Исповедь атеиста

Регенерация уже была завершена, Джозеф пришел в сознание на следующее утро в районе десяти. Он открыл глаза, несколько минут смотря в потолок, пытался восстановить память, что вышло вполне успешно. По кусочкам охотник вспоминал, как сам пришел к Эзопу, как раздевался, как были сделаны первые надрезы, жуткие боли от страшного вещества… Также граф вспомнил, что сказал Карлу нечто важное, но, хоть убейся, не мог воспроизвести что именно. Увы, ему отказали в этом удовольствии. Фотограф медленно принял сидячее положение, наклонил голову и увидел шов ровно посередине груди, хоть он очевидно доставлял ему дискомфорт, вытащить нить Дезольнье пока не решился. Из открытого окна потянуло, одежда лежала в комнате пыток, но возвращаться туда ему не хотелось, вдруг кому на глаза попадется… Делать было нечего, он приоткрыл дверь в коридор, где, слава богу, не оказалось никого. Ему везло! Аристократ, очень нервничая и постоянно озираясь по сторонам, уже третий раз стучал в чужую дверь и, наконец, решив забить на этикет, вошел сам (то, что у Эзопа всегда открыто сыграло ему на руку). Он огляделся, бальзамировщика не было, как и следов вчерашних терзаний, однако горьковатый осадок в душе все же был от этого помещения… Джозеф принял решение подождать. Граф оглядел рабочий стол, обнаружив немногое: бумаги, на которых быстрым косящим влево почерком были написаны какие-то формулы, пара инструментов и, конечно, ключи, которые нахрен Карлу не сдались. Решившись, фотограф приоткрыл ящик стола: в станке стояли колбы со вчерашними слезами и чернилами… Он покачал головой и закрыл обратно, пройдя дальше, обнаружил черный гроб, который мирно стоял у стены, держался до последнего, но любопытство взяло верх, поэтому охотник осторожно отодвинул крышку. Внутри была лишь мягкая бордовая обивка, а в нос ударил запах дерева… У фотографа возникло непреодолимое желание забраться внутрь и разыграть хозяина комнаты. Очевидно, такое хорошее настроение было вызвано чудной регенерацией, она чрезмерно восполняла запасы дофамина: “В любом случае мне нужно подождать его прихода, а так пусть хотя бы испугается. Никто не мешает мне попробовать”, — он аккуратно залез внутрь, закрыл крышку. Было даже мягко и удобно. Эзоп же вещи Джозефа положил к себе в чемоданчик, чтобы отдать на обратном пути, направился в сторону охотничьего крыла. Он прошел по коридору, не увидел никого, поднялся по лестнице, постучался, но, не услышав ответа, повторил так с соседней дверью, намереваясь отдать его одежду через соседа. Потрошитель открыл дверь, и, увидя своего посетителя, улыбнулся под маской: — Какая встреча… — ему уже рассказали о том, что произошло с фотографом, поэтому он желал, чтобы Карл исчез, ведь, хоть ему лезть и не сильно хотелось, с такими событиями рано или поздно это случится. — Тебе не кажется, что ты ошибся дверью? — Нет, мне просто нужно передать Джозефу его одежду. Вы можете ему отдать? — даже не шелохнулся, слегка наклонил голову и улыбнулся мило, по-рабочему, будто таким образом пытался убедить в искренности своих намерений. Джек с секунду молчал, то ли рассуждая, то ли пытаясь понять в чем подвох, в итоге решил, что, пусть Карл делает все сам, может хоть извинится перед фотографом… Охотник отказал: — Джозеф сейчас на вашем этаже в госпитале. Отдай сам и только попробуй его еще хоть пальцем тронуть… Он может и не безгрешен, но такого дерьма, тем более от тебя, он точно не заслужил. Если уж собрался убивать, убивай наверняка, но не без красоты. Граф достоин блестящей феерической яркой кончины. Его личность творческая, а значит и смерть не может быть такой банальной, какой ты ее планировал и даже не доделал, — он усмехнулся. — Иди сам. Но, будь я на его месте, от тебя бы мокрого места не осталось, так что проваливай, пока ноги не укоротил, — Джек хищно провел лезвиями по воздуху, будто рассекая тело Эзопа на две части. Карл слегка нахмурился, с непониманием посмотрел на потрошителя. Ведь убийство не было его главной целью! Ему просто было интересно, а удача оказалась на его стороне, поэтому объектом исследований стал Джозеф. Была бы воля бальзамировщика, он бы выбрал кого-то по-молчаливее и спокойнее, точно не фотографа. Да, на этом лице находились чарующие черные трещины… Но ничего более Эзоп не видел и не чувствовал, догадывался только, что внутренности будут точно не ярко-красного оттенка. Он медленно отвел взгляд и тихо прошептал: — Не в этом дело... После чего просто развернулся на каблуках и пошел в крыло выживших, в свою спальню, где фотограф уже чуть ли не задремал… Томясь от скуки в ожидании, Дезольнье покинул своеобразную кровать, решив проверить шкаф, распахнул дверцы, и, как оказалось, у Карла были и другие наряды… Руки Джозефа потянулись к костюму Гамлета, из всех вещей он показался ему самым похожим на собственную одежду, примерил многое и, без зазрения совести, составил определенный комплект. Разумеется, она была не по размеру, поэтому он постарался выбрать безразмерные вещи: плащ, который на фотографе выглядел то ли рубашкой, то ли курткой, брюки, сидевшие шортами, платок, заменявший его желтый. Короче говоря, из комплектов ему бы ни один не подошел, а вот по кусочку из каждого — вполне. Жаль, никакого корсета не обнаружилось, без него ему было как-то непривычно. А с обувью были проблемы еще хуже, тут даже если захочешь, не наденешь, поэтому в расход пошли мягкие тапочки… Фотограф невольно вспомнил свою ночную сорочку с похожим рисунком овечек, а затем в таком странном виде решился выйти. В это время Эзоп уже шел по коридору в свою комнату, продолжал держать в руках чужую одежду. Издалека