***
На следующий день бальзамировщик, как всегда, проснулся около пяти утра, усталым взглядом заметил, что следы от пальцев длинных на его шее так и не прошли, подумал, что нужно будет сходить к доктору Дайер, дабы проконсультировала его. Он накинул на себя обычную серую форму, вышел в коридор с огромным количеством спален и постучался к девушке, которая уже с раннего утра готовилась к новому дню, убирала все использованные шприцы, но, когда услышала стук в дверь, встрепенулась, подбежала к двери: — Кто-то желает меня видеть? — раньше она бы открыла без вопросов, но, поскольку охотники уж слишком часто здесь бродили, все же спросила. — Это Эзоп Карл, мне нужна некоторая помощь. Она открыла, впуская выжившего. Ее наточенный медицинский взгляд довольно быстро разглядел причину его прихода, но девушка решила, что Карл сам расскажет об этом, поэтому сделала вид, что не заметила, продолжая: — Итак, что же Вас беспокоит? — Эмили, Вы помните, что произошло вчера? — бальзамировщик приспустил воротник и показал на шею, пытаясь не касаться зловещих следов чужого преступления. — После того, как вы ушли, Фиона и Патриция унесли гроб с Джозефом, чтобы провести обряд, но, когда я его вернул, он взбесился и сделал это. — Ужасно. Почему Вы не оказали сопротивления или хотя бы не позвали на помощь? Мы бы несомненно помогли. Что ж, позвольте мне взглянуть, — надев перчатки, она дотронулась до бордовых полос аккуратно, затем удалилась ненадолго, а потом вернулась с баночкой желтого вещества внутри. — Здесь мазь. Наносить нужно два раза в день, утром и вечером. Оно итак заживет, но реагент ускорит процесс. И я прошу Вас, не нужно связываться с аристократом… Он жесток. Рано или поздно, он точно не сдержится, и Вы отправитесь на тот свет. Как врач, я не могу говорить такого, но я обязана Вас предостеречь, — Дайер с грустью посмотрела на рану. — Следите, чтобы у Вас не было приступов удушья. — Спасибо, Эмили, но обычно связываюсь не я с ним, а он со мной. Я надеюсь, что обойдется без приступов. До встречи на завтраке, увидимся. Эзоп улыбнулся немного криво, принял баночку из ее рук и кивнул головой, медленно поплелся в свою комнату, как всегда не закрывая дверь, ведь это была просьба Джозефа, которого запретили слушать. Карл спустил ворот перед зеркалом и сделал все, как сказала Эмили, намазал средство на темные пятна. Вскоре юноша пошел на завтрак, прикрывая тканью шею, сел как можно дальше ото всех, чтобы не выделяться и не напороться на кого-то из охотников. Однако все прошло спокойно, Карлу повезло, что никто не подошел спросить насчет вчерашнего или просто наорать, как делал Наиб. Такое спокойствие было неудивительно, ведь Эзопа теперь побаивались, избегали, чувствовали к нему отвращение, гнев, страх… Ну, а кто-то вовсе социум не любил, равно самому бальзамировщику. Несмотря на эту всеобщую ненависть к новенькому, Мэри сдержала свое слово и договорилась с Мичико: гейша собиралась сделать обычный френдли-матч. Все знали, что охотники иногда хуже ленивых школьников, однако выжившие все равно начинали говорить слова благодарности и чуть ли не падать в ноги, в то время как японка мило смущалась, прикрывалась веером, не трогая никого, кроме бальзамировщика. За игру охотница все же два раза ударила Эзопа, напоминала о том, что делает это не из-за него, а по просьбе любимой Мэри… Этих ударов хватило, чтобы бальзамировщик был оглушен, но никто даже не пошел ему помогать, и Мичико просто носила его с собой, пока тот не выбрался. В этот раз ни один выживший не умер, а Карл даже самостоятельно нашел люк, ведь любой навык, даже этот, может понадобиться в игре против Джозефа, который опять провел за столом очередную