По-крупному

— Какого. Хрена. Ты. Творишь? Просто удивительно, что Ричард заговорил с ним после той сцены на кухне; зная его, он играл бы в уязвлённую гордость и морозился ещё тысячу лет, изображая обманутого возлюбленного, которым — по своей же, блядь, вине! — не являлся. Но было бы глупостью и допустить также, что что-то из того, что Гэвин говорил или делал в отношении их совместного расследования, могло пройти мимо Стерна. Тот, в конце концов, был федералом; он наверняка уже получил новость о том, что Гэвин запросил лабораторный анализ ДНК. Не спросив разрешения — ай-яй-яй. Какой плохой мальчик. Вероятно, Ричарда привело в ярость именно это. Или его сообщение. То, что Гэвин нарыл фотку. То, что Гэвин знал о его пиздеже. Вот почему Ричард был здесь, в курилке департамента, в которую затащил его пару минут назад. Вот почему он вжимал Гэвина в стену. Вот почему его лицо было так близко, настолько, что чужие губы почти задевали губы Гэвина. В безразличных серых глазах не читалось ни одной эмоции, но Гэвин знал… О-о-о, Гэвин нутром чуял, что в груди у Ричарда плескалось что угодно, кроме спокойствия. В кои-то веки он ощущал себя способным управлять ситуацией, власть над которой всегда принадлежала другому. Быть Ричардом оказалось не так уж и плохо. — О чём это вы? — притворно удивлённо поинтересовался Гэвин. — Хотите прочитать мне лекцию о неуместной демонстрации интимной жизни на работе, сэр? Глаза Ричарда расширились — и тут же сощурились, опасно, как у хищника перед броском. На какую-то долю мгновения задержались на его исцвеченной следами языка и зубов шее. Крылья носа судорожно раздулись, кадык дёрнулся. Крошечные и почти неуловимые свидетельства неравнодушия. Что-то на грани с яростью и с тоской. — Нет, — ровно ответил Ричард; уёбок безупречно контролировал свой голос. — Это меня больше не касается. — «Больше»? — с наслаждением переспросил Гэвин. Ричард покачал головой. Гэвин открыл рот, чтобы послать его нахер, может, сказать, что пиздёж и недомолвки агента Стерна сидели у него в печёнках, что он больше не собирался плясать под его дудку, что Ричард не имел права обламывать и отталкивать его раз за разом, а потом пялиться на его шею так, будто это Гэвин здесь был мудаком… И его понесло. Яд и унижение, накопленные за прошедшие дни, требовали выхода, а Ричард глазел на него, и зажимал его у стен, и полоскал ему мозги своими «доверься мне» и «я не могу позволить себе обмануться тобой снова», и выставлял напоказ всё, в чём ему отказывал и что отрицал, и Гэвин от этого уже чертовски устал. — Вам было бы приятнее, если бы всё ещё касалось, агент Стерн? — сипло спросил он, практически наслаждаясь тем, как потемнели чужие глаза. — Вам бы хотелось, чтобы всё было иначе, агент Стерн? Вы бы предпочли, чтобы эти отметины оставили вы, агент Стерн? Вздрогнул: в стену в считанных дюймах от его головы впечатался чужой кулак. Ричард приблизил своё лицо к его ещё ближе, до чего-то некомфортного и неоднозначного. — Прекрати, — прорычал он; в его взгляде была ненависть, поразительно похожая на жажду, и Гэвин вдруг осознал, что пялится на него точно так же. — Это не относится к делу. И ты знаешь, что я спрашиваю не об этом. — Да, — прошептал Гэвин, глядя на его губы, — я знаю. — Между нами всё кончено. — Ага. — Мы друг другу никто. — Так точно, агент. — Ты ничего мне не должен. — Я и не собирался ничего тебе возвращать. — Боже, ты просто невыносим. — А ты всё ещё меня хочешь. Их взгляды встретились. Кадык Ричарда нервно дёрнулся. Гэвин сглотнул. Он понял, что это произойдёт, ещё до того, как Ричард стиснул пальцами его горло. Понял, что захлебнётся судорожным вздохом; что распластается лопатками по стене курилки под твёрдостью чужого тела; что его сдавленный хрип утонет в чём-то безжалостном и исступленном, взбешённом, пытающемся его уничтожить… Чём-то, что даже не было похоже на поцелуй. Это было объявление войны, это был белый флаг, это была капитуляция — влажные губы и горячий тесный рот, опасная близость зубов, прошедшихся