ему показался знакомый силуэт, все остальные опять куда-то спрятались. Бальзамировщик пробежался взглядом по охотнику, который совсем не ожидал так резко напороться на него: — Джозеф, у Вас есть такая же одежда, как у меня? — Кхм, Эзоп… Нет, но моя исчезла и выбора не было… — он заметил свой корсет и прочие вещи в руках бальзамировщика, немного недоумевая. — А зачем ты ее унес?! — Я хотел тебе ее отдать... Но, раз Вы надели мою, мне нужно надеть Вашу? Эзоп прижал к себе чужую одежду, и если бы Джозеф мог смутиться внешне, то он бы определенно покраснел. Заметив, что Карл решил провернуть все это прямо в коридоре, он шикнул на него, и, взяв за плечи, буквально потащил в комнату, прикрыл дверь — в нем определенно заговорил собственник. — Имей совесть, нельзя у всех на глазах раздеваться! “То от тебя никакой реакции на приятные вещи, то сам решил передо мной раздеться… Господи, да что с тобой не так?.. — ему хотелось посмотреть на Эзопа в своей одежде, потому миролюбиво расположился на чужой кровати, откинувшись на ее спинку и ожидая дальнейших действий. — Да ты в этом утонешь… Но определенно будешь очень мило выглядеть”. — Никого же там не было. Да и после смерти, в морге, тоже всех голыми увидят... — нахмурился, не понимая, что в этом такого, сильно не возмущался, но эти слова произнес даже слишком четко для себя. Карл повесил одежду на спинку стула, слегка задумался, пытаясь понять, что из этого нужно надевать первым, решил, что рубашку, и начал расстегивать верхние пуговицы своей одежды, даже никак не отвлекаясь на взгляд фотографа. — Насколько я вижу, ты пока еще жив… Не без видимого наслаждения скользил взглядом по стройному телу, конечно, он уже видел Карла без одежды, но, будучи в другой форме, мало обращал на все это внимания. “С учетом наших временных рамок ты, наверное, даже не посмотришь на не столь комфортный для тебя предмет одежды… А жаль! Но заставлять я тебя не буду”. Он сел по-турецки, подперев рукой подбородок, блаженно наблюдая, как Эзоп накинул на себя рубашку с длинными рукавами, закатал их, чтобы не мешались. — Рано или поздно и я буду лежать в гробу, — слегка нахмурился, вспоминая первую игру, в которой сам же себя и сжег, но потом проснулся целым и невредимым. — Точнее надеюсь на это. — Рано или поздно… Могу тебя уверить, пока ты здесь, вряд ли тебе дадут умереть. Если, конечно, тебя не убьют в твоем настоящем теле. Но я не позволю этого, разумеется, — он прикусил губу. — Какая прелесть… Моя рубашка тебе сродни платью, дорогой Эзоп… Одежда Джозефа была с парочкой ухищрений: с рубашки свисали две полоски ткани, на спине было сделано два надреза, в которые особым образом вставлялись эти полоски, обматывались вокруг талии. Карл даже не придал значения этой изюминке, что не возмутило, но удивило фотографа — как так можно?! Охотник быстрыми шагами подошел к Эзопу, склонившись, аккуратно взял полосы в руки, вдел в швы, не туго затянул, завязывая сзади в невесомый бант. Оставив на чужой макушке беглый поцелуй, он вернулся на свой пост наблюдения. Пока щеки бальзамировщика быстренько подрумянивались (из-за маски это было почти незаметно), юноша криво, но по-настоящему, улыбнулся. Затем снял свой низ, заменив его на чулки и бриджи, почти не отличающиеся от его штанов по длине. Ноги привлекли внимание Джозефа, они определенно обладали большим изяществом: были в меру худы, длинными, опытному взгляду, который повидал немало различных тел в своем опыте работы, пропорции были ясны уже на глаз, немного впалые колени, а сама кожа довольно бледная… Конечно, до фотографа она не дотягивала, но было ясно, что даже в жаркую летнюю пору не видит его тело солнечного света. Возникло внезапное желание коснуться их губами. Однако оно было спешно подавлено, заменяя себя другим: чем больше Карл одевался, тем сильнее давила на Дезольнье мысль, что это тот образ, который он готов “зафиксировать”, и именно такой Эзоп обязан занять свое место в альбоме. Бальзамировщик слегка озадаченно посмотрел на корсет, не совсем понимая, что делает эта часть гардероба у графа, но вслух не спросил, просто аккуратно надел, затянул, как смог. Джозеф был вполне доволен результатом, Эзоп выглядел намного интереснее, возможно вульгарнее, но красивее, чем обычно. Он поймал себя на мысли, что если Карла правильно одеть, красиво накрасить, навести прическу, то юноша никакая и не мышь серая! Граф спустил ноги с кровати, и томным голосом молвил: — Очень мило выглядишь, mon chéri… Поверь, намного элегантнее и прекраснее, чем в своем стандартном рабочем комплекте. Знаешь, я хочу, чтобы ты оказал мне одну услугу… — тут же замахал руками перед собой, словно отрицая свои слова. — Не переживай, все в пределах разумного. Кроме того, завтра я смогу предоставить тебе результат, а недовольных клиентов были единицы. Маска мозолила Джозефу глаза, но, помятуя, что без нее Карлу некомфортно, он пока не просил снять ее. Эзоп даже не дал еще своего согласия, так что рано. Да и когда только бальзамировщик ее снимет, то его, как минимум, зацелуют. — Хорошо, только бутылек закончился, — медленно кивнул и принялся расстегивать рубашку юноша. — Бутылек с чем? Для этого нужны вещества из моей студии… — У тебя есть свои? Мне пришлось просить у Эмили. — В каком смысле свои? Разумеется, для адсорбции, проявления и прочих реакций нужны не простые реагенты, но они вряд ли есть у мисс Дайер, — напрягая все клетки мозга он искренне пытался понять, что Карл мог вообще просить. — Я думал, что ты теперь меня хочешь изучить… Фотограф сначала удивился, а после засмеялся тихо, переходя в очень громкий хохот, что чуть ли не сгибался