бессонную ночь. Охотник лег на рассвете, так и не появился на завтраке. Все время после того случая, когда чуть не придушил бальзамировщика, граф будто сам не свой был. Взгляд встревоженный, руки трясущиеся, в мыслях полный кавардак, а личина темная лишь подливала масла в огонь! Последние двое суток фотограф практически ни с кем не общался, не спал, не ел и не пил уже в совокупности довольно долго, хотя обычно не пренебрегал этими удовольствиями, несмотря на их бесполезность. Но сейчас на все обращения к нему он отвечал резко и саркастически, даже грубо, лишь бы отвязались! Постоянно был хмурый, как туча, и иногда, чаще ночью, из его студии можно было услышать какой-то ненормальный смех, а после странные рыдания, всхлипы и даже стоны… Его мысли были сумбурны и отрывисты, в них не было ни складу, ни порядку, ни равенства. Он постоянно падал из одной крайности в другую, будто на лодке в шторм, которая вот-вот да перевернется, как душа Джозефа после прибытия Эзопа. — Ха, именно так и будет! Я даже наплюю на сам процесс, единственной целью этого раунда будешь ты… Как же ты прекрасен и ненавистен мне одновременно!.. Мучать бы тебя до того, чтобы заставить молиться мне, падая ниц и разбивая в кровь чело, будто Богу, и совсем не тому паршивому, которому верит Энн... — стоя у окна, он осел на колени прямо на пол. — Нет, нет, нет… Бальзамировщик… Эзоп? Ну, почему никак ты не выходишь из моей головы?.. Почему мне кажется, будто ты копошишься в моих мыслях? Почему я так хочу сам бросится тебе в ноги, чтобы ты посмотрел свысока и, ботинком мой подбородок приподняв, снизошел наконец?! — в моменте плачущее лицо осклабила улыбка. — Да, именно это я и заставлю тебя сделать! А потом я засуну тебе в глотку пальцы и лишу возможности дышать, царапая горло, до тех пор, пока ты не надломишься… — граф закусил губу, и, положив руку на шею, слегка душить начал себя. Его голос становился все более истеричным и неадекватным, помешанность и сумасшествие постепенно брали свое. — Ха-а-а, но все самое веселое будет впереди… Я разложу тебя так, как не сможет никто из здесь живущих, элегантно и столь жестоко, что ты никогда… Никогда! Ты больше не покинешь эту комнату, а после, сломав твое естество окончательно, я запечатлю тебя в таком виде… — Джозеф блаженно закатил глаза и перед ним будто проплыл очередной образ Карла в том виде, в каком он уже должен быть “разделан” и подан к столу. — Ты будешь счастлив. Запечатление дарует так искомый тобою покой, и лишь мои руки сию драгоценность смогут преподнести!.. Соседи по комнате и те, кто проходил по коридору, так и не решались постучать. Но, если же другие охотники не собирались заходить к Джозефу и как-то боялись его побеспокоить, то любопытство потрошителя, тем более спустя такое количество времени, было намного сильнее. Внезапно у двери графа какой-то скреб послышался, будто кошка Энн сбежала, однако дело было в другом: в комнату "постучался" Джек. В данный момент фотограф был после очередного своего приступа сумасшествия, на полу сидел вновь и выглядел, мягко говоря, так себе. На кровати было разлито вино, как и на его полуоткрытой одежде, он ходил по ковру босиком, без туфель. Услышав знакомый скрип, хоть и не сразу, он расстроился приходу друга, хотя обычно был даже рад: — Прошу, уходи. — Ого, и чего это мы такие нервные? — он снова поскребся в дверь, не собираясь прощаться. — Чего даже на завтрак не пришел? Точнее... Чего утром на Эзопа в столовой не пялился? Опять услышав это имя, по телу Джозефа пробежала дрожь, в глазах появился неописуемый ужас, он прикрыл рот руками, выглядел так, будто покойника увидел: — Я… Не твое дело… — Ты теперь Эзопа боишься? — послышался