Исповедь атеиста

Эзоп, как только открыл глаза в кровати, мигом побежал в столовую, чтобы найти союзников и попросить прощения за несостоявшиеся спасения. Юноша забежал в помещение, явно привлекая к себе лишнее внимание, ведь обычно он вел себя намного тише: — А где Виктор, Эмили и Наиб? Почтальон сразу же спрятался за Нортона и замолчал, но его предали — все показали на него. Поэтому он подбежал к Мичико, которую никто не боялся даже несмотря на то, что она являлась охотницей: — Эм… Эзоп... Может остальные сидят у себя? Поищешь их там? — Мэри пожала плечами, поддакивая гейше. Карл мигом поспешил обратно, осторожно постучался в комнату Эмили, будто не веря, что она сидит там живая: — Д-доктор Дайер?.. Это Эзоп Карл… — Входи, — ответил довольно спокойный и уверенный голос. Он аккуратно зашел, опираясь на дверной косяк, нога все еще болела, но не настолько, возможно процесс заживления здесь шел намного быстрее. — Простите, что не смог Вас спасти, просто мне нельзя было, чтобы Джозеф видел меня… — Я знаю ситуацию игры. Ты ничем не мог помочь, — она на секунду замолкла, вспоминая, что парень и не должен был спасать ее, ведь наемник выполнил свою работу довольно неплохо. — Погоди, ты имел ввиду спасение копии? Впрочем, не так важно. Что-то еще беспокоит? Вспомнив о том, что все-таки спор был выигран, он медленно кивнул, отвечая на оба вопроса одновременно: — Да... Мне нужно немного, — замялся, — хлороформа... Не знаете, где его найти?.. — А, позволь узнать, зачем? — она озадаченно посмотрела на Эзопа. — Для работы, — бальзамировщик отвел взгляд, умалчивая подробности, давая повод для сомнений Эмили. — Хм… Ладно. На верхней полке. Не знаю как ты, а я использую его в сугубо медицинских целях. Это довольно сильный растворитель, не вздумай совать туда пальцы, отвалятся, и не заметишь. Она очень хотела, чтобы Карл отнесся к этому серьезно, потому так страшно угрожала, но тот лишь улыбнулся и подошел к заветной баночке, которая сразу исчезла в его руках: — Спасибо! Я верну столько, сколько останется! — Не за что, — Карла уже и след простыл, девушка покачала головой. — Боже, наверное, это было ошибкой… Бальзамировщик направился к Наибу, который точно не был расположен к разговору. Однако Эзоп все же добился своего и признал свою вину, за что потом от него кое-как отвязались. В комнату Джозефа тоже знакомо “постучались”, скрежет по деревянным доскам был слышен, даже если бы граф стоял в самом дальнем углу, а если бы не услышал, то Джек все равно бы вошел. — М? — граф устало протянул. — Ну, что тебе от меня надо?.. После игр всегда приходилось все трещины замазывать, постоянная смена личности просто убивала его настоящее тело, поэтому он, не надевая поверх сорочки (которую напялил, вспомнив, что негоже в грязной одежде на кровати валяться) ничего, сидел и приводил себя в порядок в ванной, не отрывался от своего занятия, обильно размазывая крем на ноге: — Даже до бедра, чтоб я сдох… — Побесить тебя пришел, открывай давай! — потрошитель снова постучал, но уже настойчивей, дверь сильнее заскрежетала. — Мне лень вставать, — демонстративно громко зевнули в ответ. — Кажется, выбесишь меня быстрее ты, чем я. Замок щелкнул, в комнату вошел потрошитель и уселся в любимое кресло. — Вещай, я тебя слушаю… И, знаешь, мне правда даже лишних движений не хочется делать… Я устал. — Видел я твой матч, можешь не сдерживаться, — охотник ухмыльнулся, закинул ногу на ногу. — Но выиграл же ты все равно! Заделав трещину, он опустил подол сорочки и вышел из ванной в довольно растрепанном виде. — Да плевал я, что победа! Фактически я проиграл все снова! И такое чувство, будто это проклятье… Как бы я ни старался, чтобы я ни делал, я никогда ничего не достигну… — Ой, не говори так, зато теперь ты знаешь, что ворон Эзопу нельзя показывать. Не настолько же все плохо? — Нет, и как тебе хватает совести шутить?!. Ты ошибаешься! Секундочку, — фотографа вывела из состояния транса резкая мысль. — Ты же был там… — он моментально оказался возле Джека, схватив того за воротник и со всей силы тряхнув. — Ты был там! Был! Я не такой дурак, чтобы не догадаться! И что мне там Мэри затирала ночью про преданность своей фракции, а?! Да вы сами выйденного яйца не стоите, кучка предателей, — форма не изменилась, ругался настоящий Джозеф, не отпускал потрошителя, в какой-то момент начав его душить воротником, мысленно бился в истерике. — Выметайся отсюда быстро, пока цел! Джек схватил отчаявшегося за руки, оторвал их от себя, и, казалось, что если бы он не надел маску, то точно был бы одарен резким раздраженным взглядом охотника: — Не ной. Не в моем, конечно, стиле все на даму наговаривать, но, — он снова вздохнул, вспоминая как все еще обиженная на неудачу в матче Мэри послала его к чертям, — наша королева немного надурила