На руинах твоего имени

Юнги опускает подбородок на макушку спящего в его руках Чимина. Тот несколько минут назад, сквозь сон поменял свое затекшее положение, мерно умостившись меж ног старшего и затылком откинувшись тому на грудь. Шуга засовывает руку в карман запачкавшихся джинсов, чтобы с еле заметным выдохом успокоить резко вспыхнувшее в груди беспокойство: она на месте. Фигурка, что следует за своим хозяином целых тринадцать лет — на месте и по-прежнему тихой памятью касается его пальцев. Шуга обводит взглядом их личную тюрьму, кидает не заинтересованный взгляд на тихо беседующих о чем-то Тэхена с Намджуном. На пару секунд задерживается на дыхании Чонгука и, удостоверившись, что тот в порядке, медленно прикрывает тяжелые веки, стараясь воспроизвести кусочки тлетворных воспоминаний, которые с каждым днем становятся более тусклыми и далекими. Значимость детских отрывков из жизни, какими бы мрачными они ни были, имеет для Шуги большую цену. Они ни с чем не соизмеримы. Забудет — считай, исчез. Внутри парня живет нечто разрушительное, имеющее полное право на существование и во все горло, кричащее ему об этом. Но Юнги не хочет идти на поводу своей сущности. Он не хочет спускать с цепи своего зверя. — Человеком будь, сынок. Живым человеком, не гниющим изнутри. Парень неосознанно вдыхает слегка заметный аромат чужих волос, безвольно проваливаясь в их мягкость. Черный тоннель в голове расширяется, придавая форму нечеткому видению. Ноющие мышцы шеи расслабляются. Руки оплетают хрупкую фигуру спящего подростка, и в какой-то момент Юнги ловит себя на мысли, что именно в таком положении ему хорошо. Хорошо настолько, что даже зверь поскуливать начинает. Ноты тепла, проскальзывающие в белых прядях, вызывают в голове ассоциацию с домом, которого у Юнги никогда не было. Долгое пребывание в замкнутом пространстве невольно подстегивает сознание совершать побег вглубь портала — в место, где есть возможность зацепиться за нечто важное, что не позволит сойти с ума. А Юнги еще час назад заметил, как мысли, находящиеся под жестким контролем, начали безвольно распадаться. Они словно те самые стружки, из которых собрать первоначальную форму человеческой адекватности будет уже невозможно. Потому, давая себе позволение ощутить призрачный спектр эмоций, которые не успел испытать в детстве, осторожно зарывается носом в пряди, сжимая младшего еще крепче. К груди прижимает, чтобы тепло ощутить: дом несуществующий перед глазами представить и почему-то добрую улыбку старика, сидящего на деревянных ступеньках веранды. Вокруг солнце, зеленый газон и стол в центре облагороженного двора. Там друзья, ставшие семьей: они смеются, рассказывают друг другу шутки, от которых Хосок с Хенджином чуть ли не по земле катаются, держась за животы. Намджун с серьезным лицом жарит мясо на гриле, под сокрушающиеся причитания Джина, который уверен: от мяска совсем скоро останутся одни угольки. Шуга видит расслабленного Мэйсона и спорящую с тем о чем-то тетушку Санун. Он видит Чонгука… Чонгука, черт возьми, который заливисто смеется с Тэхеном, играясь с щенками черного лабрадора. Чимин вновь кидает какие-то язвительные словечки в спину Шуги, за которые тому хочется надрать одно место. И Мину слепо верится, что он в порядке. Прямо сейчас, в центре собственных фантазий: он в порядке. — Юнги, — младший просыпается от странных ощущений. Он чувствует, как некогда отстраненный и незаинтересованный в нежности человек утыкается ему носом в затылок. Ощущает сквозь ткань футболки мягкие поглаживания пальцев на своем животе. И не понимает, что могло произойти за не столь долго время, чтобы вечно хмурый парень вдруг начал проявлять к нему своеобразную ласку. — Ты чего? — отстраняется слегка от груди старшего, желая взглянуть на лицо. Но руки крепко удерживают на месте, безмолвно призывая остаться в изначальном положении. — Ничего, — чужое хриплое дыхание ударяется Паку в левое ухо. — Ничего, Чимин. У нас нет ничего… — бессвязная речь течет сквозь слегка приоткрытые губы Юнги, а мурашки от шепота стаей бегут по коже