тихий смешок. — Да, похоже у вас в этом какая-то взаимность. Весь завтрак один сидел, даже не поздоровался, хотя обычно учтив мальчик. — Ты не сможешь… — голос его сквозил очевидным страданием и тяжестью непосильной, был каким-то лишенным и потерянным. — Не сможешь понять меня… И нас… И не нужно! Не вникай даже в это! И не трогай меня… Я, кажется, болен. — Не откроешь дверь сам, открою я, знаешь ведь, что смогу. Если что, свожу к Дайер, раз ты болен, благородный наш. — Доктор Дайер не в силах помочь моему недугу, Джек. Ай, черт с тобой! — щелкнул замок, но фотограф был печален, недоволен и хотел одного: чтобы потрошитель не стал копаться в его чувствах и действиях. Он и сам не понимал их причин. На своих собственных руках были странные почернения, как и на шее, свежие, от сегодняшнего приступа. — Я тебя выслушаю, а после выметайся отсюда. Я правда неважно себя… Да, себя чувствую. Мысли роились комом непонятным: “Если он узнает… Про все, что я планирую вытворить, осудит ли он меня? Разболтает ли всем? Чертов Джек, каким ветром тебя сюда занесло, а?! Ведь это лишь моя эпопея. И тебя она не касается”. От своих же мыслей нахмурился и топнул ногой, пока верный друг прошел в комнату и сел в кресло, запрокинув ноги на спинку, а сам, располагаясь вверх ногами, был в хорошем расположении духа, не стеснялся ничего: — И какой врач в силах помочь нашему дорогому графу? — Либо психотерапевт, либо смерть. Второе наиболее вероятно, — легкая улыбка от поведения потрошителя коснулась губ фотографа, однако тут же испарилась, начал крутить локон на палец, нервничал. — Но ничего из перечисленного мне не подходит. — Серьезно? Все правда плохо? — он ухмыльнулся, садясь уже более-менее нормально, хоть перекинув ноги через подлокотник, как у себя дома. — Лицо покажи. И я решу, нужна тебе эта информация, или обойдешься. — Что, прям настолько все плохо?! Фотограф кивнул, решая, что в целом, он скорей всего ничего не потеряет, ибо тот не Мэри, и у него намного больше чистой мужской солидарности и уважения. Тонкую руку в сторону стола протянул: — Думаю, тебе не составит труда понять причины моей тоски… Я не могу избавиться от горы навязчивых желаний, которые определенно, если не убьют его, то убьют в нем все живое. Я просто не могу перестать думать об этом, как о самой милой сокровенной мечте, которая так близка и так недостижима одновременно… Однако другая часть меня совершенно разумна и, разумеется, против этого. Но почему? Почему так раздирает, будто изнутри?! Почему я так хочу всего этого и не хочу одновременно?! Хочу убить его и воскресить, встретиться и расстаться, сломать и выстроить его душу заново!.. Впрочем, ты можешь взглянуть на мои планы. По тому, как он менял интонацию и вообще вел повествование было предельно ясно, что у Джозефа сейчас дома не все. На столе валялись чертежи, эскизы точные и красивые, карты с местами, где лежат какие-либо предметы, необходимые ему для пыток, и прочие ценные бумаги. Стопка с текстами, письменным порядком действий, которые контрят абилку бальзамировщика, помогая выиграть матч, отдельные листы с алгебраическим расчетом времени камер, гроба, вероятности бальзамирования и постановок, в сочетании с абилками других выживших… Джек тихо хмыкнул и подошел к столу, без каких-либо эмоций пересмотрел несколько листков: — А говорил в прошлый раз, как божий одуванчик, видите ли у него цветок приняли, — он хихикнул, всматриваясь в цифры, но не желал их перепроверять, а больше убедиться в том, что это реальные расчеты. — Настолько хочется выиграть? — Чутье подсказывает мне, что Мэри проиграет, либо он опять каким-то чудом уцелеет один. Поэтому да, я хочу чтобы он пал от моей руки. Ибо