На руинах твоего имени

Стихия беснуется, изливает накопившуюся ярость на поверженный властью город, беспощадно разрывая на части пустынное черное небо. Природа знает о своей мощи, знает о своем полноправном бессмертии. Ей некого страшиться, ей некого терять, потому с оглушительным ревом продолжает сносить все на своем пути, желая очистить этот запертый мир от гнили и насилия, которыми насквозь пропитались улицы Веатона. Она выскабливает гниль, поднимая столпы смердящей пыли ввысь. Топит в своем крике сжимающиеся от волнения сердца. Стихия знает, что сломленные люди не виноваты. Не виноваты в своей покорности, в своей жалкой слабости, проявляющейся в безволии. Эти люди безвозвратно потеряны, высушены, обесточены. Человек, единожды отказавшийся от себя, заведомо превращается в незримую пустоту. Потому нет у природы к безжизненной массе жалости: она не щадит тех, кто, сдавшись, утратил силы на то, чтобы жить. Босые ноги уверенно ступают по окропленному слезами асфальту. Исхудалые мальчишеские плечи безотказно позволяют порывам ветра заключать себя в крепкие удушающие объятия. Природа не щадит никого. Никого, кроме хрупкого, сражающегося за свое существование ребенка. Она обрушивается волной, остужая подступающую к горлу тревожность. По-матерински нашептывает на ухо слова успокоения, и парень слышит их. Слышит в ливне, прохладой оседающем на теле, слышит в воздухе, отдающем свежестью и ароматами мокрой пыли. Глаза сами невольно прикрываются, а лицо в блаженстве подставляется под лавину нисходящей с небес ярости. «Жизнь будет жестока к тебе, но взамен подарит право на то, чтобы быть свободным», — беззвучно шепчут детские губы. Вокруг люди. Они проносятся мимо него, задевая плечами, сбивая с исхудалых ног. Словно нет его в этом замершем во времени мире. Словно не человек он вовсе, а безликая бледная тень. Они тянут за руку своих кричащих, напуганных громом детей. Набегу, накидывают им на головы плотные капюшоны, выругиваясь на них за детскую бестолковость. А мальчишка смотрит и мысленно усмехается. Эти дети никогда не узнают, что значит быть по-настоящему свободными. Никогда не почувствуют воспаряющего триумфа от победы, как те, кому в этой жизни повезло чуть меньше, чем остальным. Их глаза не засияют от вновь подаренной игрушки, ибо знают, что вскоре она им быстро наскучит. Они всегда будут жить только лишь наполовину: наполовину восхищаться, наполовину любить, наполовину гордиться своими собственными достижениями. А он, маленький безродный ребенок, до конца своих дней продолжит дышать полной грудью, четко осознавая цену каждого вздоха. Цену каждого куска хлеба, брошенного к его ногам. Цену каждого слова, источающего поддержку. «Мы не выбираем кем будем рождены. Но способны выбирать, кем станем в будущем» — проносятся в голове слова одинокой соседки, что была для него ближе, чем кровная мать. И ребенок идет, движется к намеченному в голове курсу, пока толпы снующих людей, подобно насекомым разбегаются кто куда под влиянием страха. — Эй, парень, давай сюда! — раздается хриплый, пожилой голос откуда-то справа. Глаза одиночки напряженно пытаются определить местоположение источника прозвучавшей фразы. Но слышен лишь очередной оклик. — Чего встал, как пень? Тут я! Мальчишка вновь крутит головой, словно щенок потерявшийся, пока не замечает руку, машущую ему из темной безлюдной подворотни. Нога делает неуверенный шаг навстречу взрослому незнакомцу, но невольно замирает в воздухе под давлением внутреннего недоверия. Ребенок знает об опасностях ночных улиц Веатона. Прекрасно знаком с последствиями безрассудной наивности. — Да не бойся ты! Сквозь столпы дождя семилетний юнец тщательно старается разглядеть внешность незнакомца. Слегка наклоняет голову к плечу, проходясь спокойным взглядом по скрывающейся в сумерках фигуре. А мужчина лишь рукой истощенной зазывать продолжает. Осторожность мальчика старику более чем ясна. Отчетливо наблюдает на детском лице недоверие и в тоже время необъяснимую эмоциональную отрешенность. Словно вовсе не холодно этому хрупкому телу. Словно бледная кожа, покрывшаяся крупными мурашками, не чувствует на себе потоки промерзлого ветра. Незнакомец за свою жизнь в этом городе повидал множество юных лиц, но черты этого парня, что босиком стоит в пузырящейся дождевой луже, вынуждают изношенное возрастом сердце бесконтрольно сжаться в болезненный узел. Мальчишка не знает истории места, где когда-то родился. В его воспоминаниях отразилось лишь то, за чем наблюдали собственные глаза: человеческая нищета, жестокость подпольных фанатиков, рвущих глотку за права, придуманные их больными мыслями, и маленький отдельный слой населения, с каждым днем выходящий из-под контроля. Да, речь идет именно о детях, чей фактический возраст давно потерял