварительным пыткам, потому что помнит, что, вероятно, у каждого из приговоренных к смерти есть люди, которые их всем сердцем любят: будь, то родители, супруга, дети, любовница или друг. Он представлял себя на месте тех любящих людей, смотрел их глазами на происходящее кровопролитие и думал о чувствах, которые они могли испытать в этот момент. Чон всегда вспоминал себя маленьким, вспоминал свое учащенное сердцебиение в момент, когда из амбара доносились крики боли его матери — ему не хотелось, чтобы кто-то еще испытал подобную унизительную боль. На самом деле, Раймонд дал возможность Чонгуку отомстить каждому из двадцати зверей, заставив его поднять рычажок до щелчка, но при этом не прибегая к кровавым пыткам — чужой замысел мальчик понял только спустя годы. Чон обязан был понять всю катастрофичность прописанных на Дне законов, для того чтобы однажды их изменить. Разговоры о захвате власти и смене лидера развивались между ними постепенно, но когда ребенку исполнилось четырнадцать лет, Раймонд, по приказу Черной Мальвы, был вынужден добровольно покинуть свой пьедестал, так как верхушка власти начала испытывать беспокойство касаемо его верности и передал все свои полномочия человеку, с которым Гук на тот момент был в близких, дружеских отношениях, в надежде, что к моменту взросления Чонгука, ситуация на Дне станет легче. Но Бомонт не оправдал его ожиданий: обстановка ухудшилась, а сердца людей еще больше ужесточились. Гард понимал, что верхушка Черной Мальвы никогда не позволит Чонгуку без бойни принять на себя лидерство, так как подросток является кровным родственником Раймонда — бывшего главы Дна и родным сыном покойной предательницы. Спустя год после ухода старшего, Чону предстояло сбежать из Двойного Дна и под видом неизвестного попасть в приют Гарда, для того чтобы в безопасности осуществлять задуманный ими план. Психологическая и физическая подготовка продолжалась до семнадцати лет: в подвале приюта, выкрашенного в алый, Чонгук продолжал утрачивать свое шаткое «я», шрам за шрамом терпя немыслимую боль, закаляющую в нем характер. Вся спина глубоко исписана воспоминаниями, рыдания давно прекратились. Сидя на холодном бетонном полу в стенах приютского подвала, с ровной спиной держа дрожащие кулаки на бедрах, он получал удар за ударом под чужое рычание «боли нет!». Но она есть и была всегда, просто ее значимость со временем притупилась. Ощущение боли может вызывать агрессию или желание поскорее сдаться, свернувшись клубом — в Чонгуке не было больше ни того, ни другого. Его бьют, а он думает об удачном свершении цели. Его полосуют наотмашь, а он сохраняет железобетонный покой внутри. Такому человеку не страшны самые жестокие пытки, потому что боль больше не значит для него ничего. Он ненавидел Раймонда с той же силой, с какой испытывал к нему уважение. Об их родстве Гук узнал лишь со временем, но Гард постарался, чтобы Чон никогда между ними кровной связи не проводил — есть только Чонгук и его наставник, но это не мешало Раймонду тайно и по-отцовски любить сына своей сестры. Чонгук — последнее, что от нее осталось: дымчато-серые глаза матери, и красивые отточенные черты лица, как у покойного отца. Раймонду никогда не забыть обвиняющий взгляд Лиен, никогда не выкинуть из головы ее проклинающие крики и трусливый дрожащий голос своих людей, оставивших раненого отца Чонгука умирать посреди теплых трупов и свежей крови, в период первого случившегося бунта. Сбежали, как крысы, испугавшись за собственную шкуру, а после, те же самые трусливые гиены не побоялись издеваться над сломленной женщиной, потерявшей почти все. Отец Чонгука был не просто человеком, женившимся на сестре лидера Двойного Дна — он был лучшим другом, верным соратником и личностью, которой Гард безмолвно восхищался. Поверить в то, что такой человек был брошен по итогу собственными товарищами, предан трусами и оставлен без помощи подыхать — было до отчаянного смеха сложно. Но Раймонд поквитался с каждым… Каждого из двадцати трусов отправил со взрывом на тот свет. Точнее не он, а маленький, ничего еще не понимающий Гук. Чонгук тогда не знал, но с подачи Гарда он отомстил за мать и отца, привел законное наказание за предательство в исполнение и избавил женщину от лишних мук — и все это меньше, чем за секунду. Лиен все равно не избежала бы наказания, ведь стала одной из последовательниц первого бунта. Убитая горем после смерти мужа, она предпочла перейти на сторону притесненного народа, в целях подрезать власти крылья, и лишь небеса знают, какие бесконечные пытки ей пришлось бы пройти, попади она непосредственно в руки к мэру. После неофициального принятия опекунства над ребенком, Раймонд морально и физически выбивал из мальчишки все, что могло в будущем стать его слабостью, вот только распорядитель упустил из виду один не маловажный момент: оставляя Чонгуку возможность испытывать чувства, оставляя ему право быть человеком, он сделал его непредусмотрительно уязвимым. Болевые точки есть у каждого, и Тэхен стал одним из немногих уязвимых мест в сознании Гука, по которому больнее всего бить. Раньше Чонгуку казалось, что это место кровоточащее у него всего одно. Оно темное и страшное, там его собственный растраченный крик живет, хруст когда-то ломающихся костей и звуки плети, рассекающей еще не тронутую побоями кожу; там проклятые узы крови и последний шепот матери. Но сейчас внутри памяти — посреди стен, окрашенных в алый, появился светлый, неразличимый силуэт, будто бы протягивающий ему руку со словами: «Ты больше не одинок». И пусть эта рука теперь нож к его горлу прикладывает, пусть силуэт напротив по-прежнему не удается в полной мере разглядеть, пусть внутри Тэхена