и плакал от смеха, держась за плечи Эзопа. Ему было смешно до боли в животе, и он никак не мог угомониться: — Господи… Я не могу…Mon chéri, ну как ты мог о таком подумать?.. Господи, боже… Меня интересует твое тело в совершенно иных смыслах!.. — буквально вытерев глаза, он чуть успокоился, но не переставал иногда хихикать. — Кроме того, если моему телу будет хотя бы все равно на твои развлечения, то боюсь, что твое немного отличается и вряд ли ты сможешь это пережить… Я ни в коем случае не хочу причинять тебе боль. — И какая тогда услуга? — Ты сейчас выглядишь практически идеально для нескольких фотографий. Я просто не могу упустить такой шанс… Позволь мне, пожалуйста, — он склонил набок голову, умоляюще посмотрел на бальзамировщика. — Разве не тебе следовало бы сделать себе фотографию для будущего надгробия?.. У меня уже есть… — Эзоп, я в своей практике редко делал погребальные снимки, это немного не моя стезя. И я хочу запечатлеть именно тебя! К чему мне собственные фотографии?! Автопортреты причиняют мне лишь боль, но речь не обо мне сейчас. Карл лишь сделал шаг назад, пытаясь увеличить расстояние между ним и Джозефом. Мэри предупреждала, что тема с фотографиями может быть очень опасна. Бальзамировщик, не зная чего бояться, нервно и странно улыбнулся, предложив тот вариант, который он более-менее знал: — Может лучше скальпель?.. Граф недоумевал, почему Карла его предложение очевидно пугает… Он предположил, что возможно, Эзоп откуда-то невероятным образом узнал о существовании Основной камеры? Тоже связано с заговором? — Нет смысла в скальпеле, меня не интересуют твои внутренности, но меня могла бы интересовать твоя душа… — могло померещиться, что в глазах промелькнул розовый огонек. — Но разумеется это не так, сейчас я просто хочу устроить маленькую фотосессию. А теперь поведай-ка мне, кто же рассказал тебе об Основной камере, м? Хоть это было сказано беззлобно, но Дезольнье все же хотел знать, кто проболтался и кого нужно выкинуть из зоны своего доверия. Эзоп услышал только самое худшее, прицепился к этому слову, не слушая остальное: — Душа?.. Ты хочешь, запереть меня, чтобы я никогда не мог упокоиться? Я не знал, что ты настолько сердит на меня… — он сел прямо на пол, закрыв глаза и приобняв колени. — У меня есть не только скальпель... Ты можешь брать все, что угодно… — Эзоп, я совсем не это имел в виду… — поняв, что ошибка в формулировке стоила ему мимолетного желания, граф даже растерялся, объясняясь. — Я не злюсь на тебя, честно. Мне не нужны никакие твои инструменты, душа твоя… Да как я могу запереть ее, когда я тебя люблю, черт тебя дери?! Пожалуйста, не надо… Встань, поднимись, mon chéri. — Извините, Джозеф, за вчерашнее! — Эзоп не слушал, закрыл уши, продолжая извиняться так, будто правда чувствовал ужасные угрызения совести. — Они в столе, правый выдвижной. Прости, я не хотел, чтобы все дошло до этого… Мне уже объяснили в чем я не прав. Я действительно понял! “Кажется, он говорит о том, что произошло, пока я был в отключке… На него, похоже, наорали или надавили, надеюсь, не больше… В любом случае, сейчас нельзя пугать его еще больше, а то так и до истерики недалеко… — фотограф отошел обратно к кровати, и решил терпеливо подождать, пока у Эзопа хотя бы дыхание восстановится. — Да я уж знаю, что в правом выдвижном… Поздно рассказываешь. Стоп, а если сыграть от обратного? Его может обратно переклинить?” Он все же выудил из стола хирургический нож, проведя по нему пальцем, немного разрезая кожу, повернулся к Карлу, стерев с лица улыбку: — Не затуплен. Хорошо, я действительно сержусь, так что готовься хорошенько пострадать, — двинулся в сторону паникера. — Убери руки от лица. Тон был равнодушным, взгляд бесчувственным — он очень хорошо играл, и выглядело это вполне себе натурально. Эзоп резко замолчал, не открывая глаз, приподнял голову и убрал руки, будто полностью готовый ко всему, фотограф сел перед ним на колени, приподняв чужой подбородок той же рукой, что держала холодное оружие: — Так хочешь умереть? Я могу это устроить, — лезвие холодным ребром прошлось по шее, не царапая, а после было с силой и звяканьем откинуто прочь, его место заменили губы Джозефа. Он слегка прикусил тонкую чувствительную кожу, зализав после, — но ни за что так не поступлю, parce que je t'aime. Compris? — Мне говорили, что если только дать тебе волю, то произойдет то, что мне не понравится… — Эзоп вздрогнул лишь раз, от резкого звука и нежного касания, приоткрыл глаза, немного удивившись резкой смене настроения слишком эмоционального для человека мертвеца. — Кто бы это не сказал, он не солгал тебе. Я буду честен с тобой, я могу обречь человека на вековую каторгу, пока его душа не исчерпает свой ресурс. Такое никому не понравится. Но тебя это не затронет никогда. Даже моя вторая форма не позволит себе этого по отношению к тебе, потому что, хоть мы и разные, чувствуем одинаково. Так что бойся-ка ты лучше каких-нибудь других вещей, — звучало неправдоподобно после случая с теми ремнями. — Тогда каких вещей мне стоит бояться? Действительно, никаких больше страхов здесь найти было невозможно. Люди его избегали, фотограф не собирался похищать его душу, а совы-мамочки здесь не настолько агрессивны, как в прошлом. Джозеф серьезно задумался над этим. — Сложный вопрос, на него нет однозначного ответа. Могу лишь сказать, что знаю сам о себе. Как бы странно это не звучало, действиями черно-белой формы движут желания. Они могут быть безумными, звучать ужасно и отвратительно, но они никогда не являются смертельными для тебя. Да, может причинить боль! Да, может сломать! Но никогда не убьет. Постарайся, может