Эзопа, сказала, что выжившие сами наоборот хотят подохнуть, тебя немного не в том свете выставила… А ты и сам знаешь, что я слаб перед ее чарами. — А мне плевать! Теперь уже мне на все плевать! — он вырвался и со всей силы прописал Джеку пощечину, ударив маску. — Ведешь себя как школьник, которому девка отказала! — он уже сам схватил того за горло, не выдерживая. — Будешь со своим Эзопом так! — Свалил нахрен отсюда! — щелкнув пальцами, граф получил в руки свое любимое холодное оружие, выставив его на потрошителя. — Не твое собачье дело! — хоть он и продолжал поливать ругательствами, давление в области сонной артерии доставляло определенный дискомфорт. — Да я-то уйду, вот только хрен ты о нашем разговоре хоть что-то узнаешь! — И слышать не желаю об этом! Джек оттолкнул Джозефа от себя, чтобы тот хоть немного очухался. Граф в свою очередь, не раздумывая, метнул шпагу в потрошителя, который все же сделал шаг в сторону, избежав всяких последствий. Лезвие воткнулось прямо в дверь, из-за которой кто-то ойкнул, все внимание фотографа моментально переключилось на человека, стоявшего в коридоре: — Кого там еще принесло, а?! — Я мешаю, да? — дверь медленно приоткрылась и оттуда выглянул слегка смущенный Эзоп. Дезольнье даже не знал, как на него реагировать, но, решив, что бальзамировщика он определенно рад видеть больше, сделал выбор в пользу маленького. — Джек, я тебе все сказал. Прочь с глаз моих. Он потер шею: “Ты не переживай… Это мы тебе припомним…” В данном случае он даже не отказывался от своего второго я, настолько его выбесили. Потрошитель вздохнул, отряхнулся, подошел к выходу из спальни и распахнул дверь, но прежде чем уйти, тихо страшно произнес: — Очень не вовремя, молись, чтобы не сожрал, — его спину пронзили гневным молчаливым взглядом. Эзоп задумчиво проводил взглядом охотника из комнаты, вообще не прислушиваясь к их предыдущей беседе. Ему было все равно о чем они говорили до этого, даже если связано с ним. Внезапно его взор остановился на трещинах, пробивающихся сквозь ночную сорочку. Не имело значения, являлись ли они следствием скандала с охотником или были просто незамеченными ранее фотографом, — трещины напоминали ему о том, что он сейчас разговаривает не с живым человеком, а с трупом. Оставшись с Карлом один на один, Джозеф действительно выглядел так, будто одними глазами сейчас сожрет, но затем взгляд значительно смягчился, вернувшись в состояние безграничной грусти и фантомного одиночества. Карл продолжал наблюдать за фотографом своими серыми, пустыми глазам, в ожидании каких-либо слов или необычных действий, что и случилось: — Вперед. Я весь твой. Делай, что хочешь, — звучала речь как слова человека, обреченного на смертный приговор. Душа не видела никакого выхода. Джозеф подошел и обнял Эзопа так, будто они видятся в последний раз. Искренне, тепло и со всеми остатками практически мертвых чувств. — Я знаю, что никогда мне не будет взаимности, — его голос надломился, лишь спустя пару мгновений он продолжил фразу. — Никогда не сбудутся мои желания. Никогда ты не полюбишь меня, чтобы я ни делал и кем бы ни стал. Но я не могу сделать обратного, не могу перестать грезить о тебе, словно душевнобольной. Поэтому, — он еще сильнее прижался к бальзамировщику, — бери то, что есть, делай, что хочешь, потому что я готов сделать для тебя что угодно, даже зная, что ничего не получу в ответ. Мне ничего не нужно. Я итак все понимаю. Меня, — говорил все тише и тише, словно терял силы говорить, — все устраивает. Я привык. — на этой фразе граф замолчал, положив голову на макушку Карла, поглаживая того по спине. — Ты жаждешь взаимности? То есть то, что я дал тебе возможность любить меня оказалась недостаточной? — было слегка обидно, ведь Эзоп правда старался, всегда соглашался и никогда не перечил Дезольнье. Он на секунду замолчал, а потом продолжил, возвращаясь к своему обычному нейтральному голосу. — А еще я придумал, как помочь тебе в твоем желании и объединил их. Просто не ешь до вечера, если хочешь, чтобы все прошло нормально… — бальзамировщик поднял руки на талию Джозефа и тоже прижал его к себе, пытаясь хоть немного утешить. Юноша больше не собирался говорить. Что Карл мог сказать? Соврать, что он, подобно фотографу, влюблен до безумия? Джозеф вслушивался в его слова с жадностью человека, лишенного в пустыне воды, после первой фразы Эзопа горестно покачал головой, отрицая то ли сказанное, то ли себя: — Ты не давал мне позволения. Вернее, вслух и внешне ты конечно дал его, но твоя душа определенно не желала, чтобы это произошло. Да и суть взаимности совершенно не в этом. Вдумайся в само слово. Взаимность… Имена переплетаются в едином слове, используя взаимоприятную и взаимокомпромиссную связь… Не думай, что я совершал что-то без чувств. Даже моя вторая личность без