добро и зло борются за главенство — Чонгуку все равно. — Никто не станет тебя винить, Тэ, — старший понимал, что Ким в данную минуту выбрал его объектом своей ненависти вовсе не по причине личной неприязни. Когда долго сдерживаемые, перегнивающие, токсичные эмоции внутри черепной коробки переполняются и начинают активно давить на все нервные окончания в поиске выхода — выходом в большинстве случаев становится тот, кто стоит рядом. Чонгук знает это чувство, сам в далеком прошлом срывался на ни в чем неповинных людях, избивая до полусмерти. Обозлившийся зверь вгрызется зубами в шею любому, кто посмеет подойти к нему слишком близко. Сегодня Чонгук оказался слишком близко. — Если считаешь, что я виноват в твоей боли, то режь, — острие глубже врезается в кожу, и по шее катится первая капля крови. — Режь, ну же! — Чон настойчиво хватает вздрогнувшую руку, сжимающую нож и чувствует то самое слабое сопротивление, которое все еще отделяет Кима от необратимого решения. Старший давит на чужое правое запястье, перекрывая пальцами маленькую татуировку, которую Тэ набил себе месяц назад, и видит, как глаза Тэхена, дрогнув, замирают на месте с тем самым тату, словно чужие касания привели в движение въевшиеся чернила и подожгли кожу изнутри. — Что бить будем? — дезинфицируя иглу, равнодушно спросил мастер. — Три точки. В линию, горизонтально. — Точки?.. — бросил удивленную усмешку двадцатилетний парень. — Они что-то значат для тебя? — Значат. — И что, если не секрет? — Напоминание, — с некой задумчивостью во вгляде улыбнулся Тэхен. — Странный ты… — мастер протер кожу антисептиком и, макнув иглу в черную пасту, поднес ее к месту, где вскоре должен был появиться рисунок. — Точно точки? Может еще что-нибудь добавим? — в последний раз сомнительно переспросил старший и, получив молчаливый кивок, уверенно приступил к действию. — Ну, как хочешь. — Чего ждешь?! — Чон продолжает давить на запястье. Почему у Тэхена рука так трясется?.. Почему воздуха становится с каждой секундой все меньше?.. Три вытатуированных черных точки, всего три. Четвертой нет — для Чонгука там места нет. Комок спутавшихся мыслей доходит до абсурда. Затылок и виски становятся тяжелыми словно неподъемный гранит — Ким не чувствует, но у него повысилось давление от перенапряжения, о чем и пытается сказать ему организм. Барабаны в голове громко стучат, глаза реагируют на освещение, как на агрессивный раздражитель. — Режь! Давай же! Или всади его мне в грудь, вот сюда! — под вздрогнувшие плечи младшего, срывается на крик Чонгук, с треском разрывая горлышко своей футболки. — Прямо в сердце. Изрежь его, покромсай на куски, собакам уличным выкинь: пусть жрут эту гниль! Только делай уже что-нибудь. «Пожалуйста» Дыхание Тэхена дрожит. Он опускает тревожно-бегающий взгляд на чужое тату, обнажившееся под порванной одеждой, и думает, что оно на этой груди определенно лишнее. Чон Чонгук — прямое напоминание о системе, которую Тэ жаждет испепелить. На черном цветке длинный розоватый шрам контрастирует — памятный для них обоих, но татуировка принадлежности все еще различима. Хочется вырезать из него эту оскверненную часть тела, голыми руками выдрать, чтобы не видеть истиной правды. Ведь для Чонгука места на запястье нет, там всего три… Три точки: три чудовища, три цели. Потому Ким готов прямо сейчас наживую выкорчевать клеймо из учащенно вздымающейся груди, лишь бы не вспоминать о доминирующей власти проклятого цветка. Почему-то Тэхен уверен, когда он приподнимет этот вырезанный окровавленный кусок татуировки, от рваного ошметка будут тянуться длинные корни черной мальвы, насильно сросшиеся с чужими генетическими клетками. Но для Чонгука места на запястье нет. Каждый раз, когда пальцы Кима крепче сжимают рукоять ножа, монстр там — в голове, ждет его. Мрак всегда находится в ожидании. Сидит тихо, притаившись в самом темном углу памяти и в усмешке скалит заточенные зубы, предчувствуя вкус приближающейся победы. Эти парни — две недописанные единицы, дополняющие друг друга, но мраку в живых нужен только Тэхен. — Давай Тэ, — доносится до слуха младшего. — Этот мир и так уже прогнил. Не волнуйся, ты не станешь первым или последним человеком, вонзающим нож кому-то в грудь. «Не надо…» — мысленно умоляет Тэхен, запертый в своей голове. — «Не вынуждай меня. Не вынуждай!» — Ты просто станешь очередным. «Не вынуждай, не говори ни слова, молчи. Пожалуйста, молчи…» Связки в горле напрягаются, как струна. Дрожащая от напряжения рука сильнее сжимает нож. Никто. Не виноват. В твоей боли, Тэхен. Ким, наполненным влагой взглядом смотрит на Чонгука, так печально сейчас ему улыбающегося и чувствует сильное давление в центре груди. Соленая вода в очередной раз скапливается в уголках глаз, но усилием сжатой челюсти, так и не достигает щек. Откуда взялись эти слезы? Эта унизительная жидкость, с примесью тоски? В день смерти родителей ни одной капли не проронил, так почему именно сейчас голосовые связки рвутся в немом крике? Почему он придал столько важности одному имени, что свое собственное уже видит в руинах?.. Чон его уничтожит, если потребуют обстоятельства. Не простит, не сделает исключения, так почему Тэхен сейчас авансом должен его прощать? Прощать… А за что? За то, что вынужден прислуживать выродкам Черной Мальвы? За то, что столько времени скрывал от него правду о Ким Джиху — отце Тэхена? Или за то, что посмел стать единственным уязвимым местом, казалось, в наглухо запертом сердце? Имеет Ким право решать — жить Чонгуку или нет? Тэхен вспоминает: перед тем, как со скрежетом занять освободившуюся койку Хосока, он жил в комнате с неизвестными ему людьми, все же отвергнув предложение Юнги переселиться к