ты вспомнишь парочку таких желаний, и ты поймешь о чем я говорю. О, а еще тебе стоит бояться помех на камере! Вот, пожалуй, и все. Ну как, страшная я персона? Он мягко улыбнулся. Джозеф действительно был теперь единственным в поместье, кто не испытывал видимого отвращения и ужаса от нахождения рядом с Эзопом. Являлось ли это хорошей или плохой новостью — говорить было сложно и рано. Фотограф мог навредить, но самый главный чужой страх он не собирался использовать — это не могло не радовать. Карл тоже кривовато улыбнулся, невидимо из-за маски: — Смотря с кем сравнивать… — С тобой, например, — граф хихикнул и руками изобразил птичий клюв. — Или с тем же Кошмаром!.. У меня до сих пор шея ноет! Ну, убедил я тебя, м? Кстати, очень милые тапочки… Тоже себе такие хочу, они подойдут к моему ночному гардеробу! — Могу попробовать сшить, если Вам они так понравились, в любом случае это не будет сложно. — Хе-хе, не могу позволить себе отказаться от такого подарка! Как и не откажусь от снимков твоей натуры! Эзоп слегка кивнул то ли из-за того, что не знал, что еще сказать, то ли серьезно соглашался на это предложение. Фотограф радостно, как ребенок, хлопнул в ладоши: “Excellent! Alors allons-y!” — он был очень рад, что Карл согласился, поэтому сам подхватил его на руки. Именно в таком виде, поменявшись одеждой с бальзамировщиком, фотограф двинулся в сторону студии. И плевал он кто там что увидит, что подумает, и что скажет! Вряд ли сейчас что-либо могло испортить ему настроение… Он уже обдумывал композицию и свет, надеялся, что Эзопу будет комфортно среди выбранных им сладостей. (Карл до поры до времени являлся сладким запретным плодом.) Через щелку двери за суженными наблюдали две пары глаз, вернее одна пара и мешок. Мичико затаила дыхание и велела мальчику сделать то же. Благо, фотограф их не заметил, был в своих мыслях. Дойдя до студии, он осторожно опустил Эзопа на пол, а после засунул руку в карман своих штанов на юноше, оттуда выудил ключ и отпер дверь. — Проходи. Пахло духами довольно сильно и стойко, однако, стоило подойти к столу, как цветочный запах перемешивался с запахами реактивов. Эзоп начал искать изменения в чужой комнате за этот короткий период, слегка поклонился, благодаря за открытие нового способа передвижения. Джозеф сопроводил Карла в ванную, жестами указав сесть на стул, закрыть рот и глаза, быстренько нанес какой-то тон на кожу лица, проворно подвел глаза, также на щеки положил немного оранжевых румян. Потом юркнул к волосам, смочив их водой, расчесал каждую прядь. Он уже устал наклоняться, поэтому просто сел на колени на пол, держа в зубах резинку для волос, свил парню маленькую косу и нахмурился. Чего-то не хватало… Идея пришла моментально: красивый бант из собственной прически был распущен и перевязан бальзамировщику. Граф велел сидеть здесь, по звукам копался в шкафу, вернулся с заколкой в руках, на конце которой был цветок пиона. Непослушная челка была зачесана слегка назад, снизу вздернута расческой и в итоге заколота. Он выдохнул, посмотрел на результат своей работы и улыбнулся, ибо остался предельно доволен, залил лаком точно намертво. — Да, придется еще немного подождать… Не могу же я тебя снимать, как на обложку документов! Снова вышел, из комнаты послышался звук передвижения мебели и кряхтение, ведь граф уже подметил положение солнца и сдвинул кресло немного левее, потом переместил стул к шкафу, встал на него аж на цыпочки, открывая самые верхние дверцы. Ему на голову упало по меньшей мере три конфеты, он тихо ойкнул и спустился с приоткрытой коробкой, коя доверху набита сладостями. Изнутри приторно, сладко пахло помадкой, трюфелями и, кажется, марципаном… Фотограф куда-то исчез, даже не закрывая дверь — был настолько поглощен своей идеей, что совершенно не обращал внимания на мелочи. Джозеф притащил стол из-под цветочной вазы, спер буквально из коридора. И ведь это было очень некультурно и не в его стиле, но на какие жертвы не пойдешь ради искусства!.. Он приставил стол немного позади кресла, рядом, после снова исчез и вернулся с хрустальным сосудом, в котором покоилась янтарная густая суспензия, — мед. Буквально в зубах граф нес целую инжирину, в вазе, чуть ли не выкатываясь, лежал нектарин. Бедному рук не хватало унести все, что он хотел. На стол была поставлена позолоченная фарфоровая чашка, рядом блюдце с желтоватой каймой, а на него опрокинут графин с медом так, чтобы медленно стекал, но не проливался. Он вытащил нужные конфеты из фантиков, часть положил в вазу, другие просто на стол, пару, как бы сердце чернилами не обливалось, на пол, но не удержался, одну отправил в рот, причмокивая от удовольствия. Самой высокой точкой композиции стала огромная цветная меренга в вазе. Наконец, он позвал Карла, который сел так, словно с него делают посмертный снимок. — Нет-нет, это никуда не годится! Во-первых, сядь на кресло с ногами и, уперевшись спиной в подлокотник, прими почти лежачее положение. Ага, одну ногу согни в колене. Да, так! Сверху другую. Прямо! Прямо положи! Чуть ниже икры, чтобы она не меняла форму… Там же мышечная ткань — это некрасиво! Ага, только выпрями, — он, не долго думая, всунул нектарин Эзопу. — Откуси. И одну руку опрокинь так, чтобы она висла естественно. Не касайся пола. Другой держи фрукт чуть выше уровня глаз, смотри на него и постарайся сделать взгляд грустным и задумчивым… Не смотри на меня ни в коем случае, повернись. Эзоп правда старался, следовал всем указаниям, делал так, как пожелали, изображал ту позу, которую так просили, но, если остальное тело лежало в точности, как в мечтах графа, то взгляд никто бы не