ума от тебя, поэтому все и дошло до крайности. В этом совершенно нет твоей вины, однако ты послужил причиной, как ни крути, — вторая фраза Карла заставила его задуматься. — Подожди, ты объединил желания? Ты же выиграл, и теперь мои не имеют никакого значения. Просто скажи мне, что ты сам хочешь… Я все сделаю… Речи его казались Эзопу не понятны. Каким образом он отделил понятия души и тела, если второе лишь безвольная оболочка, управляемая первым? Было странно, неясно, парень отрицательно помахал головой, не соглашаясь с фотографом, так желающим этой непонятной взаимности, которую по сути, бальзамировщик уже дал, как мог, на вопрос, несмотря на желание поиграть в молчанку, все-таки ответил: — Приходи ко мне поздним вечером. Только ничего не ешь и не пей, — Карл поднял голову и посмотрел в бездонные голубые глаза, попытался выразить своим лицом всю серьезность слов, нахмурил брови и слегка прикусил губу под маской. — Как пожелаешь, mon cherí. Это нарочито серьезное лицо показалось ему до ужаса милым, окончательно вывело из равновесия, и он, не спеша, снял маску белую, втянул Карла в поцелуй чувственный, но внушающий некую инициативу, подтверждал, что придет. “Да я все, что угодно, для тебя сделаю, лишь бы почаще видеть столь небезразличное выражение твоего прекрасного лица… Не есть и не пить, просишь? Хм…” — в силу того, что он очень мало смыслил в чужой работе, даже издалека предугадать не мог, что его ждет, да и не пытался. Желание Эзопа — своеобразный приказ, который он готов и обязан выполнить, не вникая в суть. Бальзамировщик остался в том же положении: руки на талии, голова в приподнятом состоянии; только глаза прикрыл. Поняв, что охотнику не проявляют особого сопротивления, он позволил себе чуточку больше, проходясь языком по ряду беленьких зубов и специально поцарапавшись о чужие клыки. Руки легли на плечи, свисая сзади, сам немного наклонился, хоть и разница в росте была лишь на голову. Карл слегка поднялся на цыпочках, еще больше приоткрыв рот, позволяя фотографу не сдерживаться в действиях. Джозеф приоткрыл глаза и очаровательная картина предстала его взору. Он даже подумал, что все бы отдал, лишь бы видеть ее на порядок чаще. Перевес сил был определенно на охотничьей стороне: кончиком языка дотронулся до гланд, после проходясь по задней стенке глотки глубже… Это было весьма экспериментальное и дерзкое действие, но почему-то подумалось, что с Карлом он это сделать может, и тот не будет против. В ответ тихо вздохнули. Эзоп был особенным для него во многих отношениях и ракурсах, порой ему казалось, что этот непримечательный человек способен на невероятные вещи… Женственные руки огладили чужую спину, немного задержались на шее, будто вспоминал свои недавние жестокие действия, наконец коснулись маленького лица Карла, сминая щеки. Джозеф был очень тактильным человеком, хоть и тщательно скрывал это. Ладони бальзамировщика тоже переместились чуть выше, поглаживали обнаженное плечо, кожа была по-настоящему ледяной, отчего голову сносило. Хотелось вскрыть фотографа, изучить и проверить все его тело, выяснить причину мертвой живучести, а может даже даровать желанный вечный покой. Охотнику повезло, что юноша не обладал такими же когтями, иначе точно бы оставил следы. Казалось, он уже привык к внезапным порывам любвеобильности или жестокости, поэтому никак не был смущен. Граф отстранился, смотрел на свою мышку прищуренным довольным взглядом, словно кот, пока та просто вежливо улыбнулась и сделала шаг назад, будто снова напоминала, что между ними никаких отношений нет и не будет. Но этого посыла Джозеф не хотел замечать: “Я приду, — погладил Эзопа по голове, словно ребенка, мило улыбаясь. — Не переживай. Я держу слово”.

***

В назначенный час фотограф три раза постучался в дверь, совершенно не подозревал, что его ждет, потому любопытство являлось гнетущим и мучащим чувством в данный момент. Одет он был по-летнему, а трещины не заделаны, подумал, что раз Эзоп так без ума от них, то, так и быть, доставит ему удовольствие созерцать их. Пусть хотя бы желание бальзамировщика будет исполнено полноценно… Дверь в комнату была обычно не заперта, поэтому Джозефу не составило особого труда приоткрыть ее и заглянуть внутрь, стук в дверь был абсолютно проигнорирован выжившим, полностью сосредоточенным наведением порядка в комнате. В середине спальни, которая была довольно тесной по меркам Дезольнье, стояла складная кушетка, возможно используемая им во время работы с трупами. Рядом с ней находился стол, где раньше были расположены прекрасные консервированные бутоны в прозрачных сосудах, полюбившимися бальзамировщиком. Однако их убрали, разложили холодные, острые инструменты, никак не успокаивающие охотника, вызывающие больше вопросов и страшных догадок. Сам Эзоп был одет в медицинский