ᯓᯓᯓ
«Мне это нужно» Опустив руки в карманы, думает Хосок, медленно перебирая ногами по длинному, уже наизусть выученному за три года коридору, что томительно ведет к единственной, всегда гостеприимно открытой для него двери. Он исподлобья осматривает пожелтевшие от времени, когда-то белые стены и, задумчиво переводя взгляд с одной номерной таблички на другую, глазами выискивает ту самую, которая непременно заставит его сегодня харкаться мучительным чувством чужой обреченности. «Чужой ли?» В этом месте не бывает чужих безысходностей. Они у каждого общие, безвыходно поделенные на всех, кто когда-то перешагнул черту этого треклятого места. Хосок честно не находит для себя ответа, почему он со скоростью ветра покинул палату того светловолосого парня, лишь услышав едва заметные нотки тоскливости в голосе своего лучшего друга. Наверное, испытывать эмпатию — это худшая и в то же время лучшая способность, позволяющая понимать человека с полуслова. Но, как быть с тем, когда ты кожей все чувствуешь, но не совсем понимаешь, когда слышишь звук, но не можешь его разобрать? Хоуп не привык влезать в душу к своему другу, к своему брату (не по крови, конечно, но по сплотившим их обстоятельствам). Чонгук — его якорь, его периодически исчезающее в этом мире здравомыслие. Их потухшие души делятся на двоих, заставляя остановившиеся еще в детстве сердца, с новой силой аккумулировать внутри себя жизнь. Но сегодня, в палате Чимина, стоя в дверном проеме, он никак не смог распознать: почему его друг был таким... Необычно-потерянным? Это заставляет чувствовать себя более, чем омерзительно, когда не можешь помочь, не можешь что-либо исправить, когда ты похож на ничтожное, бесполезное, глупое дерьмецо. Заплутав в своих собственных мыслях, Хосок не сразу замечает, как стоит уже напротив своей изначальной цели, к которой пару минут назад совершил свой спасительный побег. Руки уже начинают немного подрагивать, от скребущего под ложечкой тревожного предвкушения, потому, до хруста сжимая их в кулаки, делает глубокий насыщенный вдох и, не прилагая особых усилий, толкает носком ботинка слегка приоткрытую, знакомую дверь. Он не осматривает помещение, которое видел уже множество раз. Знает отлично: здесь, как и в каждой из сотен комнат этого приюта, атмосферой заправляют пошарпанные холодные стены, покрытые светло-серой штукатуркой. Справа, если смотреть от входной двери, расположены четыре двухъярусных спальных места, перегороженных жесткими балками из темно-шоколадного дерева, а по левую руку находится развороченный, словно от чьей-то борьбы, косо стоящий возле стены стол. Прямо сейчас, Хосок не пытается проводить оценку помещения на наличие нежеланных, посторонних людей: его взгляд направлен, исключительно, на самую дальнюю нижнюю постель, на которой под тонким слоем хлопкового белого одеяла лежит хрупкое, прерывно подрагивающее всем телом, ничего не замечающее, обиженное существо. Хосок ступает аккуратно, стараясь бесшумно подавлять под своей подошвой возможный звонкий треск, от раскиданного по холодному полу стекла. Крадется спокойно, тяжелым взглядом оглядывая происходящий вокруг него беспорядок, и с чувством собственного грядущего на всех парах идиотизма, останавливается возле погруженного в собственные мысли, беспомощного зверька. Хенджин обреченно, в немом ужасе раскрывает глаза, чувствуя, как сзади под чьим-то весом прогибаются пружины его потертого матраса. «Пришел добить» — усмехается собственным мыслям напуганный парень, что все это время крошил неровную стену сломанными от борьбы, грязными ноготками. Он не готов снова проживать весь подобный ужас, не так и не здесь. Сегодня он ни при каких условиях в грубые руки Чонгука больше не дастся. И громко сглатывая, всеми силами превозмогая