Тэхену, в очередной раз наносящему неумелый удар ножом по боксерской груше из автомобильных шин, думается что злость в данную минуту — лучшее плацебо от нереализованных навязчивых мыслей. Вымещение агрессии на резине, покрывающейся множеством хаотичных порезов, позволяло ненадолго переместить фокус с ненависти к самому себе, на болтающийся в воздухе, ничего не чувствующий предмет, с которым парень мысленно сравнивал самого себя. Между ними ведь нет никаких отличий: он — такая же вещь, не ощущающая физической боли, груша для тренировок, не имеющая под собой осязаемой устойчивой почвы и принимающая на себя без передышки ножевые пощечины от самой жизни. В моменты, когда самодельная конструкция по инерции приходила в слабое движение от ударов, коротко звенела цепью и издавала глухой звук повредившейся резины — Киму хотелось зубами вцепиться в ее структуру и со звериным рыком вырвать из нее кусок. Он представлял перед собой лицо убийцы его родителей и приходил в бешенство еще больше, потому что сколько бы ни задействовал все извилины своей фантазии, чужое лицо всегда оставалось неизменным — оно было черным подобно бездне, в которой невозможно ничего разглядеть. Зубы сжимались, вскипающая кровь приливала к щекам, и ярость вновь завладевала разумом: от утраты, продолжающей жить в его сердце, от бессилия, от того, что желание отомстить, уже разлагающее его как человека, перерезало глотку лишь пустоте. Он злился на себя за бездействие, за свою физическую слабость и неспособность даже в тренировочном рукопашном бою умело отразить удар, не говоря уже о владении ножом в целях самозащиты. Злился за то, что вся его ненависть была предназначена дьяволу, чье имя все еще скрывалось под тяжестью непроглядной плиты.
Прошло уже два месяца, как они вернулись из плена. Осенние листы календаря сыпались под ноги, кажется, быстрее самого времени. И вроде бы внутри все уже должно было притупиться, но этот тощий червячок памяти никак не хотел подыхать. Двойное дно несомненно повлияло на Кима. Оно словно вцепилось челюстями в его сердце и отгрызло себе самый вкусный кусок, оставляя его живым лишь наполовину. Те люди, блуждающие среди проржавелых труб, казались безнадежной зомбированной массой, но в глазах каждого Тэхен замечал крупицу все еще бурлящей жизни. Пусть этой крупицей и была только ненависть.
— Я не оправдываю себя. Я совершал ужасные поступки. Но за каждым моим поступком скрывается печальная история. Мы живем воспоминаниями, мальчик.
Вспоминаются Тэхену слова наемника, сказанные ему в тоннелях, и он думает, что чем-то и правда на всех них похож. Может ли так случиться, что его личная печальная история заставит совершить его нечто ужасное? Ужасное в понимании людей, но «правильное» для самого себя. Месть — это единственный смысл, за который Ким цепляется, чтобы оставаться на плаву. Родителей нет, дома нет, надежды на светлое будущее тоже нет. Он не видит себя взрослым мужчиной, вокруг которого бегают собственные дети; не видит любимой работы и заботливой жены, готовящей завтрак, потому что, по его представлениям, солнце над Веатоном никогда уже не взойдет. Что все они продолжат карабкаться по руинам города и среди них же тихо подохнут. Если не станет мести — у Кима больше не останется ничего.
В ушах призрачное радио, с частотными помехами:
… страшная авария и не менее ужасающие кадры. Два человека горят заживо в машине.
Новый уверенный замах, и лезвие, блеснувшее в мутно-желтом свете лампочек, оставляет после себя еле видимую, неглубокую царапину на шине.
… пламя уже перебралось на внутреннюю обшивку. Температура несовместимая с жизнью, но люди внутри все еще держатся…
Еще замах.
… пожарные приехали только через пятнадцать минут, автомобиль очень быстро потушили. Скорая появилась позже, но спасать было уже некого…
И под остервенелый рык череда бездумных, бешеных ударов, не имеющих под собой никакой тактики, острым дождем сыплются на вибрирующую грушу, пытаясь исполосовать ту на куски. Дыхание сбивчивое, неравномерное. Рука движется хаотично, наотмашь. Выступивший соленый пот прокладывает себе путь по вздувшимся венам на висках, течет по напряженной, как тетива шее; капает с мокрой, прилипшей ко лбу челки, резью попадая в прищуренные, покрасневшие от давления глаза. Перед Тэхеном сейчас нет ничего: ни груши, покрывающейся порезами-крестами, ни серых, потрескавшихся стен с влажными подтеками и отталкивающим запахом застарелой пыли, ни чужого сосредоточенного взгляда, направленного на него. Перед Тэ сейчас не существовало ничего, кроме черной, безликой фигуры и полыхающего адским пламенем автомобиля, с пронзительно кричащим женским голосом внутри.
Чонгук, невзирая на уже окрепшую ногу, молча находился в бездействии: оперевшись локтями на колени сидел на лавочке и исподлобья, внимательно наблюдал за Кимом. Медленно и спокойно водил кончиком большого пальца по нижней губе со статично-холодным выражением лица, словно вычленял каждую эмоцию в импульсивных движениях младшего. Чон понимал, что Ким не боец, скорее одаренный стратег, наделенный высококлассной, долговременной памятью. Его неоспоримая способность запоминать информацию посредством ассоциаций и образов была достойна восхищения, но вместе с тем вызывала у Чонгука неясную тревогу за парня. Между гениальностью и безумием очень тонкая грань, и старший, будто чувствовал, как эта грань в голове Тэхена постепенно начала распадаться. Пока сыпалась только пыль от кратковременных землетрясений, но что случится, когда чужой разум все же не выдержит натиска собственного хозяина и сдавшись, переломится пополам?
Он вспоминает свою первую встречу с Тэхеном.
— Какого у меня цвета глаза, Чон Чонгук?
«Они темно карие» — мысленно повторяет свой ответ Чон, возрождая в памяти события того дня. — «Практически черные»
— Говорят, что глаза, это наше внутреннее отражение.
«Огненно-черные»
Это безумие не приобретенное: оно всегда присутствовало в Тэ, просто сейчас из-за всех острых событий, произошедших с парнем, оно стало более заметным. Гениальность, приправленная нездоровыми навязчивыми идеями, мало чем отличима от осмысленного рассуждения, но рискует впоследствии стать разрушительным актом, повлекшим за собой намеренное уничтожение всего, что было когда-то дорого сердцу. Взгляд безумца пугает людей из-за невозможности просчитать его дальнейшие действия. И Чонгук, прокручивая на повторе каждый диалог с Кимом, внезапно отмечает для себя то самое чувство тревожности, которое всегда испытывал рядом с ним — это был необъяснимый страх… Страх внезапной неотвратимости.