по его языку, когда Гэвин подался навстречу, сорвавшись первым. Твёрдость колена, вклинившегося между его ног, жёсткое бедро, вжавшееся в пах. Обратный отсчёт готовящейся ко взрыву бомбы в животе. А потом жадный рот Ричарда соскочил на его горло, пальцы рванули вниз ворот ебучей водолазки, зубы впились в кожу там, где она была чудовищно чувствительной, пряча чужую метку под своей, и Гэвин заорал, непременно заорал бы, не впечатайся в его губы сухая прохладная ладонь, прежде перекрывавшая ему кислород, не притрись Ричард к нему ближе и теснее. Откровеннее. Непрофессиональнее. Так, как никогда больше не должен был. Гэвину стоило прекратить это. Затоптать, разорвать, уничтожить в зародыше — раньше, чем это сделал бы Стерн. Это было бы правильно. Куда правильнее, чем отзвук изломанного стона, перекрытый чужой рукой. Куда правильнее, чем непрошенная, недопустимая и сладкая тяжесть в паху. …под закрытыми веками расцветали бесформенные узоры. Ричард вжался в него, мучительно медленно пройдясь движением бедра по пульсирующему и твёрдому члену Гэвина, Гэвин замычал что-то вроде хватитненужно — и подавился утонувшим в чужой ладони стоном, когда Ричард проехался по его ширинке своей ещё раз. Резко, и грубовато, и недостаточно. И совершенно, блядь, восхитительно. Ричард мог бы спросить его о том парне, который оставил ему засосы. Ричард мог бы поинтересоваться, что Гэвин представлял, толкаясь в чужое горло. Ричард мог бы уточнить — и Гэвин рассказал бы. Гэвин, м-мать вашу, всё бы ему сейчас выложил как на духу: то, как сильно ублюдочный Кеннет был на него похож; то, как мучительно ему хотелось, чтобы на месте этого случайного мужика, банального совпадения, жуткого сходства, был настоящий Ричард; то, каким жалким Гэвин ощущал себя в процессе и каким грязным почувствовал себя — после; то, как он об этом жалел. Ричард не задал ни одного вопроса и не издал ни одного звука, пока вылизывал его шею, методично перекрывая следы — один за другим, — пока вжимал его дрожащее тело в стену, пока двигался, имитируя толчки, до звёздочек перед глазами, до головокружения, до скулежа. А потом убрал руку, рванул его к себе — одним требовательным движением, — впечатался бёдрами в бёдра, грудью в грудь, губами в губы, у него тоже стоял, у него тоже сбивалось дыхание, у него тоже бешено колотилось сердце, Гэвин от этого чуть не сдох, в новом поцелуе-не-похожем-на-поцелуй утонуло умоляющее «Ри…», не дошедшее до «…чи». Ставшее ошибкой. Чем-то, чего Гэвину говорить не следовало. Чем-то, что привело Ричарда в чувство. В глазах напротив — этих больных и голодных глазах — мелькнуло осознание. И сразу следом — паника. Гэвин едва успел вцепиться в его плечи, когда Ричард рванулся прочь; лишь чудом сумел удержать его на месте, прижатым к себе, каждой клеточкой тела ощущая чужое. Теперь оно было скалой, айсбергом, каменным изваянием. Непрекращающимся «нельзя», наверняка бегущей строкой повторяющимся у Ричарда в голове. Тебе ведь хочется. Тебе ведь в самом деле всё ещё хочется — меня. Гэвин зачем-то поцеловал его, и мягкие искусанные губы дрогнули. Почти разомкнулись. Так, будто Ричард боролся с желанием ответить на поцелуй. Но только почти — мгновение спустя рука на шее Гэвина предупреждающе сжалась. — Подожди… подожди, — глухо и обречённо произнёс Ричард. — Мы не… нам следует остановиться. — Почему? — выдохнул Гэвин раньше, чем успел бы себя удержать. И едко добавил: — Минуту назад тебя всё устраивало. Попал — в яблочко. Серые глаза сделались чистой смертоносной сталью, но удара, к которому Гэвин мысленно приготовился, за этим не последовало. Только движение навстречу, движение, которое Гэвин воспринял с нелепым восторгом и которое оборвалось на середине, закончившись ничем. — Я не сплю с коллегами, — еле слышно прошептал Ричард, почти поцеловав воздух возле его рта; то, что он говорил, так резко контрастировало с тем, что он делал и как смотрел, что можно было свихнуться. К концу отведённого им месяца Гэвина наверняка сослали бы пускать слюни в комнатку