смог исправить. Он откусил достаточно большой кусочек, смотрел на нектарин с каменным и совершенно не заинтересованным выражением лица. Сок сладкого фрукта стекал по подбородку, но парень не двинулся, думал, что одним своим движением испортит весь снимок… И был чрезвычайно прав! Это был самый нужный момент! Камера была водружена на штатив на расстоянии метров двух от композиции, а сам фотограф, кажется, чуть ли не в экстазе бился. У него пробежала мысль, что, кабы не вся затея, так сам бы слизал эти сладкие капли с милого личика… — Молю тебя, не шевелись… Десять секунд, Эзоп, всего десять… И я смогу оставить в вечности твой прекрасный след и образ… — щелчок камеры прозвучал три раза, фотограф вынул какую-то деталь, трижды заменив ее на себе подобную, потом с восхищением вновь посмотрел на Карла, к нему пришла новая идея. — Какая жалость, что ты не можешь изобразить вселенскую печаль, тоску, скажем, по Родине, али по любимому человеку… В тебе идеально все, кроме одухотворения твоего взгляда… Но я даже не знаю, как вывести тебя на любую эмоцию, помимо страха… Фотограф отошел от большой камеры и взял со стола свою последнюю разработку: камера, значительно меньшая по размеру и весу, сделанная совершенно иначе, нежели те, которые он использовал в играх; эту еще не проверяли на деле, а сейчас самое время. Граф чудесным образом забрался на подоконник, таким образом находясь над композицией: — Теперь у тебя будет другая задача! — задумался, всматриваясь в чужие черты лица, быстро стер пальцем подтеки сока. — Сними обувь. Одну туфлю совсем, другую не полностью, должна свисать. Рукой надо прикрыть рот. Только тыльной стороной ладони! У тебя отлично видно вены, я хочу их подчеркнуть. Другую руку стоит положить, хотел бы я сказать на сердце, но, пожалуй, — все еще не был уверен, — скажу иначе. Уведи ее вниз, словно ты обнажен и прикрываешься, хоть это и не так. Я уже понял, что с мимикой у тебя тяжко, однако постарайся сделать выражение лица, например… Тебе нужно выражение лица человека, которого застукали за чем-то непристойным… Не знаю, за осквернением могил, за грехом похоти… Я не могу представить образ за тебя к сожалению, ты должен сам понять мой ход мысли, пожалуйста. Услышав про осквернение могил, Эзоп снова залип в одну точку, задумавшись о том, насколько мерзко это со стороны обычных живых людей. Как они могли выглядеть? Как веселые умалишенные подростки? Остальное он пропустил мимо ушей. Фотограф, будто понявший, что его не слушают, погладил ногу милого. Внезапно Карла прошибло током, по лицу Джозефа пробежала ухмылка, он сильнее сжал чужую конечность: “Но, если тебе нужна помощь с натуральным изображением данной эмоции, — рука спустилась к внутренней стороне чужого бедра, — ты только скажи…” Рука резко сжала фрукт, и теперь сок нектарина тонкой струйкой стекал по руке: — Стоп, осквернение могил?! Ты хочешь, чтобы я изобразил хулиганов?.. — Не совсем верно, но близко… Нужен образ человека не вандала, но явно в чем-то виновного. Этот человек должен в душе испытывать страх перед правосудием, а внешне, — он оперся рукой на грудь Эзопа, наклоняясь ближе к его лицу, — он должен словно смеяться этому правосудию в лицо. Бальзамировщик вытаращил глаза, наблюдая за каждым действием, сам не понимал, что ему делать и как поступить, нервно и криво улыбнувшись и наклонив голову назад, тихо произнес, вспоминая про свою липкую руку: — Джозеф, твоя одежда может испачкаться… Прозвучал тихий щелчок от тестируемого устройства. Лучше момента просто не могло случиться! Радости фотографа не было предела — сейчас он выглядел человеком, который обладал всем счастьем в мире, будто он попал в четвертое измерение. Будучи в таком расположении духа, даже не постеснялся, отложил предмет на подоконник, а сам сполз на Эзопа, вновь оглаживая уже другое бедро. — Tu veux que je me salisse? Сейчас Эзоп, одетый в его одежду, со сделанной им же самим прической, с его макияжем и в его покоях, выглядел таким сладким, манящим и при этом таким растерянным, даже слегка напуганным… Джозефу захотелось привести все эти незаконченные теряющиеся виды в один единственный, очевидный и стабильный, желал доставить Карлу удовольствие так, чтобы кроме своего имени в его голове не было больше ничего и никого. Он положил руку на пах: “Tu me laisses faire, Esópe?..” Карл тихо вздохнул и прикусил губу, чувствуя легкое нарастающее возбуждение и тревогу. Он смотрел на графа несколько секунд, не мог подобрать слова, но попытался взять все в свои руки: парень медленно и осторожно оттолкнул охотника, чтобы встать и подойти к окну: — Не волнуйся, Джозеф, я справлюсь сам, — парень произнес это чуть громче обычного из-за отсутствия маски на лице, посмотрел на фрукт, который отобрали у него совсем недавно, взял обратно и приложил к белоснежной рубашке, размазывая его по себе. Граф не знал, смеяться ему или плакать. — Эзоп, Эзоп… Впрочем, не бери в голову, раз еще не дорос. Фотографии будут завтра вечером, не хочу портить их ускоренными реактивами. Я вполне удовлетворён твоей работой, благодарю от всей души… Ты мог бы стать идеальной моделью для фотографии и живописи. У тебя есть потенциал, даже с безумно сухой и черствой мимикой. Ладно, не думай, что я тебя обвиняю, констатирую лишь факт, — он, сев в кресло и нагнувшись через спинку, буквально выхватил из чужих рук персик и сам откусил. — А тебе не нужно было это для фотографии? — задумчиво протянул бальзамировщик, рассматривая пятна. — Если ты так хочешь… — взял со стола камеру, бегло оценивая новую обстановку и позу. — Голову на меня, глаза тоже на меня и не смей щуриться, рот закрой, руку