— Я никогда не даю обещаний, которые не смогу сдержать. И поверь, я сдержу каждое.
Сдержу в точности так, как произнес однажды в своей голове, Чонгук. И мне наплевать, если одно из них будет являться для тебя предательством.
Чонгук опускает взгляд вниз, упираясь лбом в косточки скрещенных пальцев и медленно, в унисон выдоху, прикрывает глаза. Он старается абстрагироваться от мыслей, заполняющих его голову, но за последние месяцы внутренний мир стал настолько невыразимо громким, что тишина превратилась в недостижимую цель. Скулы начинает сводить, а в груди разрастается плотный тяжелый шар, от чего Гук сильнее сжимает зубы и крепче сцепляет ладони, сложенные между собой в кулак.
Первый удар, который прилетел Чону в солнечное сплетение, после возвращения из плена — резкие перемены в Тэхене: его бескомпромиссное рвение отомстить за смерть родителей, жертвуя чужим доверием, дружбой и вероятно своей собственной жизнью. Озлобленность и подозрительность открыто читались в холодном взгляде Кима, словно из-за незнания имени врага, парень пытался воспроизвести черты убийцы в лицах каждого, кто его окружал в приюте, тем самым истощая свой разум и приближая его к краю бездны. Опасно полагаться на того, кто винит в своей боли всех окружающих и делает из них свои мишени. Сумасшествие вновь довериться человеку, что готов играть на чувствах чужой влюбленности и симпатии, лишь бы получить для себя необходимую информацию. Страшно учить разъяренного раненого зверя обращаться с оружием, если позже он захочет обернуть это оружие против тебя.
— Какими бы благими ни были твои цели, посмеешь предать людей, для которых ты стал частью семьи, знает Бог: я уничтожу тебя.
И Чон уничтожит, если этого потребуют обстоятельства. Ради этого собственное сердце вырвет, кинет его к своим ногам и раздавит подошвой своего ботинка. Потому что сердце, продолжающее любить предателя, не имеет права на существование.
Вторым ударом прогремела встреча с пустой постелью лучшего друга (брата, пусть и не по крови). Хосок забрал все свои вещи и перебрался в комнату к другим парням, с которыми никогда не имел никаких дружеских связей. Многочисленные попытки Гука, с трудом передвигающегося тогда с помощью костылей, поговорить со своим названным братом — завершались провалом. Хо лишь бросал презрительную ухмылку в озадаченный взгляд парня и грубо толкая плечом, сбегал подобно ужу без каких-либо объяснений. После тщетных попыток выяснить причину отстранения, Чонгук решился побеседовать с Хенджином, что отрешенно в один пасмурный день сидел на подоконнике в одиноком коридоре и прислонившись виском к прохладному стеклу, без интереса смотрел на пузырящиеся лужи во дворе. Но на все свои вопросы получил лишь один, приглушенный ответ:
«он оставил не только тебя».
Два друга больше не обедали за одним столом, не здоровались, не дурачились по причинам и без, не ходили на вылазки в город. Отныне их разделяла стена, которую Хосок в отсутствие Чона безмолвно построил. Верность, доверие, поддержка, налаженные за годы дружбы между ними, просто по щелчку пальцев превратились в ничто. И Гук не понимал, за что его друг, обещавший идти с ним до конца, отвернулся от него в самый решающий момент жизни. Почему
брат его так легко и безмолвно оставил?..
Третьим ударом стала информация, поступившая от Раймонда, о том, что некий фанатик по имени Богом созывает собрания в подвалах заброшенных зданий и, агитируя и без того обозленный народ, планирует подорвать Двойное Дно в намерении уничтожить обосновавшихся там завербованных бойцов Черной мальвы, а вместе с ними оставить под завалами погибать всех похищенных когда-то пленных и
детей. Предводитель бунтовщиков, искренне возомнивший себя освободителем и неким плодом возмездия, не считает нужным спасать тех, кого называет маленькими чудовищами.
«Там нет никаких детей», — как однажды выразился он. Бунтовщики знают о шаткости и уязвимости Двойного Дна. Дно, находящееся под руководством лидера, утонувшего в шприцах, не способно предотвратить грядущее. А люди, находящиеся в подчинении у Бомонта, никогда не решатся пойти по пути собственного плана, чтобы себя защитить. Они не смогут его убить, так как это противоречит понятиям группировки. Не смогут его убедить, так как Бомонту нет больше дела даже до собственной жизни. Они не сделают и шага без приказа лидера. Лидера… который сам шагать по-человечески уже не способен, корчась от мучительных болей на полу. Пленники системы, обитающие в низине города, никогда самовольно не покинут место, насильно ставшее их домом, и никогда не позволят детям уйти. Без приказа лидера — никто не покинет Двойное Дно.
Вот только приказ в сумрачных стенах не прозвучит.
Маленькая, белокурая Хлоя и сотни невинных детей остались беззащитны перед лицом города, которого они никогда не видели и который никогда не видел их. Они вынуждены неизбежно столкнуться с ненавистью и кровожадностью обозлившихся на власть Веатонцев, при этом не имея к этой власти никакого прямого отношения. Эти дети ни в чем не виноваты — они просто родились и приняли место своего рождения за свой дом, впитав его жестокие правила словно губка.
С момента получения неожиданной новости, Чону каждую ночь снится кошмар, где он один стоит посреди выжженного поля и смотрит на черный дым, поднимающийся с поверхности земли. Потерянно оборачивается вокруг себя, прищуривается, чтобы разглядеть за мрачным туманом хоть что-то. И с ужасом распахивает глаза, когда видит собственную мать, обнимающую испачкавшуюся в саже Хлою, что, дрожа, сжимала маленького плюшевого медвежонка. Небо окрашивается в огненно-красный, повсюду начинают грохотать взрывы, и пламя накрывает фундамент разрушенного города. Чонгук срывается с места, стараясь бежать изо всех своих человеческих сил, но ноги начинают вязнуть в земле, в мгновение превратившейся в деготь. Гук кричит, срываясь на хрип; тянется рукой к женщине и ребенку, окруженным стеной из огня и, пытаясь вылезти из смоляной трясины, умоляет их немедленно убегать. А затем последняя самая яркая вспышка… И больше ничего нет.
Лишь одиноко валяющийся медвежонок, рядом с маленькой горкой серого пепла.