Пака. Нормальность Шуги утекает подобно сточным водам, и Чимин это понимает. В то время, пока несбывшиеся мечты старшего всплывают на поверхность, заставляя на доли секунды абстрагироваться от ужасной реальности, его физическое тело продолжает оставаться на дне — в низине города, чьи улицы его сердце ненавидит ровно настолько же, насколько и любит. И если сознание находится в Раю, то тело истлевает в преисподней. Объятия становятся теснее. Чимин чувствует, как больно чужие руки начинают сдавливать все еще не до конца зажившие ребра. Эта тонкая грань между нежностью и грубой силой становится слишком отчетливой. Младшего бросает невольно в жар от накрывающего с головой страха. Юнги непредсказуем: его доброта, пересекающаяся напрямую с глубоко зарытой в сознании жестокостью, пугает Пака. Шуга здесь и не здесь одновременно. Старший прекрасно слышит сбивчивое дыхание в своих руках. Он видит картины, за которые продал бы собственную душу, и злится, так как знает: вернись в начало, и смрад Двойного Дна задавит своей безвыходностью. Здесь крики человеческие из туннелей доносятся. Звуки детских всхлипов эхом от стен отражаются. Трубы, подобно отбойному молотку, стучат в пространстве беспрерывно, и капли подземной влаги опадают на забытую солнцем землю. Не хочет. Не хочет. Он не хочет возвращаться. — Юнги, пожалуйста, ты давишь мне на ребра. Больно, — сквозь собственный тихий голос младший хватается за чужое запястье. — Мне больно, Юнги. — Дурная голова у тебя малец. Такие, как ты по итогу зверьми бешеными становятся. Шуга за Пака, как за спасательный круг цепляется, в полубреду забывая, что сейчас причиняет физическую боль живому человеку. Он не зверь. Не зверь. Чимин теплый, от него уютом веет. Его хочется забрать к себе внутрь, чтобы до последнего стука сердца покой зарождающийся сохранить. Голос сладкий, молящий — плацебо от сжигающей безысходности. И Юнги глотает, глотает, не ощущая границ. Кожа чешется на ментальном и физическом уровне. Старший готов разодрать ногтями собственную грудь от желания впитать в себя чужую душу. Поглотить, обернуть в безопасный кокон, словно маленькую бескрылую бабочку. Дозировка превысила свою норму, и Мин падает. Чимин внезапно стал его тихой безопасной крепостью, в которой ему навечно хочется остаться. Ничего нет. В данную секунду у Юнги нет ничего, кроме черной теплой пропасти, окутывающей в свой плен призрачными кадрами счастья. «Останется. Пусть все так и останется». Юнги не хочет. Он не хочет возвращаться в реальность. — Ничего нет. У нас ничего нет, перышко… Есть только она. — Кто?.. — сглатывая и напрягая челюсти от излишнего давления на ребра, осторожно пытается поддержать разговор Пак. Прохладные губы старшего касаются кожи в районе третьего позвонка. Они вызывают погоню за рассудком, уносящим ноги уже от самого Чимина. Ему больно, травма отдает пульсацией в каждое нервное окончание, перерезая способность к естественному дыханию. — Кто есть… Юнги? — Надежда. И младший сдается. Психика человека способна выдержать многое, но иногда она тоже нуждается в освобождении. Чужие пальцы комкают его промокшую насквозь от пота футболку, стремясь разорвать в клочья от всех эмоций, скопившихся в одной энергетической точке. Надежда — личное беззвучное место Юнги, где он может переждать ярость зверя, перегрызающего цепи. Потому Чимин больше не пытается умолять Шугу ослабить хватку. Прикрывает глаза, проиграв самому себе. Выдыхает и сквозь терпение сжимает чужие напряженные ладони своими собственными, вкладывая в это движение всю силу переживаемых ощущений. Открытая искренность чужих объятий исключительной грубостью оседает на сердце младшего. Эта дикость, для него лично созданная. Ему в руки доверительно переданная. Физическая боль, что испытывает Пак в данную минуту, впервые, не несет в себе подтекста жестокости и насилия. Он понимает: в нем нуждаются. Его просят быть рядом настолько близко, что готовы заново сломать ребра. Сейчас, в окружении запахов крови, прели и металла, в Чимине не видят игрушку для битья. В нем видят свое спасение.