халат, который, вероятно, попросил у бедной Дайер, не имевшей даже малейшего представления о том, что он собирается делать, ведь кто вообще в здравом уме решит довериться такому идиоту? Карл, рассматривая свои уже пыточные инструменты, даже не поприветствовал Джозефа, вызывая странную тревогу холодно произнес: — Одежду на стул. — Не хочу тебя расстраивать, — фотограф с подозрением оглядел комнату, — но я боюсь, что даже все это не убьет меня… Впрочем, можешь попытаться — твое желание, — он принялся за одежду, снял рубашку, обувь поставил под стул, брюки с верхом повесил на спинку, а потом задумался. — Эзоп, а белье тоже?.. “Это будет, максимум, больно… Но и это не факт, потому что большинство моих нервных окончаний просто не функционируют… Неужели?.. Неужели, черт возьми, он хотел этого? Он просто хотел поизмываться над моим телом или это акт мести?” — Обычно трупам все равно. Необязательно, я ниже пояса не планирую идти. Фотограф будто выдохнул, однако после подумал, что лучше бы Карл действительно планировал измываться. Снятая рубашка открыла новую деталь гардероба — туго затянутый корсет. Было довольно забавно наблюдать, как он развязывал многочисленные узлы. Избавившись и от него, он сам сел на кушетку нога на ногу, ожидал. Койка была ледяной — это определенно придавало всему этому занятию больше ужаса. Он сглотнул: “Мне ломали шею, протыкали насквозь почти все части тела, душили, ломали кости, но почему-то Эзоп все равно внушает мне страх… Хотя должно быть наоборот. Ладно. Его желания вполне могут быть такими же жестокими как и парочка моих, но, обладая бессмертным телом, я могу обеспечить его этим “развлечением”, чего не скажешь о нем самом… Как же тебе было больно…” — даже в такой момент думал больше о Карле, чем о себе, не мог перестроиться. А Эзоп наконец-то повернулся и взглянул на беднягу с холодным выражением лица, безразличием на чужую дальнейшую судьбу и какую-никакую жизнь: — Я не смогу ничего сделать, пока ты сидишь. Не знаешь, как трупы выглядят? Джозеф забрался сначала на колени, а после лег на спину. Холодно и твердо, неудобно, было не по себе, но он молчал, глаза прикрыл, изредка бросая косой взгляд на Карла: “С точки зрения хирургии, меня еще ни разу никто не вскрывал, но… Стоп, а разве это не делают под наркозом или обезболивающим?.. Жестоко, Эзоп, очень жестоко. Я признаю”. А юноша сбросил пряди волос с прекрасного каменного лица, поднес увеличительное стекло, рассматривая каждый сантиметр кожи и слегка, но не специально, щекотя руками, обнаженное тело, проговорил: — Если страшно, можем попробовать тебя усыпить, — протянул предложение, не отрываясь ни на миг от найденной прекрасной трещины, — но не уверен, что на тебя подействует, все-таки охотникам необязательно дышать… “Неужели тебе они так интересны?.. Ума не приложу, почему не противно? Впрочем, я уже давно понял, что тебе нравится все противоположное здравому смыслу. Неудивительно. И все же меня печалит то, что лишь особенности моего тела тебе привлекательны, как бы я не отгонял эту мысль…” — Мило с твоей стороны, пробуй, — ответил спокойно. Голос не дрожал — он никак не выдавал, что ему страшно. — Только не шевелись сильно… — было странным и непривычным то, что сейчас объект для вскрытия мог с ним разговаривать, ведь обычно Эзоп имел дело только с молчаливыми трупами. Может из-за своей болтливости Джозеф и ожил? Бальзамировщик подошел к шкафчику и достал оттуда марлю и штанглас, нанес вещество на сложенную в несколько раз ткань и положил на лицо фотографа, закрывая его нос и рот. — Вдыхай. Дезольнье сделал около десяти вдохов, одиннадцати, двенадцати… Давно уже сбился со счета, но не чувствовал ничего, кроме противного запаха. Он говорил сухо и тихо, почти не раскрывая рта, просили же не шевелиться: — Бесполезно. Эзоп странно улыбнулся под маской, словно сам сильно не желал, чтобы граф просто уснул. Он снял ткань и удивленно раскрыл глаза, рассматривая сухую и уже собирающуюся треснуть кожу. Внезапное ощущение скола на коже заставило открыть Джозефа глаза: “Вот же! Почему именно сейчас?.. Стоп. Вот почему! — охотник нахмурился и прожег тряпочку гневным взглядом. — Ладно, пусть будет, я не буду перечить… Я не имею права…” На самом деле его это расстроило и довольно сильно. Как же он ненавидел свои дефекты, и теперь еще и это вещество, которое принесло лишь вред. Вернув лицо в исходное положение, так ничего и не сказал Эзопу: “Неужели все это приносит ему столько удовольствия?.. Не могу понять. Он выглядит словно сумасшедший... Знал бы, как молиться дьяволу, его бы и просил…” — Как потрясающе… — Карл произнес это случайно вслух, тихим шепотом, затаив дыхание. — Поехавший. Выживший провел пальцами по новой трещине, удовлетворенно закрыл глаза, когда услышал хруст и возникла новая. Дефекты