ним. Ютился на матрасе, лежащем на полу, и постоянно кутался в тонкую простынку, ощущая сквозной холод, тянущийся из подоконных щелей. Он лежал спиной к чужим кроватям и старался как можно дольше не смыкать глаз, потому что помнил: что пытались с ним сделать эти звери во вторую неделю их совместного проживания. Он помнил приглушенные ехидные посмеивания, разбивающие тишину. Насильно припечатанные запястья к матрасу, тяжесть чужого веса на своем учащенно вздымающемся животе и удушающую подушку на своем лице. Они душили его до тех пор, пока легкие не начинали гореть огнем, а после позволив сделать жадный, глубокий вдох, вновь приступали к пытке, показавшейся ему бесконечной. Ким не уверен точно в связи с чем вызвал такую реакцию на себя, но сквозь заложенные от давления уши слышал полуразборчивые фразы: «Если ему даешь, может и нам дашь?», «Давай, дыши через нос, ведь так ты делаешь с его членом во рту!», и смех. Нескончаемый унизительный смех. Лишь один раз, когда дали вновь глотнуть кислорода, Тэхену померещилось лицо в темном углу комнаты, наполовину освещаемое уличным фонарем, лицо уже известного ему на тот момент человека — перекошенная ухмылка Ская, наблюдающего за его мучениями. Если это была не иллюзия, то за что Скай ему мстил? Ведь Тэхен отчетливо помнил те порочные звуки, доносящиеся из душевой кабинки, помнил вкрадчивый шепот Чонгука и воду, россыпью разбивающуюся о тела. Он был уверен, что между ними что-то было, потому не сдержавшись, пулей вылетел из душевой, не желая продолжать слушать. Кима определенно точно никто не видел при побеге и об их поцелуе с Гуком никто не подозревал, тогда за что Скай натравил на него зверей, будучи ни в чем не проинформированным и кроме того, получившим тогда все, чего жаждал сам? Или… не получившим? После той пыточной ночи вопросов было целое море и лишь один единственный ответ спустя четыре дня — в виде Ская с разбитым лицом, стоявшего во дворе чуть поодаль бочки, до краев наполненной водой. Он дрожал всем телом, приложив руки к груди и внимательно наблюдал за тем, как в эту бочку головой окунают одного из его соучастников, отчего брызги попадали ему на не зашнурованные кроссовки. Второй парень, со связанными запястьями дергался и вырывался, но неизменно продолжал захлебываться водой. Его топили, причиняя обжигающую боль легким; держали под водной массой до тех пор, пока тот не начинал терять сознание, а затем, поднимая за волосы и позволяя сделать мимолетный глоток воздуха, вновь погружали под толщу ледяной воды. Чонгук, стоявший позади Ская, нашептывал тому что-то на ухо и пояснительно кивал на туловище, торчащее из бочки. В ответ темноволосый лишь быстро, быстро кивал и сжимался в плечах подобно зашуганному животному. В той бочке побывал каждый, кто жил в одной комнате с Кимом, каждый прочувствовал на себе, каково это хвататься за короткий, жизненно-необходимый вздох. Но Скай, по приказу Чона, выполнял иную роль: он просто смотрел в стороне, как мучаются уже его друзья, смотрел безотрывно, хлопая влажными ресницами. В бездействии смотрел так, как наблюдал за Тэхеном, когда того подушкой припечатывали к матрасу. И уже тогда, равнодушно наблюдая из окна приюта, Ким знал что будет происходить дальше с этим сгорбившимся мальчишкой, стоящим рядом с Чонгуком — вероятнее всего его названые друзья не оставят на его теле ни единого живого места; под покровом ночи, вымещая всю свою злость и обиду за пытки, грубо пройдутся ногами и кулаками по чужим костям, оставляя Ская с хрипами и болью в органах валяться у них в ногах, ведь по итогу заглатывались водой они, а не истинный зачинщик нападения. Здесь нет по-настоящему верных друзей, здесь есть только обиженные на жизнь звери, и Тэхен, ровно, как и Чон, отлично понимал какое наказание получит Скай — Чонгуку даже не придется марать о него руки. После этого показательного наказания, Тэхена больше никто не трогал. Отчасти он понимал, что даже дистанцировавшись, старший по-прежнему безмолвно продолжал заботиться о его безопасности. Так же молча пришел в чужую комнату в сопровождении Юнги и Чимина, и с непроницаемо-равнодушным взглядом кивнул на барахло Кима, которое тут же начали перетаскивать. Тэхен тогда с вопросительно-озлобленным лицом посмотрел на Пака, своего рода «какого черта?!», но тот лишь немо пожал плечами, выходя за дверь с частью его вещей. Какие бы усилия Ким ни прикладывал, чтобы научиться самостоятельно выживать в приюте, держаться подальше от Чона и заниматься только тренировками с Мин Юнги, старший каждый раз гасил его ошибочные стремления. Тэхена ломало от злости и вместе с тем от предательского недостатка тепла, которое словно ожогом отзывалось в его теле. Тэхен засыпал и бессильно тонул в ностальгических ощущениях, отрицал кадры, невольно появляющиеся под веками в темноте, но все равно продолжал слепо, неконтролируемо думать: о крепких, властных объятиях старшего, о его горьком аромате и царапающих мозолях на ладонях. О горячем дыхании в шею и мягких губах, отдающих сигаретным дымом, но прямо сейчас избитых от его собственных кулаков. Тэхен до скрежета не хотел грязных слухов касаемо их взаимоотношений с Чоном, не хотел слишком близко подпускать к себе человека, с кем казалось пути рано или поздно все равно разойдутся. Не хотел сердцем привязываться к старшему, что покинет приют, достигнув совершеннолетия, в то время как он продолжит жить в этой клетке еще несколько лет — Чон уйдет, а разъедающая тоска с паскудными слухами и издевками за спиной, останутся на плечах Тэхена, которые ему придется самостоятельно разгребать. Но если прямо сейчас Чонгука не станет, большая часть споров в голове решится сама собой. Он скрывал