неприятные ощущения в мышцах и теле, поднимается корпусом, чтобы пулей ретироваться в другой угол, одновременно от страха прикрывая глаза. Хосок, наблюдая за излишней встревоженностью черноволосого парня, прерывает свои попытки взобраться на чужую кровать и, делая глубокий вдох, материт про себя свою собственную предприимчивость. Хенджину страшно: Хосок это видит и, не желая больше вводить в заблуждение, ласково и со всей своей внутренней нежностью тянет за талию на постель, зажатого в угол кровати скукоженного малыша. — Не гони меня, ладно? — с хриплым голосом, утыкаясь носом в чужую макушку, Хосок укладывает к себе на руку оробевшего парня и накрывает его тканью чуть смятого одеяла. Хенджин, чувствуя, как знакомая крепкая, горячая грудь очень нежно, почти ненавязчиво прижимается к его съежившейся, покрытой синяками спине, старается изо всех сил не завыть от навалившейся на его голову нелепой досады. Он не узнал его, не почувствовал разницу между монстром и его совестью. Хенджин не ждал его, не звал, чтобы тот пришел и в объятиях своих спрятал от жестокого тленного мира. Не просил. Никогда не попросит. — Пожалуйста, не злись на Гука, — Хосок, прикрывая глаза, начинает мягко, сквозь ткань одеяла поглаживать большим пальцем напряженный живот Хенджина. — Его поведение жестоко, но все же имеет свой определенный подтекст. Тебе лишь нужно понять мотив. Чонгук не чудовище, как многие считают. Он просто... — делает паузу, задумчиво пытаясь подобрать подходящие слова. — Просто не умеет по-другому. Хенджин узнает его из тысячи. Этот голос всегда будоражащий, всегда такой близкий и безмерно далекий. Вынуждающий глаза прикрывать в тоскливой истоме, а сердце в отчаянном стуке болезненно плавиться, разгоняя весь жар, что нещадно жжет изнутри. Он не боится этого человека, потому прекращает свои попытки отодвинуться подальше и, чуть расслабляясь мыслями и телом, от понимания, что сейчас рядом с ним лежит не Чонгук, делает ровный протяжный, горячий выдох. — Хо, зачем ты здесь? — произносят с бесконечной усталостью. — Я не принадлежу тебе. Зачем ты каждый раз ко мне приходишь? Зачем извиняешься за него? — Хенджин злится: его до чертиков пробирает чужое упорство. Хосок лишь брови хмурит: ему не нравится то, что сейчас выливается из чувственного рта его собеседника. Он крепче сжимает в кулаке ткань одеяла и, делая резкий рывок на себя, впечатывает Хвана плотнее в свою грудь, чтобы с опаляющим чужое ухо шепотом донести свою мысль: — Запомни, — старший сильнее вжимает в себя. — Ты не вещь, чтобы кому-то принадлежать, Хенджин. Когда ты уже поймешь, что ты человек с собственным мнением, — он кладет подбородок на плечо парня, прижимаясь настолько сильно, что кажется уже больше некуда. — С собственными амбициями, с собственными желаниями, — целует в плечо незаметно, почти невесомо. — Ты имеешь право делать свой собственный выбор, — настолько тихо шепчет, что даже парню приходится напрячь свой слух, чтобы разобрать чужие слова. «Чужие ли?» — Скажи это Чонгуку, — прочистив горло выдавливает Хенджин. — Когда он приходит ко мне и, не спрашивая, дерет на любой удобной ему поверхности, он как-то не задумывается о моих желаниях. Или... Как ты там сказал?.. — наигранно вспоминает. — Ах, да. О том, что у меня «есть право» на собственный выбор, — уже с грубой интонацией выплевывает свое негодование Хенджин. — Уходи, Хоуп. Иначе Гук будет очень недоволен тем, что ты трогаешь его игрушку, — и подрываясь с места, грубо сбрасывает с себя чужую ладонь. Хосок, замечая зарождающуюся злость, не дает позволения закончить разговор подобным образом. Резко хватает за руку, поднимающегося с постели парня и уверенно подминает под себя. Чтобы глаза в глаза, нос к носу, чтобы дыхание одно на