были более чувствительным местом, нежели другие. Оказалось, что охотнику были приятны касания. “Ты даже не скрываешь, в отличие от меня… Впрочем, если они вызывают у тебя восхищение, наверное, это лучшее из худшего”. Эзоп выдохнул, отвернулся на секунду, пытаясь хоть чуть-чуть успокоиться: — Нет, все нормально… Просто очень красиво… — схватил первый попавшийся прибор так, что чуть не порезался. — Подойдет! — приблизился, поглаживая одну щеку, приложив острие к другой. — Я не знаю, как себя ведут люди, а тем более живые мертвецы, при вскрытии, поэтому, пожалуйста, меньше кричи и не двигайся ради своего блага… Джозеф чуть было не дернулся сам от такого резкого поворота событий: “Почему я верю, что ты способен даже меня убить?.. Откуда же ты начнешь? Так много раз говорил, что это уродство красиво. Скоро мне внушишь. Зачем ты так?..” — Давай уже, а то кончишь раньше, чем что-либо сделаешь, — поняв, что бальзамировщик действительно помешался, он решил не сдерживаться в выражениях. — Даже не собирался. Эзоп снова под маской улыбнулся, занес инструмент прямо над плечом и, начиная с него, провел линию до грудины, ниже, повторил с другой стороны, то и дело, поглядывая на лицо фотографа. Джозефу не было больно — он все чувствовал, но боли не было, будто что-то щекотало кожу. Конечно, понимал, что с ним делают, только мысленно ужасался ранее милому. Внешне не проявлял ничего, был холоден как лед. “Это только начало, судя по всему… Как бы не хотелось это признавать, но мне почему-то приятно, ха-ха, никогда не думал что стану мазохистом, отвратительно…” — у организма графа было две грани — боль и удовольствие, поэтому, отключив первое, оно автоматически заменялось на второе, хоть в этом не было его истинного желания. Джозеф уверял себя, что бояться выжившего, а тем более того, которого он так сильно любит, — сущий бред; только это и чувство вины перед Карлом за содеянные поступки останавливали фотографа от того, чтобы немедленно прекратить это все. Но, когда он почувствовал легкий кайф, всерьез забеспокоился о своей психике. Утешило лишь то, что вреда организм практически не должен получить. Поэтому для себя он мысленно решил, что ни в коем случае не прервет работу бальзамировщика. Вид собственной крови не вызывал особых переживаний, он сам ее видел и не раз. Но все же, поставив себя на место Эзопа, он поразился, что такой тихий, отстраненный, далекий от других человек способен творить такие вещи да еще и с таким воодушевлением и неописуемой радостью на лице. В какой-то момент фотограф опять подумал, что это ни что иное, как месть за его собственные издевательства над выжившим — он ошибался. Эзопа просто тащило от вида его внутренностей, и, чтобы понять это, Джозефу стоило узреть дальнейшие действия бальзамировщика, ведь, не заметив никакой странной реакции, Карл стал посмелее, слегка отодвинул кожный покров и со странной заботой пробежался пальцами по ребрам, считая их и подмечая: — Не знал, что душа может быть настолько черной… — его руки были измазаны липкой тягучей жидкостью уже по самые запястья. — Да кто бы говорил… Юноша осторожно вскрыл грудную клетку, напевая себе под нос какую-то мелодию, медленно провел пальцами по жизненно важным органам, остановившись на сердце. — И вправду черное... — он снова улыбнулся своим мыслям. — Не бьется, но почему же ты все еще способен на жизнь? — достал новый инструмент, держа его прямо над желаемым органом. — Я просто посмотрю... Да, просто посмотрю… — сделал надрез, от которого лишь прикрыл глаза от удовольствия. Фотограф никак не отреагировал, однако, когда в руках Эзопа фактически оказалось его собственное сердце, если бы не абсурдность физиологии, оно бы определенно забилось в более быстром темпе. Он всегда доверял Карлу, думал, что в любой момент сможет доверить объекту обожания свою несчастную жизнь, но сейчас, видя, как бальзамировщик медленно, но верно, сходит с ума от всей этой операции над реальным трупом, Джозеф осознал, как сильно ошибался насчет этого человека… За застенчивостью, пугливостью, хрупкостью и беспомощностью скрывался фактический маньяк, у которого явно никого нет дома. У охотника закружилась голова то ли от осознания своего промаха, то ли от того, что на самом деле стало больно. Джозеф из настоящей жизни помнил, какова на вкус боль, и какие-то мимические фантомные образы тех ощущений, которые должны быть, но отсутствуют, мелькали в запыленном испугом сознании. Теперь новый надрез на ведущем органе организма заставил вздрогнуть, хоть это и было под запретом. По телу, словно мелкими разрядами тока, прошла дрожь, он сдавленно издал какой-то звук, похожий на полустон, а глаза покрылись полупрозрачной жидкостью. Граф никогда бы не подумал, что его желание о слезах исполнят таким образом. Трещины, кои до сего