Чонгуку страшно. Страшно настолько, что хочется выблевать собственный немой крик. Тягостное бремя, свалившееся на его шею, дергает сердце во все стороны света, норовя его четвертовать. Порой оно бьется так быстро, что парню кажется: будто завтра он уже не откроет глаза. Что этот дергающийся кусок мышцы все же выскочит из груди, проломив ребра и оставив после себя дыру, окрашенную в алый. Внутри так болит, так невыносимо жжет, что хочется орать подобно пленнику, распятому на дыбе. Чон злится. Ему хочется подойти к Хосоку и сквозь слезы ярости, выбить тому все зубы с диким криком: «Ты обещал мне!». Хочется подбежать к Тэхену, поднять того за грудки и встряхнуть хорошенько, прокричав в лицо о том, что боль, в которую Ким погрузился с головой — чертовски мала на фоне разворачивающейся трагедии за этими стенами. Хочется выйти за пределы белого забора и кинуть к ногам глупых Веатонцев отрубленную голову пропагандиста, чьи безрассудные речи они с таким упоением слушают. Но все, что Чон сейчас может — это, сгорбившись, сидеть на лавочке и призрачно ощущать железные кандалы на своих запястьях.
Гук вновь бросает задумчивый взгляд на парня, мордующего грушу и, твердо поднимаясь с деревянного сидения, средним шагом направляется к нему.
— Пойдем поговорим, — Чонгук крепко кладет ладонь на чужое, подпрыгивающее от тренировки плечо, призывая того прерваться. Но младший молча отмахивается от предложения, импульсивно сбрасывая с себя пальцы и в очередной раз делает замах ножом. По инерции пытается коснуться лезвием шины, не сразу понимая почему рука против его воли застыла в воздухе. — Достаточно, Тэ, — Чон сдавливает чужое запястье, поигрывая скулами, спокойно смотрит на профиль дергающего рукой парня, что будто его не слышит и, прикладывая чуть больше сил, все же принуждает сопротивляющиеся пальцы Тэхена насильно разжаться, глухо уронив нож под ноги.
— Чего ты ко мне прикопался?! — находящийся под воздействием своей злости, Ким, сцепив зубы, пытается вырвать немеющее запястье, но то словно склеилось с чужой ладонью. Грудь учащенно вздымается, а глаза в бешеной лошадиной скачке бегают по расслабленному лицу старшего.
— Ты все еще
хочешь узнать кем был твой отец?
И, казалось бы, в этих стенах жизнь для всех зациклилась в одной точке. Но все же кто-то принял решение стать исключением, с каждой неделей приобретая все новый и новый смысл. Ты либо выбираешь прятаться под кроватью и смотреть на то, как разрушаются окружающие тебя люди, а вслед за ними и ты сам, уподобляясь стадному чувству. Либо ты просыпаешься утром и прежде, чем опустить ногу на прохладный пол, делаешь совершенно иной выбор, принимая решение дистанцироваться от стада и двигаться в совершенно другом направлении, даже если по началу оно будет казаться безнадежным — как сделал это Чимин, в одну ночь разбудив Юнги и, под убивающий взгляд, неуверенным шепотом попросив старшего научить его навыкам самозащиты.
В этом сумрачном, неотапливаемом зале, активно спаррингующиеся между собой парни, на данный момент были единственным показателем сплоченной и живой тренировки. Отрабатывая движения, Юнги, в очередной раз опрокидывал стонущего и раздосадованного Чимина на спину, затем протягивал руку, чтобы отодрать позвоночник кряхтящего мальчишки от пола и через пару минут Пак вновь валялся на бетоне расплывшейся лужей.
— Что между ними происходит? — Пак, бросив быстрый взгляд в сторону Чонгука, о чем-то беседующего с младшим, принимает изначальную стойку, разминая шею. — Почему Тэ отказывается с ним тренироваться? У него ведь самостоятельно ничего не выходит, а Чонгук может помочь.
— Не отвлекайся, у тебя не выходит даже
с помощью, — Юнги поднимает с пола бутылку и, сделав небольшой глоток воды, кидает ее снова на бетон. — Я тренировал Тэ пока Гук был не в форме, а теперь он целиком
его забота, но уж никак не твоя. Сейчас есть только ты и твои дрожащие колени. Ты все еще боишься. Научился блокировать удары, но сам атаковать не решаешься.
— Я не боюсь. Просто, когда вижу твои резкие выпады, из головы сразу все вылетает, — недовольно бурчит Чимин и, стараясь равномерно распределить вес тела на обе ступни, как его учили, прижимает локти к корпусу, сжатыми кулаками прикрывая лицо, тем самым принимая защитную позицию. — Тэхен тоже не справлялся с атакой?
— Там все наоборот. Сейчас им управляют эмоции, и он забывает о том, что перед ним не враг, а друг, который хочет его чему-то научить. Забывается и летит на тебя словно ты — его основная цель, — Юнги бросает безнадежный взгляд в сторону Кима. — Его опасно тренировать. Поэтому я тебе строго запрещаю вступать с ним в спарринги.
Чимин смотрит в ту же сторону, что и старший, с сомнением воспринимая чужие слова. Да, Тэхен не отличается особым дружелюбием, но нанести вред человеку, который ничего ему не сделал — в это не хотелось верить. И помолчав с пару секунд, младший решает все же перевести тему:
— Шуга, а когда ты возьмешь меня на вылазку?
— Никогда, если будешь стоять, как статуя, боясь ударить в ответ. Не окажись меня рядом, тебя загонят в угол местные шайки и будут пинать до тех пор, пока ты не выплюнешь все свои органы, — Юнги говорил спокойно и уверенно, указывая на младшего указательным пальцем в такт своим словам, а Чимин лишь закатывал глаза, что указывало на его несерьезное отношение.
— Напомню тебе, что я долгое время жил в месте, где эти шайки ночуют чуть ли не возле твоего дома и как видишь, — напыщенно дергает плечами Пак, — мои органы все-еще при мне.
— Напомню тебе, что ты находился под бдительным присмотром братьев Ким. Что за комедия?! — Чимину прилетает легкая затрещина. — Прими стойку, как положено и сосредоточься на тренировке.
— Да, какой толк от этих тренировок, если в угол меня загонят пушкой, ласкающей мой лоб! — это был не вопрос, а скорее очередной громкий каприз парня, в котором лень порой, с улыбкой бежала вперед здравомыслия. — В меня будут тыкать пуколкой, а я кулаками должен махать в ответ?
— Не прекратишь пускать сопли, твоей пуколкой прямо сейчас станет этот пол, — ухмыльнувшись, Мин тычет глазами в пыльный бетон под ногами младшего и, сделав круговые движения плечами, сам принимает стойку. — Наступай, — манит к себе пальцами обеих рук.
— В смысле?.. — у Пака глаза сейчас по крупной монете. — Не буду. Я не могу, нет. Давай лучше ты.
— Я сказал: наступай.