я не нарушаю данного слова, потому я готов отдать им победу, но не его тушку. Он будет принадлежать только мне. Только мне. И дело не в победе… Погоди, ты же не знаешь деталей обещания! — о споре Джозеф никому так и не рассказал, потому был уверен, что потрошитель не в курсе. — Впрочем, тебе они и не нужны. Энн… вредная богомолица… отказала мне. — Ни разу не видел, чтобы ты отказывался от победы… Интригует. Может все-таки скажешь, что мог предложить твой ненаглядный? — Интригует? А меня нет. Потому что здесь монета о двух сторонах, ибо цена его проигрыша… — очевидно, любое выражение, которое он бы ни подобрал для описания, по факту сконфузило бы его. — Хорошо, я скажу, но ты — могила. Цена — плотские утехи со мной в главной роли. А резон моего проигрыша ничтожен по сравнению с ним. Он всего-то хочет второй раз меня забальзамировать. Первый блин — комом. Я был инициатором спора ради чертовой шутки, Карл должен был тут же отказаться, но я не сразу понял, что он немножко не в себе, и потому, не долго думая, он согласился. В тот момент я был еще в здравом уме и сказал себе, что, как только запахнет жареным, я тут же откажусь, открещусь и отрекусь от низости, что естественно. Но в свете нашего последнего разговора… я не только не откажусь… — чем дальше речь заходила, тем сильнее улыбался граф, рисуя ногтями на кровати какие-то символы. — Я хочу свершить над ним правосудие, и он ответит… Ха-а, он ответит за все свои слова!.. Искажал лицо коварный прищур, а движения неосознанные сами все говорили за фотографа. В результате он выводил пальцами невидимую розу, не мог скрыть даже перед Джеком своего помешательства, на что тот лишь улыбнулся, продолжая его фразу: — Но и с радостью наполнишь его такой болью, что он никогда об этом не забудет? Да уж, я был лучшего мнения о тебе, дорогой граф, — он в шутку изобразил обморок, руку на лоб положил и чуть не навернулся с кресла. — Ладно, осуждать точно не мне. Знаешь, даже интересно, что мог сказать осторожный Эзоп... Хотя, если вспомнить, как он яростно всех отгонял от тебя, не сильно-то удивительно. Привязанность больная у него, а у тебя… Говорить не о чем. — Я не позволю ему умереть, это слишком великий дар. И вообще, чья б мычала, Джек! Он глубочайше оскорбил меня. И он поплатится!.. Он — не невинная овечка, а волк в овечьей шкуре! Вернее даже крыса… А для крыс готовят капканы. — А еще крыс ловят и в лаборатории на эксперименты пускают. Знаешь, я думал, что оскорбить тебя можно только, если на чаепитие позвать без круассанов да багетов, — потрошитель улыбнулся под маской своей глупой шутке. — А, вообще, мне нечего сказать. Если бы меня оскорбил выживший, я бы… — мужчина задумался, вспоминая Наиба, над которым хоть и не издевался, подобно Джозефу, но точно делал разные пакости, — поступил похоже. — А какова идея!.. — фотограф неоднозначно покосился на реагенты для растворов-проявителей. — Тогда ответь мне на вопрос. Если бы кто-то надругался над твоим страданием, скажем, смертью, например, хватило бы у тебя духу распять человека на кресте? Джек неоднозначно покосился на Джозефа, застыв на несколько секунд, и соображая, действительно ли с ним честны: — Серьезно? Этот подонок только вчера клялся, что лишь позаботится о тебе. Естественно, я бы с ним разобрался, используя какой-либо свой метод, а возможно бы даже протестировал новый… После этого “согласия” с собственными идеями Джозефа, он обрадовался, что нашел единомышленника. В конце концов, он честь именитую отстаивал и руки марать не хотел. — Не знаю, чем он там тебе клялся, но я мало того, что очнулся посреди сатанинского ритуала этих чокнутых фанатиков, так он еще и заявил мне после, что смерти