момента были лишь сухими и темными бороздами на коже, сейчас сочились той же чернильной жидкостью. В сознании, которое уже очевидно было не очень стабильно и здраво, мелькнула мысль, что надо остановить Эзопа, иначе случится что-то непоправимое… Но она тут же заменилась другой, твердящей об обратном: “Он обязан продолжить, довести дело до конца, кто знает, вдруг у него получится убить нас! Дурак Дезольнье, ты должен лежать и смотреть, как искусно и поистине чарующе наша любовь убьет нас, снимая кожу слой за слоем, мясо с костей, волокно за волокном, выворачивая хрящики все по-очереди, сортируя по размеру, вытаскивая и измеряя кости, вынимая и нарезая органы скальпелем… А твои глаза, цвета неба в раю, где живут лишь белокурые ангелы, он навечно сохранит посредством формалина...Ты же так хотел красивую кончину, так в чем же дело? Почему ты так отчаянно сопротивляешься?! Прими эту боль от Его рук, прими этот достойный и долгожданный конец, ты же так этого хотел!” Эзоп вздрогнул, подобно Джозефу, закрыл лицо руками и выронил скальпель на пол. Жаль, что заносить какую-либо заразу, не было в планах бальзамировщика, поднять он его уже не мог. — Трупы не двигаются… Не боятся… И не, — вдруг уставился на фотографа, любовался своим творением, проводя рукой по щеке, задевая несколько трещин и специально размазывая “кровь” по белоснежной коже, — плачут. Они не плачут, а ты так быстро дал волю своим эмоциям... Je n'ai pas encore eu le temps de faire quoi que ce soit… — он взял несколько пробирок, поймал в одну каплю крови, в другую слезу и, не переставая мило улыбаться под маской, убрал химическую посуду, взглянув на свои записи. — Не думаю, что тебя надолго хватит... Можем разделить наш осмотр. Охотник стиснул зубы, изображая некую эмоцию недовольства. Неужто Карл всерьез считает, что он настолько слаб? Возмутился так, что даже с силой сжал край кушетки и низким голосом, не присущим ему обычно, проговорил: — А я двигаюсь, не боюсь, конечно, но страх могу испытывать, а иногда даже плачу по ночам! И за кого ты меня держишь, бальзамировщик?! Я похож на человека, который бы при первой угрозе отошел бы от дел? Ничего подобного. Так что продолжай и доведи дело до логического конца, меня тоже интересуют результаты. В нем заговорили гордость, высокомерие и надменность — черты, коими при жизни он пользовался лишь при общении с людьми из низших слоев общества, так как проявлять такой характер в свете все равно что самому себе копать могилу: тебя просто изживут за такое отношение к таким же гордецам. — Будешь много говорить, достану веревку и кляп! — Эзоп отвел взгляд, вспоминая прошлые не лучшие события. — Я не у тебя взял, просто сам подготовился… — достал новый инструмент, совсем не отличающийся от предыдущего на первый взгляд. — Не совсем люблю этот, но давай попробуем… — медленно подошел и с нескрываемым восторгом и удивлением провел по месту, где раньше находились небольшие раны, которые сам же и сделал. — Так быстро зажили?.. Фотограф даже улыбнулся на такие слова: “Делай, что хочешь, я весь в твоем распоряжении, моя прелесть... Еще бы не зажило, сломанные кости заживают шесть часов, пробитые органы двенадцать, а тканям вообще требуются какие-то минуты… Но от этого мне не менее неприятно, знаешь ли… Эх, Эзоп, Эзоп… Если бы я не был прикован к тебе чувствами, то тебя бы уже давно тут не было… Но о чем ты вообще думаешь? Любить ведь не значит причинять боль…” А Карл сделал резким движением новый надрез и, схватив бутылек с хлороформом, вылил некоторое количество внутрь. — Посмотрим, что быстрее подействует… Сейчас же боль пронзила все его тело. Джозеф ее прекрасно чувствовал, она была поистине адской, стягивала фарфоровую кожу, внутренности, ткани… Его словно сворачивали изнутри в бараний рог, и это не заканчивалось, не собиралось, пока все вещество не испарится или его не нейтрализуют! Он сильнее, до скрипа костяшек, сжал край кушетки, словно искал поддержки хоть где-то, но ничего не сказал, только прокусил тонкую губу насквозь. Лицо выражало бесконечное страдание, слез в блестящих глазах больше становилось, но никакой злости не было. Казалось, охотник должен рвать и метать, и если, как минимум, не убить Эзопа на месте прямо сейчас, размозжив череп о стену, то хотя бы заставить его вернуть это дерьмо на круги своя… Однако Джозеф понимал одно: если он перестанет сдерживаться, то никакие запреты особняка не остановят его от мести, которая вряд ли будет заключаться только в смерти выжившего… Он слишком любил, был готов вытерпеть любые муки, лишь бы не разочаровывать Карла, не нарушить своего обещания и видеть, хотя бы через маску, эту безумную улыбку, послужившую неким стимулом к решимости, державшую в сознании и “светлой” форме. На настоящую улыбку теперь у него и надежд не было. Граф