двоих. — Пусти меня, Хо! — Тш-ш, — аккуратно, чтобы не причинить боль сжимает пальцами чужую челюсть Хосок. — Не кричи. Послушай меня, — понимая, что парень на него даже не смотрит, прикладывает чуть больше давления, чтобы закрепить чужой взгляд на своем собственном. — Хенджин, посмотри на меня. Но истеричная борьба по-прежнему продолжается. — Да, посмотри же на меня, черт тебя подери! — громко рявкает старший, чем заставляет парня сжаться до состояния маленького воробушка и, наконец, сконцентрировать все его внимание на себе. — Хо, пожалуйста… — дрожит всем телом парень. — Если ты хочешь меня трахнуть, просто сделай это побыстрее и уходи, — шепчет сдавленным голосом Хенджин. А в глазах столько отчаяния и немой мольбы, что Хосоку становится от самого себя просто омерзительно тошно. Заставляет ощутить себя прямо в эту минуту, несомненно, полнейшим грязным, отвратным ничтожеством. — Джин-и… — прислоняясь своим лбом ко лбу парня, прикрывает глаза Хосок. — Я хоть раз тебя трогал? Хоть когда-нибудь допускал себя к тем местам, где Чонгук… — делает прерывистый, тяжелый выдох. — Где он грубо и больно тебя касался? Я не хочу тебя жестко иметь. Я просто хочу немного полежать с тобой рядом, — проводит большим пальцем по нежной коже щеки, затаившего дыхание парня. — Позволь мне немного побыть с тобой, — ведет губами по кончику чужого носа. — Позволь мне проявить заботу, — плавно переходит дыханием на закрытые, слегка подрагивающие нежные веки. — Пожалуйста. «Мне это нужно» «Ты убиваешь меня» — проглатывает свои мысли Хенджин, медленно кивая головой: дает собственное согласие на не столь продолжительный, но очень ценный только для них двоих в этом храме момент. Хосок внутренне ликует, отпускает слабо зажатые в своих руках чужие запястья и, перекладываясь аккуратно на бок, притягивает к себе лицом обессиленного, но с желанием уже вжимающегося в него парня, что с чувством временного благоговения позволяет себе уткнуться своим милым маленьким носиком в ложбинку между ключицами Хоупа. — Я никогда не спрашивал, но во имя чего ты пришел в это место, Хо? — первым разрывает молчание Хенджин. — Именно ты, не Чонгук, — он поднимает взгляд на замеревшего в миг Хосока и, отчетливо видя, как тени прошлого болезненно оседают на исказившемся от воспоминаний симпатичном лице, виновно опускает голову обратно к горячей груди, ставя мысленно в своем любопытстве галочку: это не тот вопрос, ответом на который его когда-нибудь искренне кто-то из них удостоит. — Не важно, — смотря сквозь стену, шепотом закрепляет чужие мысли Хосок, заставляя тленное прошлое картинками возникать в его собственной голове: — Они здесь, Хо, они уже здесь! Скорее, отойди от гребаного окна! — Гук-и… Гук-и, там мальчик, его забирают! — тыча в окно пальцем с надрывом хрипит четырнадцатилетний Хосок. — Куда его забирают?! Надо пом… — Ти-ихо, нас услышат! — грубо накрывает чужая ладонь его собственной рот. — Черт, ты даже не знаешь его, чтобы рвать за него сейчас жопу! — со злостью выплевывает Чонгук. — Он помог мне, черт, вытащил из-под завала, понимаешь? Нельзя его бросать! — Ты ничего не сможешь сделать, Хо. Не сейчас, — перехватывает Хосока четырнадцатилетний Чонгук, не позволяя выскочить из их общего укрытия. — Я узнаю кто он, Гук-и, обязательно узнаю, и спасу, спасу… — маниакально шепчет Хоуп, вглядываясь через стекло в перепуганные глаза, в диком визге вырывающегося пацана. — Хобби, ты о чем-то задумался? — с потерянностью и тревогой легонько трясет за плечо Хосока Хенджин, вырывая того из глубин замершей в памяти бесконечной петли. — Задумался. Ты что-то говорил? — хрипло и грудно выдавливает из себя Хосок, наблюдая в небесных глазах напротив, растворяющийся как фантом, надрывающийся детский крик. — Да, — чуть