от него правду, смотрел в глаза и скрывал, зная как важно для Кима знать даже крупицу информации о смерти родителей. Он является близким родственником того, кто пытался в белой камере над Тэхеном применить насилие, в последствие покалечив ему запястье. Несколько месяцев назад он заживо сжег десять человек, о чем уверенно и без капли сожаления заявил Киму в глаза, после ударов плетью. Чонгук переправлял подростков в Трард, отнимая у них право на свободу и более-менее нормальную жизнь. Старший столько всего совершил… Но имеет ли Тэхен право решать — жить Чонгуку или нет? Напряжение давит на легкие, нарастая с каждой бесконечной секундой — в унисон ножу, медленно поднимающемуся над его головой. — Не пытайся судить Гука по прошлым поступкам. Иначе ошибочно разочаруешься в нем, как в человеке. А человеческого в нем гораздо больше, чем ты думаешь. Мы можем пытаться переписывать жизнь день за днем, но урна с бумагой будет становиться все больше и больше. Она будет увеличиваться до тех пор, пока мы не признаем, что старые привычки гораздо сильнее нас самих: привычка обвинять всех вокруг в своей боли, привычка искать себе оправдания лишь бы не нести ответственности за выбор, сделанный когда-то нами же, привычка испытывать ненависть к людям, не желая опираться на видимые факты. Мы не смотрим в лицо правде, а ищем ложные доказательства своим собственным надуманным мыслям. Как делал это Тэхен, убеждая себя в том, что все, кто принадлежат Черной Мальве — убийцы и монстры, неоспоримо виновные в том, что он чувствует сейчас. Человек всегда найдет подтверждение тому, во что искренне верит, но это не изменит истинное положение вещей: мы — всегда причина, а наша жизнь — это следствие. Никто не заставлял Кима проигрывать в голове раз за разом расплывчатый алгоритм своей мести, основываясь лишь на домыслах и ошибочных предположениях. Никто не принуждал парня держать дистанцию с Чоном, разделяя свою боль наедине с собой. Тэхен сам выбрал уничтожать себя, теряя контроль над собственным разумом. В его личном выборе никто не виноват: ни убийца родителей, ни отец, которого оказывается Тэхен совсем не знал, ни открывший правду Чонгук. Никто не виноват. Чонгук делает короткий вдох, и лезвие в дрогнувшей руке, под дикий рык, пикирующим ястребом летит вниз. Почему то вся жизнь не проносится перед дрогнувшими глазами. Внутри ничего нет: ни прошлого, ни настоящего, никаких мыслей о будущем. Неимоверно тяжелый груз будто за секунду свалился с плеч и внутренне дал Чону наконец-то свободно вдохнуть. Страх всегда менял форму, лица и запахи, но только сейчас старшему удалось его отпустить, потому что бояться больше было не за что. Жизнь так скоротечна и непредсказуема. Сердца застывают, а реальное время в пространстве замедляет свой проклятый ход. Стены накрывает оглушающая тишина, словно весь мир потух. Дождь снаружи дробит загустившуюся пыль, отбивает монотонный громкий ритм по металлическому шиферу, но никто не слышит этих звуков. Не слышат собственных дыханий, и участившегося от ужаса пульса. Чимин, раскалывающейся по частям статуей стоит позади Мина и онемевшим взглядом смотрит на сгорбленную спину Тэхена. Юнги же на секунду почудилось, что собственная жизнь оборвалась вслед за чужой. Потерять кого-то из своих друзей, при этом не сделав ни шага — худший кошмар для Мин Юнги; наказание пострашнее, чем бесконечные пытки. В голове кометой проносится их первое знакомство с Гуком, и похолодевшие от страха пальцы в треморе начинают трястись. Юнги тогда было восемнадцать лет. Он сидел на ступенях приюта, щурился от солнца и расслабленно затягивался сигаретой. Вдоль белого, сетчатого забора стабильно передвигалась охрана, подростки занимались уличными работами, а за пределами территории неизменно существовал засушливый, безлюдный пустырь, вдалеке заканчивающийся полосой выжженных деревьев. Сигарета дотлевала, тело потело от жаркой погоды и, казалось бы, никто не потревожит его в этот момент, но на плечо опустилась чья-то крепкая ладонь и после на ступеньку ниже присел не знакомый пятнадцатилетний парень, с фразой: «Красиво там, верно?» и кивнул в сторону пустыря. Вот только Юнги уже тогда понимал, что речь идет вовсе не опустоши, а о густом лесе, скрывающимся за сгоревшими, почерневшими деревьями, о существовании которого мог знать только тот, кто однажды там бывал сам. Это была запретная территория Двойного Дна, поэтому обычные Веатонцы никогда не посещали это место, а значит этот мальчишка либо слишком храбрый, либо имел полное право там находиться. — Мне сказали ты можешь достать все что угодно, — не поворачиваясь к собеседнику произнес незнакомец, и Мин любопытно приподнял бровь. — Что конкретно тебя интересует? — На данный момент меня интересуешь ты, — темноволосый парень улыбнулся уголком губ и, вытащив из кармана пачку, прикурил сигарету. — Меня интересует насколько дальние расстояния ты проходишь, чтобы достать нужную вещь. — Пацан, ты, наверное, шутишь? — усмехнулся Юнги, поражаясь чужой наглости. — Думаешь я расстегну замок на своей башке и вытряхну тебе в руки информацию о себе? Я впервые тебя вижу и понятия не имею кто ты. — Поэтому ты меня и заинтересовал. Ты единственный кто меня еще не знает и кого не интересуют здешние интриги, а значит твои мозги работают гораздо иначе, чем у здешних ребят. — Слушай, если тебе одиноко, и ты ищешь друзей, то это не ко мне, парень, — Юнги приподнимается со ступени и разминает затекшую поясницу. Незнакомец продолжает награждать его своей спиной вместо взгляда. — Если надо что-то достать, то говори, достану за соответствующую плату. Но с другим ко мне не лезь. — Достань мне людей. Мин, равнодушно делая шаг вниз