даже начал дышать, словно сейчас это было необходимо, часто и тяжело, заставляя себя страдать еще сильнее. Сердце сокращалось чаще, а жидкость не давала ему этого делать… Пожалуй, Джозеф сейчас был не меньшим безумцем, терпя все это ради своего мучителя. Его другая форма билась в агонии от радости. Казалось, будто он действительно был близок к кончине, хоть, как бы сильна не была боль, он никогда не сможет перейти предел: какие бы страдания и физические пытки не выпали на его долю, ни одна из них не доведет Джозефа до конца. Лишь призрачно и обманчиво помаячит косой да скроется фигура в черном плаще, кою он так жаждал видеть… Хотя на данный момент существование бальзамировщика являлось значительным аргументом против нее. Органы плавились, тут же самовосстанавливаясь… Это было поразительное зрелище, и Эзоп вновь вздохнул, будто наблюдение за этими мучениями приносило ему сильнейшее удовлетворение. Это все заставляло чувствовать себя только лучше: сердце забилось чаще, на губах расцвела широкая улыбка, а сама кожа сильно покраснела от возбуждения. Внутри Джозефа все шипело, происходили реакции с такой скоростью, что бальзамировщик, не в силах сдержаться, вновь уставился на внутренности бедного подопытного, после чего перевел взгляд на лицо фотографа, перекошенное от боли и ужасных страданий. — Трупы не чувствуют боль, прекрати. Я бальзамировщик, не врач. Фотографу стало еще больнее, когда он услышал упрек из чужих уст. Возможно, первый шок уже и утих, однако вещество пока еще не испарилось полностью. И, как назло, в самый нужный момент, когда может и надо было проявить себя, подменив личность, она сидела тише воды, ниже травы, лишь терпела блаженные для нее муки… На фразу Карла Джозеф шепотом ответил: — Я постараюсь, но ни у кого не получится… Даже ты бесполезен, — он сделал глубокий вдох, разочаровавшись не столько в Эзопе, сколько в том, что ни убить, ни вылечить его не представляется возможности никакой. Граф был бы и рад жизни теперь, обретя любовь в маленьком в маске существе, но даже это не может получить полноценного развития. Вещество выделяло токсичный, ужасно пахнущий газ, что даже через маску бальзамировщик смог его почувствовать. Он закашлялся, приложил руку к груди… Это заставило графа вынырнуть из мыслей и на секунду забыть о боли, повернув голову к Карлу. Пересиливая себя и свои возможности, приподнялся на локтях, вытянув тонкую руку, положил ее на чужую голову, слегка толкнув, ибо на большее его просто не хватило. Хрипло произнес: — Отойди… Подожди, пока пары осядут… — он даже не просил нейтрализовать реакцию, не беспокоясь о себе, граф просто хотел, чтобы Эзопа не задело… Он знал о свойствах монохлорпроизводной и то, что пары осядут в течение непродолжительного времени. Работа Джозефа вынуждала иметь эти знания, хоть они не помешали ему в свое время отравиться ртутью. — Но я же не… Я не могу быть… — он подошел ближе и прижался к руке Джозефа, но закашлялся вновь и медленно отошел, опустился на кровать, чувствуя как беспомощность и отчаяние захватывали его. Бальзамировщик взглянул на свои руки, которые сделали столько дерьма в этой жизни, но сейчас выяснилось, даже будучи профессионалом, он не всегда способен помочь и изменить судьбу других людей, особенно поистине странных. — У меня должно получиться… В глазах фотографа Эзоп сейчас выглядел жалко. Несмотря на свое ужасающее положение, Джозеф не мог без слез смотреть на Карла, который сам в себе теперь сомневается. Доселе он проявлял лишь абсолютную уверенность и стойкость, а что же случилось с бальзамировщиком сейчас?.. Почему его глаза лихорадочно бегали от предмета к предмету? Почему сейчас они не безучастно спокойны, словно серое от загрязнения небо, а тонут в безысходности, пока сам Эзоп так разочарован? Вряд ли он испытывал жалость, сострадание или эмпатию… Так почему же сейчас Карл пытается убедить себя, что у него получится? Граф больше не мог смотреть на это. Даже не прикрывая глубокие страшные раны, он медленно опустил худые ноги с кровати, а после встал. До Эзопа было буквально три шага по холодному полу, он их сделал. Из разрезов чуть ли не падали внутренности, а “чернила” оставляли за фотографом большие густые темные следы, он схватил и сжал тонкими пальцами запястья бальзамировщика, после чего рухнул на колени. Сердце держалось на каких-то чертовых нитках, черных венах и тонких капиллярах, казалось, вот-вот выпадет из груди… Джозеф рвано вдохнул, с трудом поднял уставшие, но по-прежнему бездонные, глаза на Эзопа и в распотрошенной груди что-то стукнуло. Этот удар эхом отозвался во всем его теле, хватка ослабела, а сам граф посмотрел на Эзопа так, словно тот последний, кого он видит в этой жизни, словно прямо здесь и прямо сейчас, в таком положении и позе встретит свою кончину... — Получится… Только