прочистив горло. — Куда ты так срочно позвал Чонгука, когда он меня… Ну ты понял, — жарким до мурашек дыханием, опаляет чужую кожу на шее Хенджин. — Произошло убийство, — проговаривает Хосок спокойным голосом, начиная перебирать пальцами черные пряди волос. — И кто умер? — Тэд. — Охранник который? — от нескрываемого удивления Хенджин даже невольно всем телом внезапно приподнимается. — Охранник который, — язвительно улыбаясь парадирует Хенджина Хосок. — Кто убил? Чон, почему я должен вытягивать из тебя все клешнями! — Хван слегка бьет кулаком в чужую грудь, а у самого уголки губ в улыбке растягиваются. Смерть в этом месте не является чем-то сверхуникальным или шокирующим, а новость о том, кого именно не так давно отправили на тот свет, впустила в чужую душу теплые лучики справедливой удовлетворенности. — Это новоприбывший, — чуть помедлив отвечает Хоуп. — Его имя Ким Тэхен. Странный, непонятный для меня малый. Делаю ставку на то, что еще и слегка чокнутый. Или.. Не слегка. — Как ему удалось завалить этого бугая? — Активно защищая свое достоинство под названием — зад, — усмехается Хосок, но улыбка тут же исчезает, когда замечает напрягшийся, задумчивый взгляд лежащего рядом воробушка. — Что с тобой, Джин-и? — тревожно приподнимает голову Хосок, уже три миллиона раз успев настучать лопатой по собственной тупой голове. — Я бы тоже убил его, — абсолютно серьезно, совсем тихим голосом отвечает Хенджин.— Я бы убил, каждого, кто поддерживает систему этого учреждения. Я ненавижу их, Хо, — поднимает свой, заплывающий слезами взгляд Хван и всматривается в чужое беспокойство напротив. — Я бы уничтожил их всех: охрану, Раймонда, Чонгука. «Тебя» — В этом и заключается твоя проблема, хороший мой, — снисходительно шепчет Хоуп, вытирая нежным касанием скатившуюся невольно слезу с чужой щеки. — Ты живешь, опираясь на заведомо проигрышное, чаще всего обреченное «бы». «Я бы уничтожил», «Я бы убил». А знаешь, что сделал этот шестнадцатилетний подросток? —старший поднимает одну бровь, создавая момент неожиданности. — Он исключил из своей жизни прозрачное «Бы». Просто взял и убил. Щелкнул пальцами и хладнокровно, не думая, вмиг уничтожил. А знаешь, что еще забавнее? — Хенджин не знает, но становится уже как-то не по себе. — Чонгук его в этом поступке полностью поддержал, хоть и не сказал об этом напрямую. — Поэтому, — подхватывает чужой подбородок двумя пальцами Хоуп, — подумай еще раз о мотивах Чонгука в твою сторону. Чего ты боишься? — Хенджин лишь глухо сглатывает, неуверенно сминая в кулаке чужую ткань черной футболки. — Я… Я боюсь ударить его, когда он… — А ты хотя бы пытался, чтобы начинать бояться? — продолжает свою речь Хосок, во всю уже наблюдая за удивленным взглядом напротив. «Нет, не пытался. Не смел, словно трус» — Хенджин остро смотрит и не мигает. Прямо сейчас в его голове происходит многомерный, неподдающийся власти рассудка, катастрофический, перечеркивающий все прошлые установки коллапс. Как ему реагировать на услышанное? Сколько времени над ним измывались, зарывая лицом в грязь? Сколько времени он сам вбивал в свою голову, что покорность — это единственный путь к выживанию? — Тебе пора оставить в прошлом гниющую внутри тебя боль, Хенджин-и. Закопать в прошлом так глубоко, чтобы оно никогда больше не смогло тебя потревожить. Ты все забудешь и пойдёшь дальше. Пора научиться жить по тем правилам, по которым живу я, по котором живет Чонгук, и даже те, кто недавно приехали. Ты бы их ви-идел. Бесподобные придурки, — смеется в голос Хосок, вспоминая нечитаемое лицо психа, испачканное чужой кровью, и дерзкого смазливого пацана, что самого Гука душевно с ноги окунул в дерьмо своим смелым, незаурядным высказыванием. — Закопать глубоко в прошлом… — куда-то в пустоту шепчет