с мягкими стенами. — Это противоречит служебной этике. Учитывая тот факт, что его ладонь всё ещё лежала на пульсирующем горле детектива Рида, который только что едва не кончил от стимуляции этим твёрдым бедром, спохватился Стерн поздновато. Кого из нас ты сейчас пытаешься призвать к рассудку? — Ну, — хрипло ответил Гэвин, на какой-то хуй закапывая себя окончательно, как если бы ему мало было всего того пиздеца, который этот человек уже принёс в его жизнь, — я могу поклясться, что не засну. Глаза Ричарда вновь потемнели. Его взгляд — тяжёлый и пронзительный, раздевающий — прошёлся по телу Гэвина, от дрожащих искусанных губ к напряжённым бёдрам. И тонкие пальцы дрогнули, как если бы его ладонь хотела повторить этот путь, прижаться — там, где ещё сладко тянуло отголосками возбуждения. На какое-то мгновение Гэвин даже допустил безумную мысль о том, что Ричард в самом деле это сделает. Что Ричард переступит через всё, что они уже сделали и что наговорили друг другу; что Ричард забьёт болт на свой идиотский принцип я-не-ебусь-с-сослуживцами, раз уж их с Гэвином уже связывала тесная мужская дружба в этом смысле; что Ричард поддастся, покорится, проиграет, и это исправит всё. Но вместо поцелуя, вместо движения бёдер, вместо толчка навстречу был только горячий лоб, прижавшийся к его собственному. Только пугающая пустота на месте ладони, прежде сжимавшей его горло. — Гэвин, — еле слышно выдохнул Ричард, и в собственном имени Гэвину почудились жажда и тоска, которых оно никогда раньше в себя не вмещало. — Это неправильно. Я не могу. Мы не можем. Он отстранился так резко, будто отдирал от раны пластырь — одним рваным движением. — Снова сбегаешь, — зачем-то прошептал Гэвин, и его замутило от того, сколько непрошенной горечи прорвалось в его интонации. Судя по обеспокоенной морщинке между бровей, горечь эту различил и Стерн. — Так будет лучше, — сказал он с мягкостью, призванной смягчить удар. — Лучше для кого?! — заорал Гэвин. Лицо Ричарда вновь сделалось нечитаемой маской, печатью, под которой было не разобрать настоящих чувств. А потом он тяжеловесно уронил: — Лучше для нас обоих. — Кто ты такой, чтобы решать за меня? — сердце Гэвина совершило тревожный кульбит; Господи, как же неприятно было опять обманываться; почему, ну почему он снова вёлся на что-то, что Ричард стремился затоптать? Нахуя было так с ним поступать?! Ричард ничего не ответил. Может, это-то и сорвало Гэвину крышу окончательно. Растерянность, читающаяся в чужих глазах. Он знал, что она скоро станет раскаянием. Что то, что они сделали здесь и сейчас — то, что, очевидно, оказалось сильнее рациональности Ричарда Стерна и всех его «неправильно», — в конечном итоге сделается для него ошибкой. Очередной грёбаной ошибкой, которую придётся вычеркнуть из отчёта. Гэвин хлебнул воздуха, хлебнул отчаяния, хлебнул уязвлённой боли… — Тебя самого-то не заебало всё отрицать? — ядовито осведомился он. Губы дрожали. — Ты ехал ко мне поговорить о Томпсоне — и мы переспали. Ты припёрся выебать мне мозг из-за расследования — и практически подрочил мне собой. Я даже не представляю, как сейчас выглядит моё горло. Зато я отлично прослеживаю ебучую тенденцию! Что мне стоит сделать в следующий раз, чтобы у тебя отказали тормоза, а, Ричи? Трахнуть того мужика, который меня слюнявил? Или, может, арестовать Томпсона? Неужели единственные ситуации, в которых я могу рассчитывать хоть на какие-нибудь сраные эмоции с твоей стороны, — это те, в которых я довожу тебя до ручки?! Восковая маска, в которую превратилось лицо специального агента Стерна, пошла трещинами. Воцарившимся между ними молчанием можно было проломить чьи-нибудь рёбра. Хрустели почему-то рёбра Гэвина. — Мне очень жаль, — тихо сказал Ричард наконец. — Я… потерял контроль. Этого не должно было произойти. Лучше бы он разозлился. Лучше бы он назвал Гэвина безответственным идиотом, идущим на поводу у своих желаний; дерьмовым копом; непрофессионалом. Лучше бы он снова пригрозил ему отчётом. Что угодно было бы лучше этого. Гэвин