нужно радоваться. Я жил ради того, чтобы побороть ее, однако я и сейчас не достиг своей цели, а эта мышь верует в то, что с этим нужно смириться! Уму непостижимо, Джек, все идеалы в грязь втоптать! Но при этом… От чувств этих странных мне не избавиться. Их не должно здесь быть, они чужеродны, но при этом будто внутри меня выгравированы. Это затянутая петля на моей шее. И ей не суждено быть разрезанной клинком. — Эзопа Фиона и Патриция решили в свою веру посвятить? Сильно, даже соболезную тебе. Истинный фанатик. Но разве тебе отвращения к нему недостаточно, чтобы прозвать Эзопа самым ужасным и забыть обо всех других чувствах? — Именно! В этом и заключается моя дилемма. Я правда не знаю, что меня вообще в нем так тронуло за душу, но это определенно нечто “иное”. Возможно дело в том, что я уже был в могиле единожды, и теперь меня тянет на таких, как он… Я не знаю, правда. А может его мышиная внешность вызывает у меня скорбящую жалость, хоть его поведение и провоцирует агрессию с моей стороны?.. Снова не знаю. Не могу тебе сказать. И отвяжись от меня! Люблю, черт знает за что, и при этом ненавижу за такое обо мне мнение. Хотя, была пара моментов, в которых он сам проявлял инициативу… — граф задумался и помрачнел. — Но не ко мне. А к моей “мертвенности”, к моему мертвому телу. Потому я считаю, что здесь нет взаимности. И он заслужил карму. — Действительно? Разве не ты в прошлый раз разозлился из-за упоминания некрофилии? Ну, тогда признайся, ко скольким таким некрофилам тебя уже тянуло? Или Эзоп первый? Джек старался не засмеяться в полный голос, лезвиями сжав мягкую обивку многострадального кресла, выдавил всего один смешок. На потрошителя обрушился, словно скала, взгляд тёмно-синий пронзительный, фотограф буквально желал потрошителя прикончить прямо на этом месте, и в руках блеснул металлический предмет. — Черт… Да, разозлился. И сейчас бы разозлился, по той причине, что терпеть этого не могу. Отвратительно это, не по-людски. Но разве можно наши тела назвать живыми?.. Не думаю. И ни к кому меня не тянуло, ты точно огрести хочешь! Но буду честен, эта черта Карла меня и отталкивает, ибо это возносит вновь к вопросу о радости смерти. Одна малина, чтоб медведя на нее... — Джозеф с тумбы взял открытую бутыль, в хрусталь налил достаточно алой жидкости, в горло опрокинул, один такой же сосуд уже пустым валялся на полу. — Будешь? — Пожалуй, откажусь, — хоть Джек и был сегодня в хорошем расположении духа, пить сейчас не хотелось, тем более с человеком таким неуравновешенным возле. — То есть, его только из-за факта, что ты не живой, тянет? Хотя да, это стало ясно, когда ты там без сознания валялся. Он будто с цепи сорвался! Смотрел и благоговел перед тобой, как умалишенный, чуть ли не зубами в меня вцепился, когда я дотронуться хотел! — Хотелось бы верить, что не только по этой причине, но к глубокому моему сожалению, боюсь, что это правда… А что было не так в его поведении? Как ты и сказал, меня в тот момент “не было”, и помню я лишь образы смутные. — Держал тебя так, что даже я не отцепил. Какие-то сладкие речи тебе говорил. А еще… Впрочем, не важно. — Говори. Клещами из тебя все вынуть надо? “Сладкие речи… Страшно даже. С его-то пристрастием к трупам… Даже думать об этом не хочу!” — Но разве того, что я сказал не достаточно? Он прижал тебя к себе и чуть не поцеловал на людях… Но больше ничего не было, лично я не видел, так как он нас всех прогнал поскорее. — Ладно, хватит с тебя. Оставь же меня в моем бреду одного теперь. Прошу. Джозеф нервно потрогал щеки, будто бы пытаясь вспомнить, было ли такое взаправду, но память отшибло напрочь: “Из его рассказа следует лишь множество подтверждений моим догадкам… Он не искренен, потому не побоялся оскорбления. Все проще, чем кажется. Но почему, почему я все же тайно помышляю о его хорошем ко мне отношении, здоровом, в буквальном смысле, которого, конечно, нет… Похоже, я болен, как и пытался наврать Джеку.” — Хорошо, — он кивнул, будто выяснил то, что хотел, вышел за дверь, прикрыл ее и в щелку пробубнил. — Может тебе все равно к Дайер попроситься? С Эзопом на пару? — Покинь меня, советчик презренный!***