у тебя получится… Джозеф безвольной куклой опустился на Эзопа, пока тот, раскрыв широко глаза, уставился на фотографа, молясь о том, что ему показался тот единственный и столь страшный на слух удар. Вместо того, чтобы даровать желанный покой, Карл, похоже, лишь оттянул его еще дальше. Бальзамировщик приобнял за плечи упавшего, приподнимая его, чтобы выбраться из-под полутрупа-получеловека. Перчатки были запачканы черной кровью, лицо тоже измазано ею, пол, кровать, даже бедная кушетка! Внезапно раздался стук, аккуратный, тихий, дверь распахнулась, а за ней стояла Эмили. — Эзоп, я пришла, как и договаривались. Я, — она в шоке и ужасе оглядела комнату и уставилась на них, не зная, что сказать. — Вы... Вы чего натворили вообще?! Карл медленно отвел взгляд, все еще держа Джозефа, органы и кровь которого однозначно указывали на род проделанной работы. Фотограф слышал все, что происходит, но по необъяснимой причине сил даже чтобы открыть глаза не было, словно тот единственный признак жизни и убил его… Как противоречиво! Эмили не знала, что ей стоит сделать, то ли нужно звать на помощь, то ли бежать растаскивать этих двоих… А, когда заметила, что и внутренности графа в значительной степени видны, прикрыла рот руками от ужаса неподдельного. Она много повидала в своей карьере, но чёрные, словно сама тьма, органы и небьющееся сердце никогда. Дайер со страхом подняла взгляд на Эзопа и все, что смогла проговорить, был единственный вопрос: — Что ты с ним сделал?.. Еще больше девушку ужасал тот факт, что на лице Карла не было и нотки беспокойства! Словно все происходящее — повседневность, ежедневная рутина! Эмили не могла взять в толк, как Джозеф, человек нелегкой руки и крутого нрава, смог попасть в такое положение. За ее спиной возникла маленькая Алиса, ее глаза были заплаканы, а сама она приобнимала себя за плечи: — Тетя Эмили, Вы же сказали, что просто заберете… — она увидела, что происходило в комнате Эзопа, и тут же завопила. — Дядя Орфеус! Эмили тут же закрыла ребенку глаза и рот, прошептав: — Я же говорила тебе не ходить за мной… Эзоп Карл! — она уже отошла от шока, решив, что единственная кто здесь в своем уме, а, следовательно, ей нужно срочно разрулить это дело, и в первую очередь очевидно оказать Джозефу помощь. — Какого черта ты натворил, идиот?! — в этот момент подошел Кошмар, которому была передана в руки маленькая. Девочка еще громче заверещала, рассказывая Орфеусу какой ужас она видела. Ее крики были слышны еще долго… Это мешало думать и говорить, поэтому Эзоп просто молчал, не отпуская бедного фотографа. Он напугал бедного ребенка, расстроил единственного хорошего человека в поместье, закончить свой осмотр не смог — было, мягко говоря, паршиво. Карл почти шепотом произнес, пялясь в стену: — Я его осматривал… — Мне плевать, неужели не понятно, что ты причинил ему боль, если не убил?! — Эмили, очевидно пересиливая свой страх, двинулась на Эзопа с очевидным намерением забрать графа из его рук, а за ней по пятам шел ворон с не менее грозным и опасным видом (раз отнес девочку спать, значит мог поучаствовать в этой неразберихе). — Может он и охотник, но это не значит, что он заслужил такое бесчеловечное отношение вне игры! Кошмар молча смотрел на своего недавнего истерзанного врага, сейчас даже у него тот вызывал лишь жалость. Птица подняла на руки тушку (для него она была очень легкая) и поспешила ретироваться, из-за двери злобно буркнув очень тяжелым низким голосом: — Даже, если мы деремся между собой, до такого греха никто еще не доходил. Ты не заслуживаешь права называть себя человеком, Эзоп Карл, — голос так и сочился презрением, когда они ушли. Тем временем, после их ухода, любопытные носы стали соваться в приоткрытые двери. Ковбой мягко оттащил Энни за руку: — Мисс Лестер, я не думаю, что Вам следует попадаться Эзопу на глаза после такого… Лука его отпихнул и со смехом произнес: — А с нами он был нормальным, может изменился? — он заглянул в комнату, буквально залитую странной кровью, но сильно не растерялся, ведь не знал, что это за жидкость. — Ну, нифига… У Эдгара научился? — ковбой тоже посмотрел, как и торговка, которую никто уже не защищал от будущей сломанной психики. — И что это? — По консистенции напоминает… Точно, амальгамная смазка! Вокруг комнаты Эзопа постепенно образовалось огромное скопление выживших, поэтому в коридоре стоял ужасный шум. Даже в крыле охотников было слышно их гогот, поэтому Берк, как старик с жутким похмельем, пошел ругать нынешнюю молодежь. Эмили слышала, как “стадо” пробегало мимо госпиталя в сторону комнаты и обратно. — Чертов кретин! Теперь ему никто свою жизнь в матче не доверит, и поделом. Никакой человечности, монстр во плоти… — глянула на Джозефа. — Ты, конечно, тоже, но не настолько… Хм, как же мне лечить труп?