на окно. Звучали слова как реальная череда приказов, которые Эзоп так и не научился понимать. Он смотрел на Джозефа, глаза открыл шире обычного, будто увидел что-то удивительное, однако сам взгляд все еще оставался холодным, — если это выглядело не смешно, то точно странно для нормального человека. Пара тихих щелчков — фотограф отложил прибор, спокойно взглянув на Эзопа: — Ну что, меняемся? У кого-то игра через час… — Конечно, — кивнули в ответ и прошептали, пытаясь сделать голос максимально похожим на тот, с которым слышится в маске. — А пропустить никак нельзя? — К великому сожалению, игры — условие нашего здесь пребывания… — граф забавно сморщил нос, словно почуял запах вонючего сыра. — А разве это не значит, что тогда нас выгонят или убьют здесь? — Да как бы не так, — фотограф посмотрел на него, как на глупое дите, цепляющееся к любому слову, дабы запрет нарушить. — Готов поспорить, что канешь в небытие… Ты просто не знаешь, что стало с теми, кто ослушался правил, хотя и я тоже. Впрочем, не знаю, только больше их никто не видел… А я здесь все еще преследую свою цель, иначе зачем бы я пришел. Точнее, — он с отвращением буквально выплюнул эти слова, — меня привели. — И зачем же? — неожиданно заинтересованно спросили. А фотограф опустил взгляд в пол, словно не желал об этом говорить… Он готов был делиться с Карлом своими материальными благами, кои возможно были недоступны выжившим, чувствами и впечатлениями настоящего, но не прошлого… Это было только его горе, ошибки. И никто не протянет спасительной палки, скажет, мол барахтайся там сам, пока не задохнешься собственной безысходностью и отчаянием… А Джозеф был весьма близок к тому, чтобы утонуть, уже давно понял, что ему не выбраться и не достигнуть цели… Но, раз он так обречен, стало быть ничего не остаётся, кроме новых бесконечных бессмысленных попыток… Он старался скрасить свое пребывание в Поместье любыми доступными способами, но получалось плохо. До тех пор пока не появился Карл. С первого дня его прибытия у фотографа все было с ног на голову: бесноватость, коя выражалась в такой частой смене формы, сильные, настоящие чувства, различное и живом поведение… Можно сказать, что Карл одним своим существованием протянул, если не палку, хотя бы спасительную нить… Но ведь ею можно и перерезать себе горло, верно? — Ты, правда, хочешь знать?.. — Да, хочу, — послышался ледяной, обычно несвойственный для бальзамировщика, голос. Эзоп снова не заметил никаких изменений в графе, не видел, как тот решиться не мог, был лишь раздражен уточняющим вопросом, кой обычно задавали самые неуверенные и эмоциональные покупатели. Джозеф сглотнул. Он не был этим напуган или озадачен, скорее наоборот, решил, что Карл действительно серьезно отнесся к такому важному для него разговору. Ему хотелось верить, что этот человек не предаст, не вытянет всю подноготную, чтобы потом при всех осмеять и унизить, пробуждая собственных внутренних демонов, которые иногда хуже любых живых людей, сумеют забить в твое тело и душу гвозди. Являлся ли Эзоп человеком, который сохранит и не обернет доверие ножом в спину? Фотограф не знал ответа, потому очень сильно колебался, настолько, что даже, не особо замечая, попытался откусить себе ноготь. Вопрос веры и доверия — не одно и тоже. Ты можешь верить человеку, его словам и поступкам, отношению, губам и телу, а в случае предательства лишь огорчиться и ничего не потерять. Но доверие — словно залог в ломбард, — ты отдаешь нечто очень ценное и лишь надеешься, что не ошибся в выборе человека, иначе в противном случае твою вещь продадут кому угодно да подороже. Тебе уже никогда ее не вернуть. Но Карл был нелюдим, одинок, а после инцидента брошен и покинут практически всеми в месте, в котором некуда стремиться и некуда бежать. Здесь даже риск ограничен. В довершение всех аргументов, Джозеф понимал, что если на него не подует ветер резких перемен, то он все равно расскажет. Рано или поздно, граф дойдет до такого этапа принятия Карла как существа, что просто не сдержится и исповедуется. Эта ступень неизбежна, однако от времени, в которое он на нее ступит, будут зависеть последствия. Он принял решение: не только верить, но и доверять. Ему тяжело давались откровения. Он опустился на кровать, жестом говоря Эзопу сесть рядом. Ему необходим был зрительный контакт, чтобы понимать, насколько собеседнику стоит много знать. Карл молчал, а граф начал свое повествование: “Думаю, ты знаешь, кто я такой, каков мой род деятельности и какой временной эпохе принадлежат годы моей жизни. Если ты хоть мало-мальски знаком с историей, то должен понимать, какие события выпали на мою судьбу. Но речь не об этом, ибо эти событие лишь послужили дополнительным сподвигающим фактором. Моя семья — родовитая знать, про таких говорят истинная голубая кровь. Мы были почитаемы и уважаемы, вхожи во все светские дома и салоны, дворцы и особняки. Я мало знал отца, его служба была по военной части, потому семье он уделял мало времени, мать была к нам добра, но ее вечно печальные и утомленные глаза пробуждали тоску. В то беззаботное время я еще не понимал, что ее взгляд был пророческим… Моим вечным спутником, моим лучшим другом и соратником, моим меценатом и донором жизненных сил был брат. Il s'appelait Claude Desolnier, — он запнулся и замолчал, словно имя отрезало ему язык, однако, сжав одеяло, решил продолжать. — Мы были очень похожи, как внешне, так и внутренне. Люди, мало с нами знакомые, часто нас путали… У нас был один мир на двоих, никогда не было друг от друга секретов, а все конфликты возникали по причине нашей схожести взглядов, словно полярность, плюс