по лестнице, замирает и в непонимании смотрит на макушку подростка, думая, что ему послышалось: — Кого достать?.. — Людей, — все так же обыденно, с простой интонацией отвечает незнакомец. — Много людей и желательно, чтобы обладали навыками боя и стрельбы. — Ты бунт что ли готовишь? — скептично посмеялся Юнги, покачивая головой и решая все-таки покинуть этого психа. И лишь одна завуалированная фраза, брошенная ему уже в затылок, заставила нечто мертвое внутри пошатнутся. — Черный цветок цвел слишком долго, не правда ли? Одна фраза, объединившая их когда-то в команду и закрепившая их крепкую дружбу единой целью — сейчас исчезала словно мираж. Их планы, стратегии и годы, потраченные на то, чтобы найти умелых, верных соратников, готовых следовать за ними в гущу бойни — все превращалось в пепел. Чонгук — человек, обладающий неоспоримыми лидерскими качествами. Он готов вести за собой людей, защищать каждого, кто принимает его сторону и готов направлять к тяжелой, но возможной победе. Но если нет лидера — значит нет и никакой победы. Юнги давится собственными мыслями, летающими в голове подобно пулям; в неверии слабо мотает головой и не может даже моргнуть. Он всегда вступал в спор с Чонгуком, при личном разговоре подвергал здравой критике его приказы и идеи; направлял его, если тот физически или морально уставал, прикрывал в драках и стычках. Но почему-то сегодня не сделал ничего, чтобы уберечь младшего от события, подвергающего его прямой опасности — просто встал столбом и позволил человеку с ножом посягнуть на жизнь друга. Сейчас не слышно ни криков боли, ни стона, ни хрипов — потому до осознания доходит не сразу. — Никто. Не виноват, — Тэхен обессиленно сваливается с чужого тела на пол и, тяжело переворачиваясь на спину, раскидывает уставшие руки в стороны, невольно задевая левой рукой валяющееся рядом ведро. В голове у Кима, впервые, как-то тихо и правильно. Мрак отступил. Надолго ли? Осталась лишь хрупкая, тянущая печаль и чувство вины перед человеком, которого с такой жаждой внутренний монстр рвался убить. Нет, душевная боль не ушла, но теперь ее можно выдержать. И пока младший, измотано прикрыв глаза, восстанавливал ритм своего дыхания, Чонгук рядом с ним заторможено смотрел на деревянную потертую рукоять ножа в пятнадцати сантиметрах от своего виска, торчащую из мешка с половыми тряпками. Пот тонкими ручьями струился по шее, но все еще живое сердце билось на удивление ровно. Неужели Чону и правда было все равно? Юнги с длительным выдохом согнувшись в корпусе, упирался похолодевшими от испуга ладонями в колени, и дышал, дышал, успокаивая нервы. Сжимал глаза до мурашек, делал через нос размеренные вдохи и выдохи, останавливая дрожь в груди. Иногда хватает мгновения, чтобы перестать ощущать себя в этом мире: твердая почва уходит из-под ног, все части тела одновременно немеют, а обстановка вокруг становится черно-белой. Именно это ощутил Мин, в момент, когда Тэхен запустил нож. Голосовые связки тогда скрутило, и он не успел выкрикнуть ни единого звука. Просто в оцепенении стоял и смотрел, опустив парализованные руки по швам. Оказалось, они совсем не готовы к борьбе. Впереди тяжелые, еще более мрачные времена, но никто из них морально к ней не готов: ни Чонгук, истощенный усталостью; ни Тэхен, запутавшийся в себе и непонимающий кто враг, а кто друг; ни Чимин, боящийся защищать самого себя и ни Юнги, оцепеневший от страха, стоило только оказаться так близко к чьей-то возможной смерти. Никто из них не переживет утраты. Мин, ощущая злость, хватает вздрогнувшего Пака за руку и начинает тащить в сторону длинного коридора: — Пошли! — Куда? — Пошли, говорю! А Пак, встревоженно оглядываясь через плечо, смотрит на лежащих на полу парней и прежде чем насильно скрыться за темным поворотом, улавливает на их лицах необъяснимый покой. «Сумасшествие бледным пятном живет в каждом из них, — вскользь думается Чимину. — Но у Тэхена с Чонгуком — оно выделяется определенно ярче». На город постепенно опускалась холодная ночь. Дождь за окнами усиливался и начинал громко тарабанить по крышам беспокойных жителей, пока здесь — в нескольких метрах под землей, посреди звонкой тишины, две жизни бесшумно дышали в унисон. Вероятно, это их общее, поделенное на двоих безумие — лежать вот так, размазанными после драки по полу и, думая о чем-то своем, в безмолвном примирении соприкасаться кончиками теплых пальцев. Ким никогда не признается даже самому себе, в том, что не смог бы лишить жизни Чонгука, потому что в глубине существует нечто большее, чем жажда мести, обида и скорбь. А Чон смотрит нечитаемым взглядом в серый потолок и думает, что их чувства друг к другу нельзя отнести к чему-то здоровому. Но если мир вокруг и так уже не здоров, то следует ли требовать от них чего-то большего? Думал ли он о том, что нож все же проткнет его грудь? — конечно думал. И это чувство сомнения относительно действий Тэхена теперь неприятно отзывается внутри. Чон доверил ему свою смерть, но в мыслях ни на секунду не промелькнула надежда на сохранение жизни. Почему-то он был уверен, что Ким поддастся своей злости, почему-то думал, что на иное младший сейчас не способен. Обесценил его положительные качества, подверг сомнениям его здравомыслие. Использовал Тэхена, как меру для собственного наказания. Неужели он и правда настолько устал?.. Они все застряли в темной временной петле, из которой есть риск никогда не выбраться. Их детские судьбы искалечены прошлым, светлые души осквернены жестокостью, а сердца изувечены болью. Мрак Веатона постиг каждого, кто является его частью, и Чону, медленно и осторожно сейчас принимающему сидячее положение, искренне жаль, что это тяжелое время