— Не, не, — отрицательно мотает головой, делая шаг назад. — У меня не… Эй! Полегче! — под резкий выдох, уворачивается от кулака Мина. — Полегче, Шуга полегче! — с паникой в голосе, снова отражает неожиданный хук слева, спасая свою печень от сотрясения. Уклоняясь корпусом, уворачивается от нового удара, целящегося в подбородок, но сделать нападающий выпад навстречу, по-прежнему не может.
— Своего врага тоже будешь просить нападать «полегче»?
Юнги налетом совершает ряд прицельных ударов, вкладывая в них меньше половины своей силы, чтобы особо не покалечить, но при этом создавая вокруг парня реалистичную проекцию настоящей борьбы. Пак отчаянно уже отражает удары, отдаляясь все дальше от изначальной точки — не замечает, как старший, воспользовавшись его слабостью намеренно загоняет его в угол помещения.
— Шуга, подожди, дай передышку! — спустя минуту атаки, ноги уже заплетаются, а колени слегка начинает потряхивать от напряжения. Младший хочет пролепетать что-то еще, но поперхнувшись воздухом, неожиданно для себя самого сталкивается спиной с холодной стеной. Бежать больше некуда, как и некуда уворачиваться от нового удара, за мгновение уверенно пробившего ослабшую защитную позицию и вынуждающего Чимина со стоном согнуться в три погибели, схватившись за живот. Перед глазами рой мошек, а над головой тихая усмешка запыхавшегося Юнги.
— Представим, что прямо сейчас, загнав тебя в угол, я разорвал тебе селезенку, — сквозь усталое дыхание самодовольно посмеивается Юнги, вытирая пот с собственного лба тыльной стороной запястья. Следом присаживается на корточки и заглядывает в перекошенное от боли лицо. — Ты все еще много отвлекаешься на свой страх быть избитым, теряешься. Всегда
следи за тем, кто пытается на тебя напасть. Смотри на своего противника, — двумя пальцами указывает на свои глаза, в которых читается вся серьезность произносимых слов. — Не сможешь спасти себя, не спасешь тех, за кого беспокоишься. Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас я не пытаюсь тебя унизить или причинить вред этими тренировками… Ты просишься на вылазки, но абсолютно к ним не готов. Там, — Мин указывает взглядом на стену, намекая на территорию за границами приюта, — мне нужен друг и уверенный в своих силах напарник, который сможет вовремя потушить мой зад, если я вдруг где-нибудь его подпалю. Вот только пока горит постоянно
твой зад. Воспользовавшись твоим испугом и дезориентацией, я бы мог нанести тебе еще парочку реальных ударов с ноги, и твои органы больше не твои.
Чимин с мычанием опускается на пол, делая глубокие вдохи и выдохи, прогоняя жжение в торсе, а затем чуть помедлив, сквозь гримасу неприятных ощущений выдавливает из себя самоироничную улыбку:
— Насколько я помню… В моей жизни удары
всегда были реальными, — горло Чимина вдруг затянулось узлом. С каждым звуком Юнги замечал, как голос младшего дергается, как тот напрягает скулы, прикрывая глаза, лишь бы эмоции не хлынули плотным потоком. — Как думаешь, Шуга… — Пак поднимает глаза к потолку, вспоминая картины из своего детства, — какова вероятность, что мои органы уже
давно нарастили броню?
Попав под психологическое влияние жестокого отчима, Чимин создал себе установку, что только путем страданий и выслуги, сможет получить в итоге какое-то счастье в далеком будущем. У него и мысли не было хоть раз встать на свою защиту и тем более дать кому-то отпор, посредством нападения. Он не понимал, как это. Подросток даже не понимал, почему предпочел вернуться в приют после возвращения из плена Двойного дна, когда был открытый выбор сбежать с друзьями на свободу. Самонаказание стало выбором его жизни. И только спустя долгие ночи рефлексии Пак осознал, что вернулся в ад из-за своих неосознанных стремлений к самонаказанию. Привычные чувства, въевшиеся в него за годы тирании исходящей отчима, не желали просто так отпускать Чимина. Они гремели в ушах, вызывали ломку во всем теле, желая получить свою дозу. Физическая боль от побоев, крики и скверные оскорбления, физические и моральные надругательства — вот тот мир, который знал Пак. Закрой щенка в клетку и корми его дозой ежедневной палки, и щенок будет думать, что весь мир вокруг — это больно ударяющая трость. Чимин не понимал что стремился как можно дольше оставаться в привычном ему мире в целях самосохранения. Ведь что привычно — то безопасно. И как только привычный мир начал постепенно от него ускользать, Пак неосознанно пустился на его поиски. Привычка испытывать боль, привычка сдавливания в груди от унижений, привычка быть избитым — он не хотел всего этого, но уже не мог без этого жить. Ударить в ответ Юнги, даже в целях самозащиты, означало лишить себя привычной среды существования — возможности вновь прожить чувства, плотно идущие рука об руку с мазохизмом, тянущимся из детства.
— Не знаю, касаемо брони… — Мин закусывают щеку, слегка задумываясь. — Но, когда я начинаю тонуть в дерьме, как ты сейчас, я говорю себе такие слова: «Не здесь. Не сегодня. И даже не завтра». Ну, типа, мозги немного прочищаю себе, — смягчившийся, с долей юмора голос, проникал в голову Чимина, заставляя заржавелые гайки с острым скрипом крутиться по спиралям, ослабляя крепление сотен болтов, удерживающих устоявшуюся за годы жизни конструкцию, что отравляла Пака изнутри.
С момента, как они выбрались из тоннелей, никто из них больше не упоминал в разговорах о вынужденно случившемся поцелуе. Пак старался общаться со старшим на том же уровне, на котором они находились в первые дни знакомства, а Юнги, как и обещал своим друзьям, инкогнито присматривал за Чимином. Вот только вся эта дружеская идиллия между ними была для них обоих откровенной ложью. Мин перед сном отворачивался к стенке и вспоминал изгибы чужого тела под футболкой. Неоднократно представлял замешательство в светлых глазах, источающих испуг в купе с робким желанием. Сопение младшего разносилось неподалеку, а Юнги хотелось забраться под чужое одеяло и скромно прижаться к теплу, что так сильно напоминало ему о несуществующем доме. Даже самому холодному человеку в мире, порой хочется почувствовать крохи того комфорта, который все еще оставался для него несбыточной мечтой.
— Ничего нет. У нас ничего нет, перышко…
Теперь был только он: Чимин — мальчишка, взбудораживший тину в глубинах беспросветного омута старшего. Расчистивший дно от застарелого и вынудивший его вспомнить, каково это снова ощущать себя обычным парнем, умеющим искренне улыбаться.
И сейчас, невольно задержавшись на губах младшего, Мин воспроизводил в памяти прикосновение их дыханий, что было самым
«живым и настоящим» из всего что помнил о себе Юнги.