от плюса же будет отталкиваться. Можно сказать, у нас была общая, единая душа. Увлечение фотографией пришло с переходным возрастом. Мы были полны великих идей и замыслов, были уверены, что жизнь дала нам все: богатство, власть и возможность для того, чтобы вершить задуманное, но, как оказалось, жизнь лишила нас самого главного — времени. Период эмиграции в Англию не прошел бесследно для здоровья моего дорогого брата, в его чреве уже тогда поселились зачатки этой страшной трагедии. Будучи изгнанниками Родины, мы не потеряли среди всех бедствий нашу цель из виду — она путеводной полярной звездой освещала окольные тропы, отводя от жизненных проблем хоть и ненадолго, но все же. Однако брат буквально чах у меня на глазах, а я с ужасом и трепетом осознавал неизбежность, с презрением осознавал свою беспомощность. И вот, холодным зимним утром, к этому моменту он уже даже не мог ходить и с трудом говорил, я принес ему лекарства, хоть и толку от них не было, и осознал где-то там, внутри, что этот день — последний. Этот день — итог, к которому он пришел, и от которого так отчаянно отбивался я. Его глаза… Они больше не были моими глазами, в них не светилось полуденное солнце, не плескалось голубое море. Они уже были другими, чужими. А к ночи он скончался, — Джозеф отвернулся, смотря пустыми глазами на летающие в окне желтые листья, снова замолчал поглощенный этими ужасными воспоминаниями. Вся дальнейшая речь была лишена чувств и интонации. — Я настоял на переносе похорон как можно дальше. Используя технологии нашего нового искусства, я первое время безумно верил, что смогу вернуть его к жизни, что было очевидно глупо и безрезультатно. Потом я вернулся на Родину и продолжал свои эксперименты там — мне не сосчитать, сколько попыток было сделано, сколько сил потрачено, сколько слез пролито и сколько морального насилия вынесено. В какой-то момент я пришел к тому, что для воскрешения мне могут понадобится живые люди… Не хочу распространяться о сути этих методов, но ты будешь слишком хорошего обо мне мнения, если решишь, что я фотографировал их также, как тебя сейчас. На пропажи разумеется обратили внимание. Отмечу, что у них ушло очень много времени, ибо я аккуратный человек, но все же меня вычислили, и прямо нагрянули в отчий дом. На этот момент мне было семьдесят четыре года… И вот теперь я здесь”. Он упустил очень много деталей в рассказе, но нигде не солгал. Глаза помутнели, а Эзоп все еще молчал, осматривал каждый уголок комнаты, будто находился в ней впервые, но нигде не задерживался, сильно не вслушивался, привык, что Джозеф часто болтает не по делу. Словами про богатство и славу его совсем не удивили, он уже видел таких людей не раз, однако все они заканчивали свой путь или от старости, или от рук его опекуна. Смерть нисколько не была страшной для него темой, скорее он находил некоторое наслаждение к угасанию жизни. — Тем, что ты откладывал похороны, лишь усложнили процесс ухода за трупом. Твой брат мог выглядеть в гробу намного лучше, — Карл нахмурился, немного осудив прошлые бессмысленные действия графа. — В любом случае, если бы Вы его воскресили, лучше бы ему не стало. Он ведь был болен, а значит смерть оказалась для него единственным желаемым спасением, — бальзамировщик мечтательно улыбнулся, представляя, как бы сам наносил последний макияж трупу, похожему на фотографа, и вдруг четко произнес свое предположение. — В жизни нет никакого покоя, ему бы не захотелось возвращаться обратно. — Хочешь сказать, что я все это время просто веду себя эгоистично?.. Что я исключительно из своей прихоти и спокойствия хочу вернуть его к жизни? Фотограф и не ожидал сочувствия, ибо уже достаточно хорошо знал Эзопа… Конечно, он мысленно врезал Карлу за его фразу о красоте в похоронах, однако в отличие от слушателя, над словами он действительно задумался… “Единственное спасение” звучало в голове многократно, словно отражение от тысяч зеркал. А бальзамировщик лишь слегка кивнул, смотря в сторону окна, где никого не было: — В какой-то степени. — Ты считаешь, что смерть являет собой спокойствие. А откуда ты можешь знать, что ждет тебя там? Как ты можешь быть таким уверенным, будучи в неведении? — он толкнул Эзопа в плечо, чтобы на него посмотрели, но тот даже этого не сделал, только потер плечо, продолжая что-то или кого-то искать. — Даже у людей, погибших не лучшим образом, лицо не выражает ту же боль, которую они испытывали при жизни. Джозефу вспомнилась парочка… Они были друзьями семьи и погибли при штурме своего же особняка. Впрочем, как и многие аристократы, павшие жертвой пролетариата. Семья Дезольнье уже вот-вот должна была покинуть город, все бегали, спешно собирали какие могли вещи, про маленького графа все забыли на малое время… И зря. Смотря из окна второго этажа в окна особняка напротив, Джозеф видел то, чего видеть не следовало. Лица его недавних знакомых были искажены ужасающим страхом, они пятились вглубь залы… Маленький Дезольнье припал к окну, сердце бешено стучало, говорило, что сейчас что-то произойдет, нечто ужасное и отвратительное. А детское сердце редко ошибается. Громкие звуки выстрелов разрезали воздух — граф не видел фигуру мужчины, она была вдалеке, зато лицо женщины мог четко рассмотреть. Уже пока она падала, на нем был нечитаемый страх, глаза буквально на выкате из глазниц, приоткрытый рот… Она упала замертво под подоконник, Джозеф больше не мог ее разглядеть. Но этого мгновения падения ему хватило на всю жизнь, чтобы понять: смерть есть существо худшее для него, и он не желает знакомиться с ней ближе. Громкие крики матери и брата, который бегал и искал его по всему