Хенджин, задумчиво прижимаясь к чужой груди еще плотнее, еще доверительнее. Прошлое — оно ведь не живое, верно? Всего лишь сосредоточение закодированных ячеек в бесконечном пространстве заключенных под замок мыслей. Оно не может чувствовать, не может передавать солнечное тепло, когда-то ласкающее еще нетронутые никем губы. Оно не может разбивать сердца, не может выть от тоски. Оно — ни на что неспособное каменное изваяние, забытый однажды негодный предмет. Но память… Память живая. Она может дышать, может озарять своей улыбкой серые будни. Память может любить, заставлять мурашки бежать по дрожащему телу. Она может стрелять насквозь, пробивая чужие надежды, и с жестоким оскалом пророчить всем смерть. У нее свои демоны, у нее свои ангелы. У памяти личный тайник невосполнимых потерь. «Эта боль, несомненно, в моем прошлом умрёт, но память заставит ее снова воскреснуть.» — Скажи мне, Хосок, память — она живая? — Она может влиять на нас, значит живая, — непонимающе соглашается Хоуп. — А я? Я… живой? «Ты живее всех, кого я знаю Хенджин-и. Даже, если этот мир практически уже мертв», — мысленно отвечает Хоуп, но вслух озвучивает другое: — Ты всегда будешь живым. «Внутри меня…» Хосок, сладко зарываясь в чужую макушку и тонко целуя в пряди ароматных волос, задумчиво закрывает глаза, сжимая в крепких объятьях, улыбающегося в его шею посапывающего уже паренька. В честь которого, на собственных ребрах отчаянно и навсегда:Во имя моей памяти.
Во имя Тебя.
ᯓᯓᯓ
— Куда собрался? — С тобой пойду, — поджав губы, сосредоточенно пытается сползти с кровати насупленный от упертости Пак Чимин. Юнги лишь глаза от усталости прикрывает, взывая ко всем существующим ныне Богам: избавить его от навалившейся на его голову липучей занозы. В планы пепельноволосого никак не входило все свое свободное время посвящать сидению возле постели какого-то калеки, перед которым сам же в первый день знакомства изрядно, так, налажал. Хоть Мин по возрасту и старше Гука, но ослушаться правую руку Раймонда означает: безоговорочно лишиться своей собственной. Поэтому маленькое одолжение в виде должности временной сиделки не является таким уж и бесперспективным, учитывая, что подобная услуга на сегодня обеспечит сохранность всех его скрипящих от лени конечностей. — Ты только прибыл, — разваливаясь на стуле с вытянутыми ногами, начинает перечислять на пальцах Шуга. — Ты весь поломанный. Твой котелок плохо варит. Твоя задница не пролезет через подкоп. И еще… Ты заметный, — Юнги еле сдерживает рвущийся наружу дикий смех от выражения лица, сидящего напротив, в прямом смысле слова, офигевшего и пышущего огненным паром Чимина. — Я что-то забыл добавить?.. — запускает бомбу замедленного действия. — А! То-очно. Ты же чуть что, выдашь нас своим перепуганным девичьим визгом. Все. Это конец. Точка полнейшего невозврата. Сейчас рванет. — Ты! «Матерь Божья» — Мин прикрывает глаза в безысходности. — Хрен седовласый! Ты кого толстозадым назвал?! Бабуин бледнолицый! — размахивая во все стороны руками, на всю палату звонким голосом, возмущенно орет младший. — Ты вообще видел, насколько крепкие у меня ягодичные мышцы! Не то, что у тебя: старческая желешка! — Чимин сам не замечает, как в порыве своего грозного негодования запутывается коленями в собственном одеяле и благополучно, со всей своей феерично-грациозной истерикой, теряя, и так, сильно шаткое равновесие, в упор впечатывается носом в находящийся возле кровати, чужой, ничего не ожидающий пах. — Ну зна-аешь, там, куда ты сейчас метишь, — оценивающим взглядом проходится Юнги по белой макушке, удачно приземлившейся между его ног, — тебя может встретить далеко не мягенькая дрожалка, — правым уголком губ скалится старший. — Иди в жопу, — бурчит себе под нос, сгорающий от стыда