— Давай, кхм, давай, ты повторишь мою фразу. Только вдумчиво, оk? — как-то резко хлопает Юнги того по плечу, прогоняя вон свои провальные мысли. — И кто знает, может они помогут тебе не вгонять себя в бессмысленную безнадежность.
Пак не глупый, лишь прикидывается иногда дураком, чтобы хоть как-то сгладить острые углы в той или иной ситуации, переводя все в формат юмора. Он прекрасно видел с каким томным желанием смотрят на него чужие темные радужки. Чувствовал, как старший практически каждую ночь подходил к его постели и несколько секунд просто на него смотрел, пока младший лежал с закрытыми глазами, притворяясь спящим. Отмечал для себя знаки внимания, проявляющиеся в обыденных, но очень значимых вещах: будь то оставленный сверток шоколадки с орехами, лежащий на его сложенной одежде; новый кусок мыла, пахнущий чем-то цитрусовым (что в нынешнее время простому народу было практически невозможно достать), теплые носки, зубная паста или же новое нижнее белье, которое Паку негде было приобрести. Юнги заботился о нем под видом некоего кладовщика, обязанного выделять здешним зверям стандартные средства гигиены и вещи для жизни. Но младший знал, что никакого склада в приюте не было, все что было у здешних подростков — следствие подпольных покупок или обмена, а то, что имел Чимин — безвозмездная помощь Мина, пропадающего периодически на вылазках. Парень не мог поблагодарить старшего открыто, чтобы не смущать того за непривычные для Юнги действия. Они были вынуждены скрывать свои настоящие лица друг от друга, чтобы не усложнять себе и без того сложную жизнь.
В одной из повседневных бесед Пак как-то задал вопрос Юнги:
«Шуга, а это место… Оно действительно является приютом? А то, знаешь, как-то не похоже». Старший прожевал кусок хлеба и, опустив глаза в тарелку, коротко помотал головой. Из долгого последующего рассказа Чимин узнал о том, что изначально эти стены являлись детской воспитательной колонией, предназначенной для преступников, не достигших совершеннолетия. Сюда отправляли за убийства, грабежи, хранение и распространение наркотиков, а также воровство — именно так и оказался в этом месте Юнги, однажды глупо попавшийся на своей первой краже чужого толстенького кошелька. За двенадцать лет здесь многое поменялось, но здешние порядки остались прежними, не считая почасового распорядка дня, который был со временем упразднен. Мин стал одним из тех, кто еще успел застать прежнего начальника колонии: до того, как ситуация в городе достигла своего пика и их вынужденно переформировали в мужской приют, а глава тюрьмы, по приказу свыше, сдал все свои полномочия. На улицах Веатона количество нападений и убийств возрастало, а следом с каждым днем увеличивалась статистика осиротевших детей, которых просто некуда было уже размещать. С приходом Раймонда, информации о котором не было никакой, порядки ужесточились, так как маленькие преступники со своим сформировавшимся укладом жизни должны были научиться взаимодействовать и жить бок о бок с детьми, ранее не имеющими проблем с законом — а это было очень сложно. Власти не было интересно, как Гард справляется с обстановкой в приюте, они были заняты распрями и дележкой грязных, кровавых денег. Но Мин заметил одно — с появлением Раймонда число подростков в приюте начало сокращаться. Они просто по-тихому исчезали, и больше их никто не видел. И Юнги сомневался в том, что мэр не осведомлен о данном факте. Тогда-то у него и возникла первая мысль о живом товаре, который могли передавать в руки извращенной жилке золотого общества, отправлять в местные подпольные бордели или пускать в расход в ряды заклейменных. Когда старший упомянул о людях, живущих на другом конце света в именитом Трарде, Чимину захотелось пустить смешок, ведь все это смахивало на легенду, взращенную местными фантазерами. Он не понимал, как можно беспочвенно возводить на пьедестал чью-то силу и мощь, при этом опираясь лишь на чужие рассказы.
«Один из нас видел их. Правда был тогда еще ребенком», — с серьезностью во взгляде кинул тогда Мин и резко закрыл тему, касающуюся заклейменных, не желая отвечать на вопрос: кто именно с ними встречался лицом к лицу?
По мере того, как мрачное повествование старшего уходило вглубь, у Чимина начинали нервно трястись пальцы, из-за чего пришлось положить дрожащую ложку на стол. Он видел на что способны здешние ребята, но никак не мог предположить, что большая часть из них были хладнокровными убийцами еще до того, как попали сюда. Еще страшнее была мысль о том, что теперь засыпая в своей кровати, на утро ты можешь проснуться в каком-нибудь сыром подвале с перевязанными руками и кляпом во рту, будучи уже в статусе чьей-то подстилки для сексуальных утех или стать частью мифической армии, где пытки подаются на завтрак, обед и ужин. В любом случае после утверждения Гарда на управляющую должность, пребывание в этом месте не пошло никому на пользу лишь укрепило в юношеских сердцах кровопролитную жестокость и превратило приют в рабовладельческий рынок, нелегально поддерживаемый местной властью.
— Дело не в безнадежности, просто жить стало очень страшно, — подает голос Чимин бессознательно съеживаясь всем телом. — Мне нигде не было так страшно, как здесь. И я боюсь не здешних зверей, а того, кто сейчас стоит над всеми нами.
— Ты боишься, что Гард внесет тебя в свой товарный список? — Юнги заглядывает в поникшие глаза парня и бездумно тянется пальцами к его левой щеке, начиная в поддержке поглаживать ровную кожу.
— Если
уже не внес.
— Чонгук этого не позволит. Не забивай свою голову ненужными опасениями. Раймонд делает, что хочет — это правда, но он никогда не перешагнет через интересы Гука, просто поверь мне на слово.
— Почему он ему так дорог? — в недоумении интересуется Пак, замечая, как резко после его вопроса собственная щека лишилась чужого тепла.
— Я не тот, кто должен об этом рассказывать, — ровно отрезает старший и следом, чтобы смягчить атмосферу, улыбается уголком губ, неожиданно щелкая любопытного паренька по носу. — Не кисни. Произноси мою фразу, давай.
Чимин недовольно почесывает кончик носа, но все же прогоняет вереницу неприятных мыслей. Устраивается поудобнее, ровнее прижавшись к стенке и под выжидающий взгляд Юнги протяжно выдыхает. Губы сами начинают двигаться, неторопливо рисуя каждую букву. Вот только парень слышит вовсе не свой тихий, почти выровнявшийся голос, он слышит хрипловатый тембр Юнги, что медленно сжимая его плечо, проговаривал слова вместе с ним. Слог за слогом, вкладывая силу, которой не было у самого Пака. И этой силы было так много, что в смысл фразы действительно захотелось поверить.