свою значимость. Старик понимает, что рискует. Дает себе отчет в том, что, проявив сейчас некое сострадание к одиночке, завтра он может уже не проснуться. Сломленное сознание брошенных детей никогда не возможно прочесть до конца. Сейчас они смотрят на тебя жалостливым взглядом, а в следующую минуту всаживают в твою грудь заточенный нож. И вовсе не для того, чтобы обокрасть. Причина лежит внутри, в самой глубине заплутавшего разума: это обида, задавленная ярость, совокупность чувств, вынуждающих видеть в каждом прохожем врага. Они смотрят на твое лицо, но видят в нем лишь угрозу: объект, достойный только смерти (а возможно, не стоящий даже ее). И это самое страшное — общая кара города, утонувшего в сумасшествии, когда границы между реальностью и иллюзией безвозвратно самоуничтожаются. Юнец начинает медленно двигаться в сторону пожилого мужчины. Ему не интересна жалость бездомного бродяги, скорее вызывает любопытство его дальнейшие действия. Что этот старик может ему предложить? Какую басню вольет в уши, прежде чем задушить и продать по частям за небольшую дозу сильнодействующей наркоты? Именно так и работает система царящего здесь хаоса. Взрослые боятся смерти от руки ребенка, смотревшего им в этот момент прямо в глаза. А дети страшатся уйти из жизни, так и не увидев последний взгляд своего собственного убийцы. Ведь удар, несомненно, придется ожидать со спины. — Давай, давай, — разворачиваясь и помахивая ладонью, хрипит мужчина. — У меня тут есть местечко для тебя. Мальчишка переступает черту, отделяющую освещаемую людную улицу от узкой темной подворотни. В нос резко бьют запахи переполненных мусором баков. Взгляд старается привыкнуть к ослепляющей темноте, чтобы после четко разглядеть: самодельный полиэтиленовый навес, выступающий в роли крыши, пожелтевший, местами протертый до дыр матрас, лежавший на земле, и груду разорванных на части газет. — Вот, надень. Теплее будет, — протягивает бродяга трясущейся рукой рваное женское пальто. — А потом возьми газету, сомни хорошенько и засунь себе под одежду. Бумага сможет сохранить тепло. Парень не говорит спасибо. Не произносит ни слова, смотря четко в глаза, возможно, своему будущему убийце и, забирая переданные ему вещи, выполняет все наставления четко по озвученному алгоритму. Мужчина доволен. Улыбается непривычной ребенку доброй улыбкой и, немного похлопав по дырявым карманам растянутых штанов, приглашает рукой к матрасу. — Садись, тут сухо. Я не буду тебя держать силком. Дождь закончится, и ты сможешь уйти. Мальчик молчаливо принимает приглашение, спиной движется к месту, не теряя контроля над ситуацией. Присаживается на своеобразную постель, в мгновение почувствовав под собой неприятно выпирающие пружины. Он не задается вопросом, как мужчина спит на этом со своими, вероятно, больными костями. Не спрашивает себя, как долго мужчина живет в этом смрадном пустом переулке. Внутри звучит лишь один вопрос: в какой момент все сострадание, направленное в его сторону, обернется отлично сыгранной ложью? — Голодный? — старик сгибает слегка колени, упирается в них морщинистыми ладонями и, склонив голову к плечу, начинает хрипло посмеиваться, вновь не услышав ответа от своего маленького «подопечного». — Не хочешь разговаривать? Ну ничего-о, — выпрямляется и, похрамывая на правую ногу, идет к мусорному баку, на котором висит маленький пакетик. Он копается в нем всего пару секунд, что-то бормоча, а затем мальчик замечает в чужих руках ломтик зачерствевшего черного хлеба. — Бери. В хлебе нет ничего опасного. Ведь, нет же?.. — Бери, сказал. Захочешь жить — и не такое съешь. Детские пальцы настороженно тянутся к жесткому залежавшемуся кусочку. А взгляд все тот-же, прицельно направленный на чужие замутненные старостью зрачки, один из которых полностью заплыл катарактой. Малец принимается жадно похрумкивать пресной пищей, а мужчина присаживается рядом со своим юным немым собеседником и устремляет полуслепой взгляд в темноту. — Ты опасаешься меня, я понимаю. Готов прирезать меня при любом моем резком вздохе. Дурная голова у тебя, малец. Такие, как ты по итогу зверьми бешеными становятся. А ты своего зверя лучше на цепь сразу посади и не выпускай, а то я смотрю кровь-то кипи-ит. Обозлился на весь мир, готов на куски всех порубить от обиды. А ведь, не люди для тебя опасность несут, по большому-то счету, а злость твоя, — мальчишка хмурится, но вслушивается в каждое слово, что неосознанно закрепляются в уголках его памяти. — Чем больше ярости — тем меньше здравомыслия. Раннее, активно двигающаяся челюсть от пережевывания, замедляется. Парнишка хочет что-то ответить, но проглатывает свой собственный голос. Он не может произнести ни одно слово, ни одну букву, которую так хорошо знает. Мальчик забыл, как нужно напрягать