во всю парень, что со скоростью света пытается принять свое изначальное положение, закутываясь обратно в хлопковое одеяло. — Сейчас?.. — Юнги с таинственной улыбкой поднимается на ноги. Проходится кончиком языка по левому уголку своих немного пересушенных губ и склоняется тенью над порозовевшим от неловкости милым поросенком. — Ч-что сейчас? — Мне уже сейчас начинать входить? — медленным незамысловатым движением убирает одеяло с чужих бедер Юнги. — Я, правда, как гость, не очень, — наблюдает за вздымающейся от напряжения грудью, выпучившего на него глаза Чимина. — Могу слишком жестко снести плотно закрытую дверь… Ну так, как? — Юнги забавляется. Этот парень из него все соки своими истериками выпивает, потому единственным способом заглушить звонкий вопль: это, несомненно, надавить на зажатую кротость. — Я до сих пор не знаю, как тебя зовут, парень, — неожиданно для самого Шуги меняется в выражении лица Пак. — Но мою дверь ты точно снести не сможешь. Поэтому, что бы ты сейчас ни сделал, я все равно пойду с тобой. Юнги сейчас ничего не понимает. Откуда в напуганных недавно глазах появилось столько железной решимости? Не понимает, когда чужая маленькая ладонь отодвигает его самого в сторону. Не понимает, когда вновь просят завязать этот гребаный шнурок. Не понимает как молча сам, не говоря ни слова против, выходит из палаты следом за шестнадцатилетним блондином. У Чимина же внутри стрелка часов назад бешено откатилась: он не вещь и уж точно не проходная комната. Он всегда готов нести наказание за свои собственные ошибки, но никогда не позволит лишить себя возможности самостоятельно их исправить. Пак не видит сейчас в старшем ничего плохого или опасного для своей израненной детством психики, поэтому сразу решает расставить все точки над i. Никаких гостей Чимину не нужно: он их даром не ждет и зазывать не планирует. А вот обзавестись хорошими связями или даже дружбой с человеком, который управляет скрытыми вылазками — очень даже неплохое решение для него самого. — Подожди, нам нужен Хосок, — хватает за плечо уже готового спускаться по лестнице, нацеленного на побег парня Юнги. — Это тот, что влетел в мою палату после Чон Чонгука? — Именно, — в согласии кивают головой. — Там повсюду камеры, но есть пара слепых зон, которые находятся под живой охраной. — Все равно не понял, зачем нам этот Хосок, — хмурится Чимин, не улавливая проплывающую мимо его шестеренок чужую мысль. — У него подвешенный язык. Пока он будет отвлекать людей Раймонда, мы быстро пролезем под забором. Если, конечно, твой зад не застря. — Заткнись! — тычет маленьким, забавным пальчиком в лицо Мина Чимин, — просто заткнись и ни слова больше о моем заде, от которого ты взгляда с момента нашего знакомства оторвать не можешь. Осел! — Я не.. — Я сказал все, — Пак вновь обрубает старшего, уже готового оправдываться за такое наглое обвинение. Юнги лишь рот успевает открыть от такой дерзкой подростковой наглости, но спорить даже сам с собой не решается: этот парень безупречно красив, даже под слоем безобразных ссадин и синяков. — Мин Юнги — Где? — с прищуром ищет взглядом невидимого человека Пак. — Здесь, блять, — устало выдыхает Юнги. — Это мое имя. А так, можешь звать меня Шугой. — Как сахарок? — окончательно войдя в нужное русло, начинает задиристо улыбаться Чимин — Как Шуга. «Идиот» — Шу-уга, — с растяжкой пробует на языке чужую кличку Чимин. — Звучит сладко. А я Чимин. Просто Чимин, — заражающе улыбается парень, заставляя в Юнги прорвать дамбу его закопанной внутри милоты. Мин смотрит какое-то время на чужое лицо, сияющее от теплой улыбки, а затем без всякой задней мысли, аккуратно убирая за ухо выпавшую белую прядь удивленного Чимина, подставляет в помощь свое левое плечо: — Нам спускаться несколько