Ведь Мин говорил ее для себя.
— Не здесь.
«Не здесь»
— Не сегодня.
«Не сегодня»
— И даже не завтра.
«И даже не завтра»
Пак вторит в унисон старшему, а самому кажется, что сейчас для него существует лишь это мгновение, потому что и правда внутри становилось легче. Вероятно, общего времени не существует: для каждого оно по-своему растяжимо. Для кого-то минута — это просто минута, а для кого-то — отрезок длиной в целую жизнь. Ведь как тогда можно объяснить, что человек имеющий два уха, по щелчку пальцев отодвигает окружающие его звуки и слушает только то, что ему кажется наиболее важным? Как в данный момент два парня с идеальным слухом не сразу заметили то, что уже несколько минут творилось неподалеку от них?
— Боже..
Голос Чимина внезапно дрогнет, а его испуганный взгляд устремляется за плечо резко обернувшегося Юнги: на заднем фоне Чонгук с Тэхеном валяются на полу, в драке собирая одеждой пыль.
— Это ложь! Ты все врешь! — кричит Ким, как не в себя, ударяя старшего кулаками в бок, в плечо, в скулу — куда попадет. Пока, хрипловато посмеивающийся Чонгук, шлифует позвонками пол и блокирует удары младшего.
— Трудно принять, что папочка оказался не ангелом?
Прозвучавшие слова становятся для Тэхена спусковым крючком.
— Они покалечат друг друга… — только и успевает прошептать Мин, прежде чем на его глазах разворачивается, по-настоящему, сумасшедшая бойня.
ᯓᯓᯓ
— Господин Гард, мне кажется или вы чем-то обеспокоены?
Алрой Браун, с ироничной ухмылкой на лице проходит в глубь чужого кабинета и вальяжно устраивается на диване.
— Вам кажется, — Раймонд отпивает глоток виски, стараясь держать голос ровным.
— Жаль, а должны бы беспокоиться, — парень кладет ногу на ногу и раскидывает руки по спинке дивана. — Нам тут птички напели, что у вас возникли проблемы, и переправка товара не была совершена в указанные сроки.
Гард тихим хрипом посмеивается и, откидываясь на спинку кресла, дарит собеседнику громкоговорящий взгляд:
— А я считал, что эти проблемы наши
общие.
— Отец просил передать, что у вас два дня на то, чтобы все уладить, — произносит младший Браун, намеренно проигнорировав чужой выпад. — Иначе можете собирать вещи и возвращаться туда, откуда вылезли.
— Думаю, совсем скоро вещи придется собирать нам всем, — в унисон словам, Раймонд поднимается из-за стола и подходит к окну, лишая недоумевающего парня зрительного контакта. Скрещивает за спиной ладони и уверенно расправляет грудь. — Солнце не засветит больше ни для кого, господин Алрой. Оно оставило этот город во власти холодных стихийных распрей, заставляя каждого учиться выживать в разрушительных для человека условиях
— это слова вашего отца.
Пока мужчина задумчиво говорил, вглядываясь в моросящий дождь за стеклом, Алрой только больше мрачнел в лице, но не произносил ни звука, позволяя тому закончить свою мысль.
— И он оказался прав. Я
уже чувствую дрожь земли под нашими ногами. В городе вот-вот разгорится бунт против власти. Сперва они ударят по вербовщикам, ослабив защиту системы, а после перейдут к смещению мэра и перевыборам, где во главе города рискует впоследствии встать сумасшедший фанатик. С другой стороны: мы потеряли связь с заклейменными — они покинули свою основную точку и перебрались в другое место, при этом не оповестив нас о своем новом местоположении. Что говорит о вероятном разрыве контакта и каких-либо договоренностей между нами, — Гард крепче сжимает ладони. — У них теперь другие планы на наш город. Хотя я думаю, что к тому моменту, как заклейменные прибудут, от Веатона уже ничего не останется. Скоро город будут рвать на куски собственные жители.
— Армия Черной Мальвы не хуже заклейменных, — как-то неуверенно цедит парень, не заметив за собой, как принял более скромное положение на диване. — А что касается надвигающегося бунта среди Веатонцев, его можно легко замять.
— Неужели? — издает громкий смешок Раймонд, поражаясь чужой наивности. — Армия заклейменных — это полчище смертоносных, черных скорпионов. Великолепно обученные бойцы, которым нечего бояться, потому что нечего терять: ведь они даже имен своих не помнят, — Гард ненадолго прерывается, давая Алрою переварить услышанное. — И возвращаясь к обратному, кто же, по-вашему, будет руководить операцией по подавлению бунта? Лидер Дна, ставший прожжённым наркоманом? Вы ничего не знаете о заклейменных, ничего не знаете о порядках Двойного Дна и о его людях, — Гард поворачивается лицом к нахмуренному Брауну. — Вы ничего не знаете об их политике.
— Политика здесь только одна! Двойное Дно находится под контролем и управлением Черной мальвы! Если вы не забыли, у каждого из них, на груди выбито клеймо принадлежности к общей системе, они обязаны будут подчиниться приказу свыше! — подскакивает на ноги Алрой, чувствуя в горле ком ярости и повышенное раздражение в груди. Но слышит в ответ все тот же мерный, равнодушный голос.
— Они подчиняются только своему лидеру. Наивно полагать что Черная Мальва управляет людьми посредством какой-то татуировки, она всего лишь отправляет приказы в головной центр группировки, но по факту ей не владеет.
Чтобы иметь власть над рабом, нужно иметь власть над его страхом. А эти рабы боятся только своего Бога. Они никогда не послушаются чужака.
— К счастью, их Бог слушается
нас, — не отступает в своей провальной решимости Алрой. — Просто пора напомнить Бомонту о том, кому он служит.
— Теперь он служит исключительно своей будущей смерти.
— Ну значит пора его к ней подтолкнуть. Незаменимых нет, — Алрой поправляет рубашку и, под чужой, сверкнувший удивлением взгляд, направляется к выходу. — Отец подберет ему замену, если потребуется. Я
передам ему нюансы нашей беседы. Проблему с предводителем заклейменных пока опустим, решим сначала вопрос с бунтом. И да, забыл попросить вас об одной услуге, — он опускает ручку двери, оборачиваясь на распорядителя. — Направьте Ким Тэхена по моему адресу, хватит ему тут ошиваться.
— Мне ему передать о вашем намерении?
— Ох, нет, нет, — отрицательно машет рукой парень, расплываясь в подозрительно довольной улыбке. — Предупреждать ни о чем не нужно, собирать его вещи тоже не стоит. Просто по-тихому упакуйте и отправьте ко мне, только… Сделайте его исчезновение логичным и правдоподобным.