ᯓᯓᯓ

— А ты не так прост, парень, — с усмешкой произносит Джун, покачивая головой. — У всех нас есть особенности, — Тэ безразлично откидывается затылком на стену, прекрасно понимая: сидящий рядом с ним обо всем догадался. — У меня, у тебя… У него, — кивает в сторону Шуги, неразборчиво что-то шепчущего Чимину. Намджун улыбается уголком губ. Пограничное состояние его друга не вызывает всплеска тревожности. Он не причинит вреда Паку. — Твоя особенность редкая, Тэхен. И опасная. Младший на комментарий лишь снисходительно хмыкает и, прикрыв глаза, лениво тянет: — Какой парадокс. То, что может однажды меня убить, в скором времени спасет всем нам жизнь. Избирательность в физических ощущениях определенно имеет свои преимущества. Тэхен не склонен впадать в подавляющее состояние депрессии, так как убежден: любому обстоятельству, даже самому негативному, можно придать положительный смысл, если это поможет в реализации личных целей. Аналгезия для подростка не была врожденным недугом, что значительно ослабляло ее пагубное влияние на его жизнь. Умение отключаться на сознательном уровне от факторов, причиняющих боль, сложилось в голове парня, как только тому семь исполнилось. Случайно увиденные: жестокость террористических группировок на экране, последствия пыток и наличие ужасающих травм повергли мальчика в шок. Попади в руки обезумевших психопатов, насколько больно ему может быть — главный вопрос, ставший фатальным. Детская психика просто не справилась, отчаянно начав искать пути к заблаговременному спасению. Она будто бы знала, в каком месте однажды окажется ребенок. — Ты как-то это контролируешь? — хмуря брови, задает любопытный для самого себя вопрос старший. — Мне кажется… — глаза подростка открываются, и нечитаемый пустой взгляд устремляется сквозь пространство. — Больше нет. — И давно ты это понял? — Когда пришел в себя среди завалов. Хотел проверить запястье, но… — Ничего не почувствовал, — заканчивает за него Джун. Тэхен закусывает губу, и печальная усмешка не уходит от слуха его собеседника. — Да, верно. Какой бы жгучей ни была боль, она доказывает нам, что мы все еще живы, но наше тело не в порядке. Так мы можем устранить нависающую над нами угрозу. Сейчас же я даже не знаю, насколько критична ситуация с моей рукой, потому что не ощущаю проблемы. Знаешь, когда я был ребенком, мне казалось это даром, — проводит языком по губе младший, вспоминая себя в раннем возрасте, — так как никакая боль не могла меня больше сломить. Я забыл, что значит плакать, когда падаешь или обо что-то ударяешься. А в последствии и вовсе забыл, как это делать. Я чувствовал себя бессмертным, — для Нама слова парня звучат логичными, но есть важная деталь, которую он все еще, в ожидании, надеется услышать. — Родители боялись меня отпускать к ребятам со двора, не столько из-за опасностей на улице, сколько из-за опасности, которую я представлял сам для себя. Я безотчетно думал, что смогу играть со своим сознанием и мне ничего за это не будет. Но я немного просчитался. Однажды сильно порезался дома, кровь стекала по ладони, а я просто стоял и смотрел. Я ловил кайф от своей особенности. Отключал боль по щелчку пальцев, когда она кричала мне, что я не в порядке. Вот только… Мне было все равно, — младший Ким сглатывает. Картинки перед глазами возникают далеко не радужные. — Всади мне нож в спину, и я даже теперь не почувствую. Буду идти, истекая кровью, пока просто не рухну. В такие моменты рефлексии, ощущаешь себя пустым и неполноценным, потому что не способен управлять своим организмом. Не способен защитить его в полной мере. Это, — голос становится на несколько уровней тише, — моя личная плата за беспечную игру с разумом. Мое упущение. Ошибка. И, возможно, — Намджуну становится слишком постыло от чужих слов, его внутренне начинает коробить, — это мой трагичный финал. Старший потирает глаза подушечками пальцев, выдыхает и поднимает взгляд к влажному каменистому потолку. Ему думается: трагедия каждого из них началась задолго до их рождения. Он не помнит, когда она случилась, не помнит точку проклятого отсчета. У трагедии их жизней беспрерывное мучительное продолжение, не имеющее начала, к которому можно было бы вернуться. Конец все еще не виден, и не понятно, каким будет их будущий финал. — Ты был ребенком и не мог понимать, что делаешь что-то не так, — нарушая недолгую тишину, произносит Джун. — Да-а, — хрустнув шеей, Тэ глухо посмеивается. — Только мне кажется, словно я никогда и не был ребенком. В нашем городе все взрослеют слишком быстро, не взирая на возраст. — Человек становится взрослым не из-за количества прожитых лет, Тэхен. А