этажей, давай, — закидывает здоровую руку Пака к себе. — Шагай аккуратно. Иначе, если оступишься, сразу же птичкой полетишь вниз, а я волей-неволей буду вынужден полететь вслед за тобой. — Звучит как обещание, Мин Юнги, — довольно ухмыляется Пак, уже в близи наблюдая чужой, аккуратный профиль. — Скорее, как угроза, потому что тогда, я даже мертвым тебя достану, Пак Чимин, — подшучивают через кряхтение. — Ну, давай, — спускаясь на первую ступень, словно ребенку, сквозь зубы из-за тяжести чужого веса шепчет Юнги. — Шаг один. — Один, — как личную мантру завороженно вторит младший. — Шаг два, — аккуратно, поддерживая левой рукой за талию, пытаясь не причинить лишней боли, Мин помогает спускаться вниз по лестнице парню, залипнувшему на его профиль. — Два. — Шаг три. — Три.ᯓᯓᯓ
Глубокий вдох. Глаза сами собой от усталости закрываются, а собственный лоб безнадежно встречается с поверхностью ненавистной двери. Нужно время, нужно собрать свои мысли в единую композицию. Важно взять под контроль слетевший с катушек бешеный сердечный ритм. Чонгук еще пару секунд глубоко дышит, прогоняя по венам насыщенный страхом яростный кислород и отрывая голову от стены, что отделяет его от сущего монстра, делает два четких стука, что встречаются с той стороны с огромным благоговением. — Войдите, — слышится ровный, вовсе не гневный голос из-за двери. Раймонд, забавляясь томной медлительностью своего гостя, с ухмылкой на напряженном лице задумчиво подносит к губам собственный стакан с остужающим голову виски и, думая о грядущем красочном событии, одухотворенно прикрывает глаза, смакует подкидывающие ему собственным сознанием яркие картины предстоящего наказания. Чонгук, стоя внутри уже личного ада, видит лишь спину своего дьявола, что грозно вздымается под тяжестью огненной искушенности. Чонгук своего взгляда не сводит ни на секунду, не позволяет себе потерять из виду возможную причину свои будущих немалых проблем. У Раймонда же мурашки по затылку бежать начинают. он чувствует, как прожигает его спину лично им взращенный, испепеляющий кожу, пронизывающий до костей чужой взгляд. — Не стой в дверях, Гук-и, проходи, — ставит стакан на стол дьявол, после складывая руки за своей спиной. Чонгук делает шаг, абсолютно уверенный в собственной безопасности, но все же ускоряться в движениях, пока временно никак не торопится. Он окидывает подозрительным взглядом сумрачное, слегка освещаемое желтыми светодиодами помещение и, делая акцент на искусной современности охватывающего его интерьера, возвращает внимание к ценителю всего темного — владельцу данного кабинета. — Мне доложили о произошедшем, Чонгук. Но я хотел поговорить с тобой не об этом, — Раймонд, разворачиваясь всем корпусом, свысока своим змеиным разрывающим взглядом окидывает стоящего напротив, непоколебимого парня. Чонгук не знает, что чувствует в данный момент. Ему никогда не нравились подобные взгляды на себе. Он делает тихий выдох и, проявляя всю силу внутренней воли, делает еще один шаг в сторону того, в чьем взгляде читается одно лишь ему обещанное распятие. — Если бы я не знал тебя Гук-и, подумал бы, что ты меня боишься, — наклоняет голову к плечу Гард, начиная медленное движение к своей жертве, встречая в ответ ожидаемую презрительную тишину. — Ну же, — подхватывают двумя пальцами подбородок Чонгука, приблизившись, буквально, вплотную. — Почему ты так напряжен, мой мальчик? Беспокоишься за своего нового друга, с кем так мило щебетал возле трупа моего человека? — Я не боюсь тебя, Раймонд, — сквозь зубы цедит Гук, а взгляда своего с глаз напротив не сводит. Все как учили, как насильно сквозь крики гвоздями вбивали, на подкорке вычерчивая установленный кровью чей-то закон. — Не следует давить на меня своим взглядом, — выдергивает