— Как пожелаете, — кивает взглядом мужчина, четко понимая, о чем именно его просят. Но все же напоследок решается задать вопрос, вызывающий у него крайнее любопытство. — Господин Алрой, скажите. Что именно ждет мальчика?
Браун лукаво улыбается в лицо мужчине и прежде, чем захлопнуть за собой дверь, отвечает с тонкой издевкой:
— Как вы ранее выразились, Раймонд Гард: «Солнце не засветит больше ни для кого».
ᯓᯓᯓ
Вода неторопливо стекала по стенам подвального зала, подвесные полуразбитые лампы на потолке моргали светом, а пыль, забивающаяся в ноздри, тонким пластом поднималась с пола. Чимин, вздрагивающий в плечах от звуков за своей спиной, глубоко дышал и, не отводя взгляда, смотрел на узкое окно под потолком. Оттуда не было видно серого неба, только прилипшая к стеклу жижа из грязи, образовавшаяся на улице от дождя и черные берцы, передвигающейся охраны. Это маленькое отверстие, располагающееся в нескольких сантиметрах от земли, выходило в основной двор, и Пак, пытающийся сконцентрироваться на своем воображении, прямо сейчас представлял, как взбирается по холодным стенам, пропихивается в эту тесную прямоугольную дыру и сбегает из зала подобно трусу. Не видеть, не слышать, не знать о происходящем — это все, в чем нуждался сейчас Чимин.
Мир сошел с ума, и люди последовали его примеру.
Обозлившийся на весь мир, не ощущающий физической боли, Тэхен подобно безжизненному куску железа продолжал пробивать защитные блоки старшего, проезжаясь костяшками по всему, куда удавалось периодами попасть. Предплечье, ребра, левая сторона лица — у Чонгука остро болело все. Он давно мог все закончить одним нокаутом, но предпочел позволить эмоциям Кима пересечь опасную грань. Старший понимал: сколько парня ни бей, сколько ни ломай ему кости — он не остановится. Продолжит рвать своего врага на куски до тех пор, пока собственный организм от нанесенных внутренних травм не перестанет работать. В первые минуты драки, как они повалились с Тэхеном на пол, Чон не пытался нанести ответный удар, ошибочно полагая, что разозлившийся парень очень быстро истратит свой скудный энергетический ресурс и в скором времени выбьется из сил. Но бесконечно долгие минуты текли, а чужая злость не утихала. Юнги стоял поодаль и с немым страхом наблюдал за тем, как ранее слабый, неприспособленный к драке Ким, подобно запрограммированной машине избивает парня, что в несколько раз опытнее его.
— Когда это все закончится?.. — шепчет Пак самому себе. Присаживается на корточки и, сжимая глаза до мушек, закрывает уши ладонями. Ресницы дрожат, покрываясь влагой. Челюсть сводит от подступающих слез, а в голове звук ударов из недалекого прошлого: по лицу, по бедрам, по животу. Боль… Эта чертова боль повсюду. Ему невольно думается: эти стены — вовсе не Ад, но бесспорно его великолепная копия. Потому как наблюдать за чужими страданиями гораздо невыносимее, чем испытывать их самому.
— Ты все еще слаб, — хрипит Чон в лицо своему противнику. — Ты слаб! — хватает младшего за грудки, напрягает мышцы ноющих от ударов рук и, кренясь влево, с низким рыком переворачивается с ним в крепкой слитной схватке, занимая верхнюю доминирующую позицию. — Ты слаб духом! Слаб мыслями! — орет в чужое лицо Чонгук, несдержанным ударом разбивая мальчишке губу. — Посмотри, что ты делаешь с собой! «С нами…». Второй удар. Сверкая окровавленными зубами, вновь замахивается кулаком, но тут же ощущает острую боль чуть ниже ребер, от чего дезориентировано валится на пол.
Юнги дергается всем тело, намереваясь помочь другу, но получает отрицательный кивок головы.
— Не приближайтесь, — сквозь отдышку цедит Чон, смаргивая бегающие точки перед глазами. — Это наше дело, — держится за торс, вставая на четвереньки и сморщившись в лице, с натягом поднимается на ноги. Черт подери, он так устал… Но никогда этого не покажет. Все вокруг предательски расплывается, дыхание пережимается от ушиба, а раннее травмированная нога, по какой-то причине начинает неприятно гудеть.
— Когда все закончится, когда закончится?.. — доносится на заднем фоне испуганный голос Пака, что с закрытыми глазами нашептывал сам себе, как мантру.
Чонгук, стараясь не обращать внимание на боль, нарастающую в ноге, сплевывает розовую слюну на бетон, вытирает кулаком кровь, сочащуюся из носа и выставляет в предупреждении ладонь, подрагивающую от упадка сил, заметив как младший, намеревается с неадекватной поволокой в глазах вновь ринуться в нападение:
— Остановись. Я не хочу тебе вредить.
Но парень его не слышит. Он глух и слеп к происходящему вокруг себя. Не слышит предупреждений, не отличает реальность, от страшного вымысла. Его жалкие остатки жизни прямо сейчас сужаются до черной точки и распадаются на триллионы атомов, переставая существовать. Нет прошлого, нет настоящего и нет никакого будущего.
И самого Тэхена в этом времени будто нет.
У Кима воет от боли каждая мышца, но он этого не чувствует, несется на Чона, желая сбить того с ног. А затем лишь мгновение — и младшего тяжелой тушей отбрасывает назад на бетон. В желудок будто насыпали гору камней, а горло перетянули толстой веревкой. Единственное, что ощущал Тэхен после того, как старший пробил жесткой подошвой его живот — это тошноту и невозможность дышать. Ему совсем не было больно от непредусмотрительного удара, потому вопреки собственному визжащему организму, умоляющему своего хозяина «прекратить», он, отхаркивая на бетон жидкость своего пустого желудка, под умоляющий взгляд Чона, снова упирается ладонями в пол. Прилагает силы, принимая вертикальное положение и поднимает свой черный взгляд на придуманного врага.
— Не надо, Тэ, — только и успевает постыло прошептать Чонгук.
Приоткрытая железная дверь спортивного зала, под силой тяжести двух тел, мощно распахивается на полную, ударяясь ручкой о стену — от чего штукатурка сыпется крошкой. Чонгук, чуть не пробивший спиной дыру, под перепуганные взгляды друзей, вываливается вместе с Кимом во внешний коридор, слыша рвущуюся ткань своей футболки под чужими пальцами; под вибрирующее рычание Кима оступается от резанувшей боли в ноге и, успев схватить взбесившегося парня за заднюю часть шеи, летит вместе с ним навзничь, через секунды слыша металлический звон, опрокидывающихся вокруг них ведер. Затылочная часть от удара с полом гудит, в ушах нарастает дезориентирующий ультразвук, а из носа к губам ползет тонкая полоса крови.