сделал глубокий вдох. Кислород обжигал гортань не хуже чёртовой водки. Ему потребовалось несколько долгих мгновений для того, чтобы справиться с собой — со всей своей яростью и всем своим разочарованием; со всем, что Ричард Стерн считал приемлемым между ними, и всем, что он не. Когда же ты перестанешь меня мучить? Впрочем, Гэвин ведь позволял ему это — раз за разом. Провоцировал. Напрашивался. Ж д а л. Осознавать это оказалось довольно неприятно. Гэвин дёрнул ворот водолазки вверх, пряча те из засосов, которые могла укрыть ткань. Обтёр влажные губы — искусанные и пульсирующие, они ощущались чересчур чувствительными. То, как Ричард повторил взглядом маршрут его ладони, восстановлению душевного спокойствия детектива Рида не способствовало. Но Гэвин обязан был. Обязан был — взять себя в руки. Хотя бы теперь. — Ладно, — ровно проговорил он, наконец совладав с собственным сердцебиением; в дрожащий голос то и дело прорывались до омерзения болезненные нотки, но в целом получилось прозвучать твёрдо. — Не должно было. Да. Просто случайно получилось. По старой памяти. С кем не бывает. — Гэвин… Хватит звать меня именем, на которое ты не имеешь права. — Сделаем вид, что этого никогда не было, и больше не будем об этом вспоминать. — Послушай меня… А ты меня слушаешь?! — Ты притащился обсудить дело, да? Так давай обсудим. Ричард сжал зубы. Резче обозначились твёрдая линия челюсти, высокие скулы. Он весь был грёбаной ледяной скульптурой, зачем-то уподобленной человеку до мельчайших подробностей. Но лёд всё ещё оставался льдом, а Гэвин лез к нему голыми руками, надеясь, что не обморозит пальцы. Придурок. — Ну? — вышло куда громче, чем Гэвин планировал. — У меня мало времени, приятель, нужно допросить Хиккса и проверить ответ от лаборатории. Может, результаты уже готовы. Упоминание об этом, очевидно, привело Ричарда в чувства — по крайней мере, в чужих глазах, в которых мгновение назад было нечто виновато-нежное, нечто, что Ричард мог засунуть себе в задницу и, очевидно, засовывал из раза в раз, теперь поселился арктический холод. На испятнанную шею и припухшие губы Гэвина он больше не смотрел. Облегчение по этому поводу подозрительно напоминало печаль. — Да, — сухо согласился Стерн после паузы весом в несколько центнеров, — результаты. Когда он шагнул к нему, Гэвину потребовалась вся его выдержка для того, чтобы не попятиться. Это могло бы стать новым актом нелепой драмы, в которой его припёрли бы к стене, только на этот раз ладонь на его горле никакого сексуального подтекста не несла бы. Но Ричард не дотронулся до него и не приблизился вплотную. Замер вот так, на расстоянии прикосновения, которого Гэвин жаждал и которого не получил бы. — Почему, — спросил Ричард очень тихо; куда мягче, чем Гэвин ожидал, — ты не обсудил своё решение проверить отцовство со мной? Гэвин что-то булькнул, не веря собственным ушам. Пару мгновений он осмыслял этот вопрос, а потом его пробрало нервным смехом — и Гэвин смеялся, смеялся, смеялся, пока веселье не переросло в тоску. — Серьёзно, блядь? — прохрипел он, кое-как придя в себя. — Почему я не обсудил это с тобой? А почему ты не обсуждаешь со мной ни одного своего ёбаного решения? Почему ты не сообщаешь мне о том, что ты планируешь делать, где ты шляешься и что вообще происходит? Ричард не ответил. Гэвин покачал головой и горько усмехнулся: — Твою ж мать. Просто не верится, что ты серьёзно считаешь это справедливым. — Я ведь сказал, что не могу посвятить тебя в детали здесь и сейчас, — напряжённо проговорил Ричард. — Всё, о чём я тебя прошу, — не лезть на рожон. Рассказывать тебе обо всём на данном этапе слишком опасно… — Слишком опасно?! — перебил его Гэвин, бросившись к нему и схватив за грудки. — Я ёбаный коп! Это моя сраная работа! Моё ебучее расследование! Участия в котором ты меня лишаешь! Сколько ещё вещей ты от меня скрываешь? Ну, сколько, мудила?! Мутная история с Томпсоном, фотка со свадьбы Уорренов, которую я обнаружил совершенно случайно… что дальше? Как долго ты собираешься водить меня