невозможно обратить вспять. Чувствуя боль в ребрах, прислоняется спиной к стене и вытирает костяшками все еще сочащуюся из носа кровь. Выпрямленные ноги свободно лежат на полу, но ранний перелом по-прежнему продолжает тревожить. Чонгук незаметно морщится и шмыгает забитым носом, чем ненамеренно привлекает внимание младшего. — Я не буду извиняться, — бесцветно нарушает долгое молчание Тэхен, продолжая находиться в лежачем положении. — Если я скажу, что не хотел — это будет ложью. — Я знаю. — Считаешь меня безрассудным? — бледно улыбается Ким. — Умный человек знает, когда нужно вовремя остановиться. — Но ты не хотел этого, — младший поднимает взгляд на задумчивый профиль Чона, замечая размазанную кровь на его подбородке. — Ты не хотел, чтобы я останавливался. Почему? Чонгук, ощущая пульсирующую боль в висках, смотрит на противоположную стену и подбирает в голове правильные слова, чтобы ясно и честно объяснить свой поступок. Они давно вот так не разговаривали, и несмотря на плохое самочувствие, ему хотелось подольше растянуть их беседу. И вроде бы они теперь жили в одной комнате, вместе просыпались и вместе шли в столовую, но никто из них друг с другом особо не заговаривал. Да, они могли обсудить какие-то общие бытовые темы, но чтобы вот так: искренне и наедине… За два месяца они уже и забыли, как это. Один раз, встав по нужде ночью, Чон сонно шоркая ногами, наступил на что-то жесткое, опустил глаза и увидел маленький ловец снов, с которым Ким всегда спал. Будить младшего не хотелось: старший поднял амулет с пола, коротко рассмотрел его в свете луны и, чуть помешкавшись, аккуратно положил его в чужую свисающую с кровати ладонь, мягко сжав ее в кулак. Спящий Тэхен, покрывшийся испариной от очередного кошмара, сжал кулак сильнее, прижал его к груди и перевернулся на спину. А Чонгук так и продолжил на него смотреть, отмечая для себя что черная бандана, которую он когда-то подарил этому мальчишке в камере, все еще находилась на нем, а не где-нибудь в мусорке. Ткань поддерживала каштановые волосы, чтобы те не мешались во сне, и Гук, совсем забывшись, нежно и предельно осторожно, чтобы не разбудить, провел костяшками пальцев по чужому, мокрому лбу. Кошмары сравнимы с паразитами, оживающими только по ночам, и Чон не понаслышке знает каково это сталкиваться с каждым из них лицом к лицу. Поэтому, прежде чем выйти из комнаты, старший, прикрыв глаза, склонился над сопящим парнем и почти невесомо коснулся губами лба, тихо произнеся напоследок: «Что бы тебе ни снилось сейчас… Знай: ты в безопасности». — Иногда человек устает. И даже не столько от самой жизни, сколько от самого себя, — спустя минуту молчания, прорезается ровный голос Гука. — Плечи становятся очень тяжелыми и кажется, что позвоночник вот-вот переломится. Думаю… Я просто устал. Очень устал. — От чего?.. — смотрит снизу вверх Ким, в непонимании хмуря брови. — А ты что, не в курсе происходящего? — Чонгук с усмешкой вновь шмыгает носом, берет одной рукой ведро и подставляет его под небольшой кран, торчащий в стене. —Тебе нужно лучше прислушиваться к новостям, — берется за рукоять чужого ножа и делает длинную прорезь в мешке, следом доставая тряпку. Включает ледяную воду и бросает обрывок ткани на дно. — Я все знаю, — Тэхен привстает на локтях и присаживается к стене рядом с Чоном, что задумчиво смотрел на то, как ведро наполняется шипящей водой. — Бомонт все никак не подохнет, тем самым лишая своих людей возможности избрать нового лидера, который мог бы предотвратить угрозу. Неизвестный готовит бунт в городе, а власти не торопятся подавить этот бунт еще в зародыше, рассчитывая на силы завербованной «армии». Я все знаю, Гук, — пожимает плечами Ким и наблюдает, как Чон, достав ледяную тряпку из воды, прикладывает ее к своей переносице. — Только не пойму, причем здесь ты? Решил разделить судьбу чужих людей со своей? — Напомню, что и ты когда-то был всем нам чужим, — кидает косой взгляд Чон, поражаясь исходящему от Кима равнодушию. — Неужели тебя совсем не беспокоят происходящие события? Не волнуют жизни людей, живущие с тобой на одной земле? Не тревожат судьбы детей? Младший задумчиво поджимает губы и смотрит в озадаченные глаза напротив: — Беспокойства, волнения, тревога… — Ким приглушенно растягивает каждое слово так, будто для него это, не более чем черный юмор. — Все это бесполезные чувства, которые не приносят ничего, кроме проблем, — в унисон словам, младший забирает из чужих пальцев тряпку, перегибается через чужую грудь и смачивает ткань в воде. Затем полностью поворачивается к старшему и садится на пятки для удобства, следом аккуратно прикладывая ее к носу Чона. — Ледяная ткань здесь не поможет, нужен лед, — кивает Тэхен сам себе, наблюдая как медленно тянется струйка крови к ложбинке над губой. А Чонгук смотрит и не понимает причину такого резко сменившегося настроения. Старший скользит по спокойному лицу напротив, находящемуся от него в максимальной близости, по небольшой садине на левой скуле, которую сам Тэхену поставил: «Останется шрам, — вскользь думается Чону. — Его первый шрам». И осознанно спускается взглядом вниз — к таким же разбитым, как и у него губам, покрывшимся темной корочкой крови. — Если все это бесполезные чувства, то получается, ты ни за кого не боишься? Тэхен отрывает взгляд от ложбинки и поднимает глаза. Внутри него тихий, еле слышимый голосок просит ни о чем его больше не спрашивать, и Чонгук замечает эту бледную вспышку, коротко сверкнувшую в темных зрачках. — Зачем ты пытаешься меня обмануть, м? — в ответ на молчание, Чон касается большим пальцем чужого подбородка. — Тебе не больно здесь, — он проводит по запекшейся крови в уголке губ. — Не