из-за обстоятельств, что каждую секунду закаляют твое сердце, — Намджун поднимает с земли маленький камень и начинает медленно потирать его подушечками пальцев. — Оно становится тверже и тяжелее. Порой тяжелее настолько, что со временем вовсе перестает биться, превращая тебя в бесчувственную тварь. Тэхен вслушиваясь в чужие слова, намеренно переводит взгляд на того, в чью человечность верит больше, чем в свою собственную: — Как думаешь, сердце Чонгука бьется? — Большинство считает, что у Кербера и вовсе никогда сердца не было, — Намджун смотрит на профиль младшего, надеясь, что тот сумеет прочесть между строк. И да, в глазах Тэ загорается та самая искра понимания, объясняющая каждый шаг, каждое слово, произнесенное когда-то Чонгуком. Все неразборчивые пазлы логичным образом складываются воедино. Осознание сложности и глубины чужой личности ударяет под дых. — На выход! — грубый голос громко отскакивает от металлических решеток, заползая в голову каждому пленнику. Джин подскакивает словно от взрыва, неудачно толкнув Мэя в раненное бедро. Тот стонет и, сжимая зубы, бубнит проклятия, но вовсе не в сторону извиняющегося уже перед ним друга. Мэй проклинает это место и животных, давно позабывших, что значит быть людьми. — Тебе говорю! — дуло автомата направлено безошибочно в голову. Тэхен прикидывает: коснись пуля его лба, почувствует ли тело хоть что-то за секунду, прежде чем его хозяин отправится на ту сторону? Улыбка сама появляется на его лице. Ему смешно от бредовости собственных мыслей. Когда-то Ким читал, что люди, страдающие подобным недугом, не выдерживая физической пустоты, сами наносили себе увечья, желая ощутить хоть что-то. В не столь далеком прошлом, ему это казалось полным сумасшествием. Только сейчас уже не кажется. — Поднимайся, шизик! Не слышишь, что ли?! — Куда? Куда вы его тащите?! — Чимин подрывается с места, полностью забыв про собственный дискомфорт, когда Тэхена хватают за предплечье и силком выволакивают из их общей клетки. Пак не знает, почему именно к этому парню питает чистые дружеские чувства. Не знает, почему готов перегрызть глотку каждому за человека, который не сделал для него в этой жизни ровным счетом ничего. В какой момент Тэ стал для него настолько важным? Чужое безразличие всегда являлось для Чимина чем-то болезненным. Отсутствие родительской любви побудило ребенка искать внимание буквально у каждого, кто вызывал в его сердце хотя бы минимальную долю симпатии. Ничто так не принуждает рваться к человеку, цепляться за него всеми руками и ногами, как исходящий от него холод. Стремление заполучить внимание и любовь не было для Пака осознанным. Он искал понимание там, где сильнее всего его отрицали. Искал дружескую отзывчивость в тех глазах, которые кричали ему о своем безразличии. Обретая чужую любовь, подросток получал для себя сатисфакцию того, что он хороший. И Тэхен был той самой холодной, незаинтересованной в Чимине личностью, от которой хотелось получить положительный сердечный отклик. Таким людям всегда будет мало одного человека. Сколько друзей не включай в их список, им всегда будет недостаточно. Дверь с металлическим скрипом захлопывается буквально перед его носом. Пак вцепляется замерзшими пальцами в проржавевшую решетку и с несмолкаемым гулом страха провожает спину исчезающего в темноте «друга». Юнги крутит в руке деревянную фигурку, смотря куда-то в землю. Считает до бесконечности, четко произнося цифры у себя в голове. Намджун прячет лицо в мозолистых ладонях, прогоняя мысли, наводящие неизгладимую тревогу за будущее Тэхена. За их общее будущее. Джин, молчаливо закусывая губы, проверяет зашитую рану Мэя, не решаясь посмотреть за спину. Он не знает об особенности парня, с которым даже познакомиться толком не успел. От этого подростка зависит их общая свобода, возлагать надежды на незнакомца ему не хочется. Но где-то внутри, шестым чувством Сокджин верит в то, что каждый из них еще успеет взглянуть на солнце. И только Чонгук, незаметно для всех придя в сознание, безмолвно переваривает невольно услышанный разговор. — Какой бы жгучей не была боль, она доказывает нам, что мы все еще живы. Чонгук не хочет чувствовать свое бьющееся сердце. Ему претит мысль о том, что боль — неизбежность живых. Потому что прямо сейчас он чувствует на себе весь ее жгучий спектр: боль за Тэхена, возложившего на свои плечи грядущие события, во имя их спасения. Гук не хочет чувствовать. Пусть его сердце станет в разы тяжелее. Пусть оно наконец, черт возьми, остановится. — Большинство считает, что у Кербера и вовсе никогда сердца не было. У Кербера не было. У Чонгука оно было всегда.