— Нужно что-то сделать!
— Не лезь! — перехватывает Юнги Пака, бездумно намеривающего сорваться в гущу чужой драки.
У Тэхена в глазах сплошной морок. Он сжимает пальцами напряженную шею Чона, оседлав того сверху и давит на кадык, желая раздавить выпирающий хрящик. В его действиях нет никакого осмысленного здравомыслия и Чонгук, сжимающий зубы и крепко вцепившийся в скрещенные вокруг его горла ладони, всеми мышцами ощущает утрату чужого контроля.
— Мы должны прекратить, — сквозь толщу воды, доносится до Тэхена удушливо-усталый голос.
— Мы должны..
Костяшки кровоточат, подбородок дрожит, лицо перекошено в неописуемой злости, и Ким, приподняв рвано дышащего Чона за вспотевшие волосы, пронзительно шепчет ему в лицо: «Мы уже не в силах что-либо прекратить»
, прежде чем со всей силы приложить выбившегося из сил Чонгука головой об пол.
— Ты все еще хочешь узнать кем был твой отец?
— Говори или проваливай, — все же вырвав запястье из захвата, Ким поднял с пола нож, ранее вылетевший из его рук и, убрав оружие в ножны, оперся спиной на грушу
. — Ты обещал выдавать мне информацию порционно, но за все время моих тренировок с Юнги не обмолвился и словом.
— Обещал. Только в случае твоих успехов, — Чон сделал акцент на последнем слове
. — Но успехов я никаких не увидел.
— Я не собираюсь стоять и тратить время на споры. Либо ты рассказываешь, либо мы расходимся.
Тэхену не хотелось верить в последующий рассказ, льющийся абсолютно ровно и уверенно, словно мир с его звучанием не осып
ался под ноги. Словно всплывающая на поверхность правда, приравниваемая к страшной боли, не резала слух наживую. Словно Ким Джиху — любимый отец и заботливый супруг, которого знал Тэхен, не оказался всего лишь наивной выдумкой.
— Неужели ты никогда не задумывался куда уезжает твой отец, под видом командировок? На какие деньги построен ваш дом и откуда вы имели все, что обычному народу, запертому в этом городе, может только сниться? У тебя было столько подсказок, но ты упорно не хотел их видеть.
Черная Мальва стала проклятием, катастрофичной волной накрывшим, когда-то процветающий Веатон, и Ким не хотел верить, что его жизнь была с самого начала связана с жестокой системой. Еда, постель, игрушки и даже холсты для рисования, пылящиеся сейчас в опечатанном родном доме — на всем были отпечатки чужой невинной крови. Тэхену казалось, что он сам того не ведая, пропитался ей целиком. Скольким сломанным жизням он теперь должен за свое прожитое в комфорте детство?..
— Твой отец занимался поддержанием жизни детей в Двойном Дне. На тот момент я жил там. Он поставлял нам провизию и необходимое оружие, на случай нападения. Проводил с нами так много времени, словно хотел стать отцом для каждого. И мальцы любили его, привязывались… Глупые, — в голосе Чона проскользнуло непонятное Тэхену сожаление
. — Глупые, потому что не знали, что их растили как свиней на убой. Ким Джиху работал на Джона Брауна и следил за состоянием детей, с целью последующей переправки их в ряды заклейменных, когда они достигнут четырнадцатилетнего возраста. Он сам занимался переправкой тех самых детей, которые с полным доверием смотрели ему в глаза. Джиху не имел права привязываться к ним, а уж тем более их любить, потому что был основным посредником между Черной Мальвой и Трардом. Тэхен, твой отец… — Чонгук сглотнул, заглядывая в немигающие глаза младшего, чье сердце готовилось подстреленной птицей вылететь из груди
. — Был завербован системой уже давно. Но если судить по его поступкам — он был лучшим человеком…
«Лучшим, среди худших»
Ким смаргивает недавний разговор, бешеным взглядом смотрит на прокашливающегося под собой Чонгука, а затем рывком достав нож, опасно прикладывает лезвие к чужому горлу, не понимая, что именно чувствует в данный момент. Ему кажется, что его сердце выглядит как омерзительная генетическая мутация, потому что не может здоровый человек продолжать любить тех, на чьих руках столько загубленных, невинных жизней.
— Спроси своего святого Гук-и о Трарде. И о том скольким невинным, он помог оказаться там.
Отец и Чонгук — два человека одинаково виновные в страшных грехах, но по-прежнему для Тэ одинаково важные. И это ужасает больше всего.
— У тебя один шанс, — бледно улыбается Чон, осознавая происходящее. — Чтобы убить меня, у тебя есть
только это мгновение. Только оно.
Чонгук устал. Правда очень устал.
И Тэхену хочется… Так невыносимо хочется пройтись острием по этой вспотевшей коже, что он сильнее надавливает ножом, кривясь ненавистью в лице. В дымчато-серых глазах напротив сейчас невозможно ничего прочесть: они настолько спокойные, будто знают, что заслужили смерть. Юнги дергается вперед, испугавшись чужой непредсказуемости, но тут же застывает, увидев отрицательно вытянутую ладонь друга, в очередной раз просящую его не приближаться. Чонгуку, по правде говоря, было глубоко наплевать, что произойдет дальше. Он уже перешел ту черту, после которой стать прежним не удастся. Какое забавное стечение обстоятельств: они познакомились случайно в лесу еще будучи совсем детьми, даже не предполагая, что жизнь объединит их ветвистые дороги в одну. Чон проткнул его желтый мяч ножом, а теперь Ким желает проткнуть обидчику сердце. У каждого в этой жизни свой каратель. И лучше пусть палачом будет тот, кого Гук сам выбрал на эту роль.
Тот, кого так сильно и саморазрушительно.
Старший смотрит в эти глаза, безмолвно его проклинающие и думает, что встреча с этим необычным парнем — вероятно лучшее, что могло с ним произойти. Спустя столько лет вновь почувствовать себя человеком, а не машиной для убийств, действительно стоит многого. И Чонгук рад, что успел понять каково это —
просто любить.
— Это вы во всем виноваты, — дрожащим, напряженным голосом цедит Ким, не замечая капли, медленно стекающей по его щеке. — Ты. Отец. Почему? — приближается максимально близко к лицу, не сводя своего взгляда с чужого. — Почему ужас плодили
вы, а чудовищем я ощущаю
себя?.. Почему я вижу кровь
на своих руках, м? Почему я все еще пытаюсь вас оправдать?!
Вы убийцы!
Вы монстры! Так почему я?..
«Почему я?..»