больно здесь, — медленно движется вверх по щеке, достигая будущего шрама. — Но здесь, — слабо стучит по чужому виску, намекая на разум, — тебе больно, Тэхен. А где есть боль, там есть и беспокойство, и волнение, и тревога. Младший молча смотрит на непроницаемое лицо и ощущает легкое, фантомное покалывание в тех местах, где чужие пальцы его касались. Как давно они не дотрагивались друг до друга именно так — осторожно, ласково и безопасно? Ким в мелкой панике отворачивается и бросает в ведро окровавленную ткань. Не отвечая, поднимается на ноги и отряхивает колени, пытаясь скрыть взгляд, наполненный неконтролируемой растерянностью. Нет, его тронули не слова, полушепотом произнесенные Чоном — его тронули чужие прикосновения. — Снова бежишь, — усмехается Чонгук, под звуки торопливого ширканья ладоней по джинсам. — Как тогда в душе. — А что было тогда в душе? — не поднимая глаз, издает смешок Ким, намеренно обесценивая их прошлую близость, не закончившуюся ничем серьезным. Он начинает тщательнее оттирать от пыли джинсовую ткань, не понимая, что давно уже все отряхнул. С упорством смещает фокус своего внимания лишь бы не попасться на крючок старшего. И увлеченный своим повторяющимся, бессмысленным действием не замечает, как Чон, поднявшись с пола, делает уверенный шаг к нему. — Рассказывать слишком долго, эффективнее будет показать, — произносит Чонгук, в унисон словам перехватывая запястья оцепеневшего от неожиданности парня, и невзирая на саднящую боль в уголках рта, позволяет себе то, о чем думал все эти месяцы. Ладони Тэхена инстинктивно упираются в чужую грудь, так плотно сейчас давящую на его собственную, но собственные губы оказываются предателями. Они растворяются под напором, ощущают тепло и свою неоспоримую важность для человека, чьи пальцы только сильнее вжимаются в поясницу, запрещая опостылевшей дистанции вклиниваться между тел. Чон скучал, скучал так сильно, что этот поцелуй кажется гораздо слаще предыдущего. Возможно дело во вкусе крови, попадающей им обоим на переплетающиеся языки, но Чонгуку, на самом деле, так плевать сейчас… Ребра тягуче ноют, но Гук уверен: эта боль другая. Там тоска в сердце радостно скулит и мечется, как щенок, дождавшийся своего хозяина. Там на иссохшем от жажды пустыре, начинают произрастать долгожданные цветы. Там тихое счастье смешивается с неверием, и немой голос просит Тэхена больше не убегать. Израненные костяшки пальцев саднят — плевать. Голова нестерпимо гудит — плевать. Ногу адски ломает, но все равно — плевать. Он за затылок прижимает Кима к себе крепче и чувствует неподдельную отдачу в ответ. В отзывчивых губах Тэхена сейчас нет никакой лжи, нет стремления использовать и отыгрывать эту близость с выгодой для себя. Младший отпускает свою собственную жажду с крепкого поводка, уверенно обнимает Чона за шею и сбивчивым дыханием в непрерывающемся поцелуе доносит правду о том, как сильно на самом деле по нему скучал. Пальцы блуждают по верхним позвонкам, животы соприкасаются, а грудь вздымается в созвучии с их личной песней, отбивающей звонкий ритм в их сердцах. Их чувства друг к другу совсем разные — это правда. Каждый из них ощущает стремление быть вместе, исходя из силы своих внутренних разрешений. Тэхен скуп на положительные эмоции, но не лишен чувства привязанности, и Чонгуку, умеющему в полной мере проявлять всю свою страсть и любовь, совсем необязательно видеть чужие эмоции, чтобы знать об их существовании. Они — две, недописанные единицы, дополняющие друг друга. И, если Ким, в силу семейной трагедии, утратил большую часть человеческих чувств, Чонгук совсем не против разделить с ним свои собственные. Колени младшего постепенно начинают подкашиваться, но плевать. Губы и лицо перепачканы чужой кровь — плевать. Бескрылые бабочки в животе совершают попытку вновь взлететь, и Тэхен смело дает им право на эту жизнь. Отвергая все свои принципы и предрассудки, дарит право самому себе находиться в максимальной близости от того, кого считает своим человеком. Прямо сейчас, растрачивая себя прежнего в этом долгом обезоруживающем поцелуе, Ким осознанно собирает по кускам мосты, им самим же когда-то сожженные. Месть отходит на второй план, а желание изничтожить систему непредсказуемо притупляется. Нет, оно не перестает оказывать влияние на его чувства, но становится менее ощутимым. Тэхен жмется ближе, потому что нехватка, потому что внутри что-то воет и на коленях просит не отдаляться. Какое-то непонятное, ускользающее предчувствие вызывает ком, подступивший к горлу, и с каких бы сторон Ким ни пытался это предупреждающее ощущение рассмотреть, оно становилось все нечетче и размытее. Впервые его охватывает глубокий страх. Здесь — в доверительных объятиях старшего, Тэхен впервые чувствует себя не в безопасности. Эта опасность исходит не от Чонгука, она имеет иной источник — невидимый и до ужаса тихий. Поджидающий его мрак уже вовсе не в голове, он с улыбкой гуляет посреди приютских стен. Он снаружи. — Однажды, я хочу покинуть город, Гук — неожиданно в губы шепчет младший, прерывая поцелуй. И не открывая глаз, будто бы в подтверждение своих слов, прислоняется лбом к чужому, мысленно прося его понять. — Что?.. — Чонгук почувствовал словно стрела тока прошла через все его тело, а в груди остро кольнуло, словно в него и вправду вогнали нож. Мысль, что однажды Тэхен может покинуть Веатон — неприятно сжала сердце в тиски. Наверное, это эгоистично хотеть удержать человека рядом с собой, зная о его противоположных стремлениях, но справиться с этим чувством оказывается сложно. — Этот город — мой страшный сон, о котором я хочу забыть, — Ким укладывает ладони на обе щеки старшего и начинает медленно их