дому вынудили вернуться к семье и как можно скорее, выбивая из лошадей весь пот и кровь, покинуть Францию. Фотограф коротко и ясно, четко произнес, словно очевидную аксиому, истину. — Ты ошибаешься, та боль, которая отражена на лице мертвеца, намного, намного хуже любых жизненных тягот. Ты просто… Впрочем, забудь. Не твоя вина в том, что ты не видел тех ужасных событий. Тем лучше для тебя, врагу не пожелаешь такого зрелища, кое я созерцал каждый день по пути через границу, и даже уже за ней. — Как пожелаете. Мои родные тоже кстати мертвы. Мать убил мой опекун, а его убил я. — Позволь тогда узнать… Какая у тебя цель? Почему ты вообще здесь? — узнав о таких подробностях жизни бальзамировщика, решил граф все же спросить, ибо до этого думал, возможно, деньги предложили ему, или пообещали встречу с родным человеком, как и многим, кто пришел в Поместье… Но, если Эзоп не врал, то все предположение неверны. Так зачем? — А должна быть цель? — он прикусил губу, будто вспоминая тот день, когда получил конверт. — В кармане одной женщины лежало письмо с приглашением, я его взял себе. Джозеф взял Эзопа за плечи и с нескрываемым ужасом, точно близким к нему состоянием, спросил полушепотом: — То есть ты не получал приглашения? Ты пришел сам? Оно не было адресовано тебе? Ты сам пошел на это? Ради… Ради “ничего”?.. Эзоп!.. — ему стало невероятно жалко этого человека. Он ведь по детской глупости подписался на это и сам не осознает своей беды! Не осознает, что здесь время длится вечность, что никто тут не умирает, и что пока никто не выходил отсюда живым. Аристократ крепко прижал бальзамировщика к себе. — Мне безумно жалко, что тобой двигал лишь безобидный интерес, и все так получилось… Je sympathise avec vous autant qu'une personne peut sympathiser avec le chagrin lourd dans les moments difficiles. Он сам чуть ли не был готов заплакать за Эзопа, ибо такая случайность и такие последствия… У графа просто не укладывалось это в голове… Тем временем, из этих тысяч зеркал и голосов, один словно отделился и сломал свое зеркало, спокойно обходя и смеясь над беспомощностью остальных: “А ты посмотри-ка, вечность и никакой смерти? Он глупенькая невинная овечка, которая забрела в эту чащу по глупости и нерасторопности! Чего же ты ждешь, когда тебе буквально на блюдечке с золотой каемочкой подают его? Твори с ним все, что вздумается, он никуда не сбежит! Ни запретов, ни законов, ни справедливости! Лишь вечность, ты в роли Судьи и он в роли Обвиняемого! Что за чудесная возможность…” — Почему ради ничего? — Эзоп попытался слегка отстраниться, но, казалось, его слишком крепко держали, он остался в такой же позе. — Рано или поздно все умрут, а я смогу сопроводить их в последний путь... Вы бы не смогли без меня, ведь каждый заслужил прекрасные похороны. Тем более, когда Вы так долго здесь страдали. — Но ведь тебе в этом нет никакой выгоды. Да и дались тебе мои похороны и страдания, будто я поверю, что тебе не все равно, — Джозеф цыкнул и оттолкнул Эзопа сам, причем довольно сильно, тот медленно встал с кровати. — Я имел дело с кучей трупов, но никогда не было все равно, хоть и не был знаком с ними при жизни… — Для тебя это ра-бо-та! Ничего больше. К тому же, я не отношусь к твоей “куче трупов” никоим образом. И со мной ты более чем знаком. И черт меня дернул разболтать тебе!.. — он снова цыкнул, но уже на самого себя. Дух второй его половины нашептывал, что раз Эзоп теперь знает так много, то это может быть опасно и невыгодно… Ощущалась подавленность в его голосе — сегодня выжившим вряд ли повезет. — Я имею в виду, что даже к таким заказам я неравнодушен, — он нахмурился, все же отошел от графа и встал у стены. — Это не работа, я всего лишь помогал Джерри, мне не платили. Фраза об отсутствии зарплаты немного осадила фотографа, ибо, находясь на самом дне, не получать никакого дохода… Да он бы лучше умер, чем подчинялся кому-то за кусок хлеба! Фактически, Джозеф посчитал это рабством в современности. Все побочные мысли покинули сознание на время. — Тогда будь неравнодушен и к моему заказу в особенности. Я прошу прощения, твое тогдашнее положение звучит весьма прискорбно и плачевно в своем существе. Не хочу допытываться до твоих мотивов, но если все было так, как ты сказал… Кто знает, может и я бы дерзнул на убийство, хоть это и карается, — на самом деле он даже обрадовался своему бессмертию: не страшны ему маньяки и психи. — Я не кусаюсь, — (это относилось к тому, что Эзоп пытался все дальше и дальше от него отойти, казалось, что сейчас спиной стену проломит и попадет в гости к потрошителю). — Я и не думал, что Вы меня укусить попытаетесь… — Не думал? Зря, — фотограф живенько спрыгнул с кровати, летящей походкой сокращая расстояние. — Ты должен отнестись к моему заказу по-особенному… — он убрал небрежную прядь бальзамировщика волос за ухо, она все время мешалась Джозефу в его планах, уже не первый раз! И осторожно, можно сказать нежно, укусил Карла за ушко, не сильно, совсем чуть-чуть, играясь с чужой реакцией. — А вот в следующий раз подумаешь! Удачной игры, Эзоп. — Да... Верно. Я постараюсь... — он немного нервно подошел к двери, улыбаясь и закрывая ухо ладошкой. — Тогда я пойду?.. Граф остался доволен. — Конечно, если будут силы и желание, можешь зайти вечером. К слову, даже не знаю, нужна ли тебе эта информация… — он напускно раздумывал, что могло раздражать определенный контингент людей. — Ладно, так и быть, раз люблю тебя, расскажу. Ты будешь играть против Орфеуса, поэтому возьми перк на паллеты и выгодно распорядись гробом. Не теряй голову, удачи, — он развернулся к столу, забыв про Карла совершенно.