голосовые связки, чтобы издать звук. Давно забыл. — Я не знаю, что и кого ты ищешь, но послушай старика: не трать, — поворачивают голову к своему слушателю. — Не трать время на прошлое, которое уже не вернуть. Что бы ни случилось с тобой в этом прошлом, ты его не изменишь. Тоска по близким людям, которых ты потерял, не поможет им уже. Зато медленно, но верно будет убивать самого тебя. Тоска, как острое лезвие: проглотишь, и внутри изрежет тебя всего, — ударяет кулаком себя в грудь старик. — Так исполосует, что гнить изнутри начнешь. У тебя, конечно, мно-ого времени, но вечности у тебя нет, парень. Выбери наиболее правильный, безопасный для себя путь, и иди по нему, во благо будущего, которое ты представляешь в своей голове. И пусть холодный ум тебя сопровождает. А там друзья появятся, человек любимый, и ты не будешь уже тем, кто, наглотавшись лезвий, станет своей болью разрушать значимых для тебя людей. Вот здесь, — указывает пальцем на детское сердце старший, — всегда должно биться. Человеком будь, сынок. Живым человеком, не гниющим изнутри. Мужчина замолкает, а мальчик осмысливает сказанные ему слова. До сегодняшнего дня дефект, сложившийся на почве стресса и испуга, не тревожил его. Произносить слова, вести с кем-то активную беседу — в этом просто не было необходимости. Но сейчас маленькому мальчику немыслимо захотелось поговорить. И поговорить ни с кем-то, а именно с этим бродягой, чья долгая жизнь уже подходит к концу. Но в следующую минуту старший под собственное кряхтение достает из-под матраса нечто, что заставляет мальчишку инстинктивно подскочить и, уронив хлеб себе под ноги, достать из своего кармана очень похожую вещь на ту, что сейчас держит старик в своих руках. — Вот, дикий, а… — усмехаются уголком губ. — Не зарежу я тебя. Вон, аж хлеб уронил. Подними бестолочь, едой ни в какие времена не разбрасываются. Семилетний юнец напряженно сжимает в ладони нож, устремляя конец лезвия в сторону старика. А тот только головой снисходительно мотает и следом вытаскивает из-за пазухи деревянную фигурку. Она выглядит незавершенной, грани острые, нелепые. Невозможно понять, что именно должно получиться в конечном итоге. Чужое лезвие в опасной близости от лица старшего, в то время как его собственное нежно и с любовью ложится на деревянную поверхность. Стружки начинают отлетать одна за другой. Они осыпаются под его ноги, зарождая неподдельный интерес в детских глазах. Маленькая рука по-прежнему напряжена, а голова уже увлеченно склоняется к плечу. — Хочешь попробовать? — улыбаясь, кивает на свое небольшое увлечение старший. — Тебе понравится, помогает отвлечься, — протягивает нож с фигуркой. — Не бойся. Просто попробуй. Мальчишка опускает холодное оружие, убирает обратно в карман и на вытянутой руке забирает и чужую защиту, и вещь, которая, несомненно, для старика является ценностью. Он рассматривает фигурку, слегка похожую на медведя, и думает, что если немного убрать сбоку, сделать срез более четким, то медведь станет хотя бы похож на самого себя. Логическое выстраивание последовательности действий происходит в юной голове неосознанно. Обычно именно так дает о себе знать едва зарождающийся талант. И старик это прекрасно видит. Нож в детских пальцах неуверенно начинает соскребать верхнюю неровность деревянной структуры. Глаза сужаются, пытаясь выбрать наиболее удачный угол для среза. А бродяга улыбается. По крайней мере, у этого дикого ребенка теперь есть нормальное человеческое занятие. Минуты идут. Маленькие щепки активно вылетают из-под острия лезвия. Вот уже и медвежьи ушки, и, кажется, даже маленький несуразный нос. Старший впервые замечает довольную улыбку на лице ребенка. Тот воодушевленно демонстрирует свой не законченный результат и в порыве эмоций, услышав поощрительные аплодисменты от одного единственного человека, желает подбежать и обнять его. Но, делая свой первый благодарный шаг, с распахнутыми глазами, в мгновение врастает в землю, когда до ушей доносится череда выстрелов в глубине переулка, а старик с коротким хрипением в горле, опадая на колени перед его худенькими ногами, с доброй улыбкой на губах, грузом валится на землю. Слышен бег чужих ног, свисты, крики и биение сердца, которое в тот момент захотело последовать вслед за остановившимся сердцем напротив. Они не были знакомы и часа, но именно эти короткие минуты отложились на всю жизнь в памяти Юнги. Тринадцать лет назад ноги несли его по улицам Веатона. Ветер сдувал с щек чистые слезы по вновь отобранному у него человеку. — Спасибо, дедушка. Спасибо-Спасибо, — твердил на бегу мальчик утраченным когда-то голосом, прижимая к груди деревянную фигурку. «Человеком будь, сынок. Живым человеком, не гниющим изнутри» Пожилые уходят, но их мудрость продолжает жить в сердцах молодых.