поглаживать большими пальцами. — Здесь я потерял свою семью и уже начал терять себя. Многие мечтают о том, чтобы жизнь в Веатоне наладилась, но я… Я на самом деле хочу быть вне его стен. Я будто… Будто не на своем месте, понимаешь? Вдруг, это место на самом деле где-то там — очень далеко отсюда. Пока младший с фальшивым спокойствием размышлял, Чонгук, продолжая держать его в своих объятиях, молча слушал и понимал: желание Тэхена отличается от желаний окружающих, ведь несет в себе более глобальный смысл — свободу во всех ее проявлениях. Он словно никогда не относил себя к Веатонцам, надеясь на нечто большее и лучшее. Один из них, но все же чужой. Всегда. На мгновение Чон представил, как вместе с Кимом навсегда покидает место, в котором вырос и за которое в будущем намерен бороться, и мурашки поползли по спине. Потому что он не готов… Как и не готов честно отвечать на вопрос, прозвучавший следом: — Если мы когда-нибудь увидим процветающее начало, ты уйдешь со мной? — Тэхен сам не верит в то, о чем спрашивает и тихо сглатывает, открывая глаза. — Я не знаю: что находится по ту сторону границы, но по рассказам отца, знаю, что мир гораздо больше, чем можно представить. Знаешь, он привозил мне запрещенные журналы с разными картинками и на них были изображены города, полностью отличающиеся от нашего, — легкая улыбка проскальзывает на лице Кима, в то время как спина от невидимого взгляда инеем покрывается. — Тот другой мир, казался мне живым и необремененным тяжелыми условиями существования. Там будто больше воздуха. И я очень хочу его увидеть. Мы… — взгляд неуверенно поднимается на старшего, прозрачно смотрящего вниз. — Мы можем увидеть этот мир вместе, — в голосе крупица надежды, но Ким понимает, что его завуалированная просьба слишком высока в цене. Чонгук никогда не захочет покинуть город, никогда не променяет свой дом на чужие мечты. В ответ тишина. Руки, опоясывающие до этого талию Кима, сами собой расслабляются, и младший понимает без слов чужой ответ. Убирает собственные ладони с чужого лица и делая неуверенный шаг назад, ощущает, что никто его отстранению больше не препятствует. Глупо, как же глупо… Наивные желания и розовые мечты. Внутри становится еще тяжелее и холоднее от не оставляющего его предчувствия. Он смотрит и почему-то в подробностях запоминает лицо Чонгука. Неосознанно кладет пальцы на запястье и потирает свою зачесавшуюся татуировку. Что-то не так… В этой тревожной тишине с отголосками дождя, определенно что-то не так. Ким незаметно сглатывает, засовывая подальше свои ненормальные мысли и с бледной, обманчивой улыбкой на лице, уходит без всякой обиды, намереваясь просто лечь спать. Где-то в душе он ждет, что Чон его на ходу окликнет, но человек за спиной становится все дальше и дальше, а в ответ только собственный шорох подошвы по бетонному полу. Завтра это смутное чувство пройдет — Тэхен уверен. Он вновь рано проснется в их общей комнате, запиннет разбросанные носки Чимина тому под кровать и пойдет, как обычно, на утреннюю тренировку. Снова забудет пообедать, из-за чего Пак притащит ему еду уже в тренировочный зал, возможно в очередной раз словесно сцепится с Гуком, но не позволит себе больше подобного, как сегодня. Тэхен будет продолжать жить все с той же целью, но отныне она не станет его разрушать — он себе это обещает. Чонгук не двигается, не пытается догнать и убедить Тэхена в том, что рядом с ним согласен на все: даже на то, чтобы покинуть родной город — ведь последнее будет страшной ложью. У них впереди ещё так много времени, давать ответ сейчас, не зная исхода грядущих перемен — большая, необдуманная глупость. Чон никогда не даёт обещаний, в которых не уверен сам. Потому прямо сейчас в бездействии смотрит на спину уходящего парня, и как только тот скрывается за поворот, Чонгук опускает досадный взгляд, сжимая кулаки. Они разошлись на мирной, хоть и не до конца проясненной ноте, но что-то внутри встревоженно скрежещет, буквально все время молчания не давало покоя. Чон прикладывает ладонь к груди, растерянно бегает глазами по полу и морщится, ощущая бешеное, тоскливое давление внутри. Он несколько раз с силой ударяет кулаком себя в область сердца, намереваясь подозрительное треморное биение прекратить, но не помогает. Там что-то ноет и до осевшего голоса кричит срочно Тэхена догнать. Плохое предчувствие колет и заставляет сделать дернувшийся, сомнительный шаг. Но в итоге Чонгук так и остается стоять на месте, потому что еще не знает… Как через несколько часов будет в тревоге бегать по коридорам и постыло рвать волосы на голове, проклиная самого себя. Как разгромит кабинет Раймонда и с мертвой пустотой в глазах рассечет Гарду наотмашь щеку осколком вазы. Как будет орать в горло на этом же самом месте, желая переписать свою непоправимую ошибку. Он будет вспоминать их последний разговор, вспоминать слова, сказанные Тэхеном о другом мире и винить себя в том, что не решился тогда побежать вслед за ним. Мысли распилят его голову надвое и неизвестно, какая из них для Чонгука будет невыносимее: та, где Ким сам принял решение их всех покинуть, или кто-то в этом насильно ему «помог». Чонгуку никогда не нравилось наблюдать за долгой, мучительной смертью; его не вдохновляли крики боли и не приводила в восторг сочащаяся кровь, но он не знает, с каким ярым зверством уже через месяц будет превращать лица приспешников Черной Мальвы в тошнотворный кусок мяса и ломать арматурой руки, привязанные крепкой веревкой к бревну. Как будет сквозь умоляющие крики боли по крупице выбивать правду и вытирать со своего лица мелкие брызги чужой крови. Не знает, как будет отчаянно и безуспешно продолжать искать. Искать Тэхена повсюду.