подбородок из чужого захвата. — И мы оба осведомлены, почему. — Ве-ерно, — сжимая в тонкую полоску губы, с растяжкой проговаривает Гард. Есть ли в этом мире кто-то, кого Раймонд ценил бы так же сильно, как этого смелого, выращенного в море чужой крови мальчишку? Есть ли в этом мире кто-то, кого Чонгук ненавидел бы и берег так же сильно, как того, кто, утопив его в океане ярости, даровал ему новую возможность на жизнь? — Но сейчас не об этом. Мне необходима помощь в одном очень тонком вопросе, Чонгук-и, — расстегивая две верхние пуговицы на своей рубашке, Гард медленно присаживается в черное, как и вся атмосфера кресло, складывая руки в замок на рабочем столе. — Я слушаю тебя, — Чон смотрит и не мигает. Ничем не выдает свой внутренний, разрастающийся, тихий мандраж. — Из-за твоей невнимательности погиб мой человек, Чонгук, и кто-то должен ответить за это, — качая головой, с фальшивым разочарованием проговаривает Раймонд. — В мое отсутствие ты ответственен за все происходящее в этих стенах. Ты облажался и должен ответить за свою ошибку. Поэтому, я возлагаю на тебя обязанности в подготовке нового товара, который должен быть отправлен через полгода. Верхушка четко сегодня обозначила мне сроки. — Гард.., — собственный голос начинает подводить. — Я не могу уследить за всеми сразу и.. — Помолчи, — прерывают поднятой ладонью, пытающегося вымолвить слово Чонгука. — Я еще не закончил, — грозовой тучей исподлобья смотрит Раймонд. — Наблюдение за одним из новеньких я беру на себя. Считай, Ким Тэхен больше не твоя забота. Мне сообщили, что ты посещал его сегодня, — немо посмеивается распорядитель, видя, как брови стоящего напротив парня превращаются в скопление необузданной ненависти. — Не советую Гук-и привязываться к тем, кого неминуемо ты вскоре лишишься. — Это твоя кара, Раймонд Гард, — ставит точку в разговоре Чонгук. — Вот список, — грубо, без какой-либо апелляции отчеканивает старший, кидая на стол чужой подписанный приговор. Чон подходит к столу и под внимательный взгляд сидящего перед ним человека, с тревожным интересом пробегается глазами по распечатанным строкам. Все плывет. Ему кажется? Удар сердца. Следом ещё один. Кажется, ноги все же подкашиваются, в ушах стоит шум, тошнота подступает к пересохшему горлу. Он многое ожидал, готовил себя к различным вариантам изощренных пыток, прокручивал в голове возможные пути прохождения своего наказания. Но то, на что сейчас указывал директор-распорядитель, заставляет сердце сжиматься до размера горошины, желая скорейшего отправления собственной души на тот свет. На белом листе чернильными шрифтами безысходно прочерчены буквы имен, знакомых Чонгуку. Он взглядом обводит каждую ровную линию, приценивается: с каким уровнем жалости недрогнувшая рука печатала эти строки. «Наверное с нулевым» — думает про себя Чон, внезапно отрываясь от текста под огрубелый, устойчиво ровный мужской тембр, доносящийся напротив. — Терпимые ряды заклейменных ждет пополнение, Гук-и. Они попросили качество, и я им с радостью его обеспечу. Поэтому очень надеюсь, что ты не сильно подпортил наш изысканный товар, — наслаждаясь чужим ступором, бьет прицельно по, возможно, не до конца сгнившему сердцу Раймонд. — Я не отдам его, — цедит сквозь зубы Чонгук, равнодушно доставая из кармана керосиновую зажигалку. — Отдашь. Иначе, — воцаряется многозначительная пауза, — вместо первого в списке, ближайшим рейсом в тот ад отправится Чон Хосок. И мне будет все равно, если после этого мой бешеный пес окончательно сорвется с цепи. Со звериным оскалом доходчиво выплевывает распорядитель, наблюдая за тем, как в серых глазах напротив уже вовсю отражается адский огонь, превращающий в яростный пепел, догорающий в твердых руках, бумажный клочок обреченных имен.