за нос?! Ричард не сделал ни единой попытки вырваться из его хватки. Не оттолкнул, не ударил, не сказал: «Вы превышаете свои должностные полномочия, детектив». Даже не поморщился. — Гэвин, послушай, — устало произнёс он вместо всего этого, — речь идёт не об обычном убийстве. Речь идёт о серии, которую ФБР пытается раскрыть с ноября прошлого года. В наших интересах подобраться поближе к Томпсону. Вероятно, он имеет отношение к преступной группировке, стоящей за всеми этими преступлениями, и если так, то каждый неверный шаг может обернуться провалом. Ты знаешь, что мы его подозреваем. Знаешь, что он как-то в этом замешан. Этого должно быть достаточно для того, чтобы мне довериться. Значит, достаточно? Довольствуйтесь малым, детектив Рид, сэр, и не претендуйте ни на что другое? Завалите ебало, детектив Рид, сэр, и действуйте строго по инструкции? П о л о ж и т е с ь на меня, детектив Рид, сэр, пусть я сам не полагаюсь на вас ни капли? — Знаешь, в чём наша проблема, Ричи? — выдохнул Гэвин практически с нежностью, и от неё в равнодушном лице Стерна что-то вдруг дрогнуло. — Это ты подозреваешь Томпсона. А у меня нет ни единой причины этого делать. Зато у меня есть Хиккс, который уже был пойман на лжи. Хиккс, у которого был мотив. Хиккс, который, по всей видимости, готов был убить Уилла Уоррена ради Линды — и который, очень может быть, пришил бы и её. Если бы подозревал, что не является отцом её ребёнка, например. Или просто из ревности. Кто знает? Ричард стиснул зубы с такой силой, что на скулах у него заплясали желваки. Даже сейчас — осунувшимся, уставшим, снова его оттолкнувшим — он был чудовищно, непростительно, преступно красив. Гэвину было бы легче, не будь он так близко. — Всё могло бы быть по-другому, — прошептал он, намеренно пародируя слова, сказанные ему Стерном в день, когда всё, что между ними было, оказалось разрушено; судя по блеснувшему во взгляде бешенству, Ричард отсылку уловил. — При других, мать их, обстоятельствах. Но ты выбрал кормить меня крупицами информации с рук, ожидая, что я буду валяться у тебя в ногах и выпрашивать добавку, как послушный пёсик. — Гэвин… — начал было Ричард, но Гэвин с лёгкостью перебил его глухим: — Знаешь, меня это чертовски заебало. Меня затрахали твои игры. У меня в печёнках сидят американские горки, которые ты мне устраиваешь. Меня уже допекли твои взгляды и твои прикосновения, которые ты себе позволяешь только чтобы потом вынести мне мозг блядским «это непрофессионально». Кого из нас ты пытаешься в этом убедить, а? Разве меня? Ричард побледнел. Это, возможно, было самым приятным зрелищем в его, Гэвина, жизни. Наконец-то он понимал — наконец-то улавливал ту неприглядную, жалкую, почти постыдную правду, которую Ричард так старательно прятал под слоями своего безразличия. «Но мои желания в отношении тебя раз за разом приводят меня к чему-то, что способно всё уничтожить». Вот что это значило, ублюдок. Вот в чём было дело. Ты ведь отчаянно боишься мне довериться. Тебе страшно потерять контроль. Ты весьма паршиво справляешься с тем, чтобы работать с кем-то ещё. Ты не привык — чувствовать, правда? Что ж. Я рад, что ты всё-таки на это способен. — Я хочу, чтобы ты понял, — произнёс Гэвин вслух с мстительным удовольствием, почему-то мешающимся с неясной болью, — что я больше не буду играть по правилам какого-то контрол-фрика с раздутым эго и смазливой рожей. Ты расскажешь мне всё, что тебе известно, Ричи. Всё, что у тебя есть на Томпсона. Всё, что ты собираешься сделать. Или я приложу все усилия для того, чтобы засадить Хиккса далеко и надолго и закрыть это сраное дело. И представь себе — мне будет насрать, что ты напишешь после этого в своём отчёте. Он оскалился. Отпихнул Ричарда от себя. И вдруг поперхнулся вздохом, полным недоверия, поймав смутный отголосок эмоции, исказившей чужое лицо. Впервые с момента появления в полицейском департаменте Детройта специальный агент Ричард Стерн посмотрел на него как на равного. И Гэвина посетило жуткое ощущение, что к лучшему это не было.