Бальзамировщик сидел снова за столом, готовясь к очередной игре. Он аккуратно складывал заранее вымытые кисти, иногда залипая в окно, из которого внезапно показалась голова Мэри. Она помахала Карлу, подойдя ближе к ставням, и, подмигнув, попросила открыть, приветлива была внешне, но в своих намерениях серьезна. Эзоп встал и без каких-либо эмоций исполнил приказ, слегка наклонил голову: — Здравствуйте, Мэри. — Ах, дорогой Эзоп, увидела твою мордашку и не удержалась от разговора! Думаю, ты помнишь, что завтра наш с тобой секретик обнулится после моего матча, и дальше ты, как рыбка в океане, сам по себе… — она немного помолчала. — Не поправил ли ты еще за это время своих дел? Ее зоркий взгляд приметил следы на чужой тонкой шее, отчего королева нахмурилась и осознала бессмысленность своего вопроса. — Да, со мной все более-менее нормально… — Хочешь, я дам тебе один совет на будущее? Я не знаю, как и что у вас там повернется и сложится, но я знаю, что граф без весомой причины ничего лишнего не сделает. На всякое действо есть противудейство, и, как правило, он лишь противудействует. В игре точно так же! На любую ошибку он обратит внимание и воспользуется ею, коварен и умен в своем искусстве до безумия. Потому рекомендую тебе вообще ничего почти не делать, а отсиживаться в укромном месте. Глядишь, и вывезет тебя твоя природная незаметность, прошу прощения, коли оскорбительно это звучало. А так, заходи ко мне на чашечку кофею, али чаю, чего пожелаешь, — она сделала реверанс, говоря об окончании длинной и монотонной речи. — Прятаться весь матч? Хорошо, я постараюсь, — Эзоп слегка нахмурился, сжав одну из кистей, либо нервничая, либо злясь на такой совет, про напиток ничего не сказал. — Дорогой, я лишь советую, не заставляю, — она поняла, что все-таки задела гордость собеседника. — В данном случае твое положение весьма незавидно, впрочем, не будем более распыляться о том, чего еще не случилось. Давайте тему сменим. Какой сорт чая тебе импонирует? — Я не разбираюсь, — ответил крайне сухо, глазами сквозь силуэт смотрел. Хоть и не старался ее послать, Эзоп просто говорил спокойно, без какой-либо инициативы, подобно скучной кукле. А чай, как и кофе, он не любил. — Пожалуй, основываясь на твоем мировоззрении, тебе подойдет китайский Бао Чжан. Да, именно… — она кивнула своим же мыслям, — Что ж, не буду докучать более своим скромным обществом. Г-жа Мичико обещалась мне в рассказе выразить свои душевные тревоги, ибо сегодня она была добра… Прощай, Карл! И через еще два денечка, буду ждать! На самом деле, ее не столько интересовал Эзоп, сколько отношения давнего друга с ним. Юноша оперся на свою ладонь, предварительно сняв белоснежную перчатку, задумчиво прокручивал ранее пострадавшую кисточку в другой руке, будто не был сильно заинтересован в разговоре с кровавой королевой о каких-то видах чая, которые совсем не входили в его область интересов. Мысли были заняты другим, даже не предстоящим матчем с Мэри или Джозефом, что было весьма странно. Обычно на таких мероприятиях, коему Карла подвергли, волосы дерут: а на кон было поставлено чуть ли не все психическое состояние бедного! Но совсем нет, насчет игры ему было будто все равно, однако о фотографе он думал, но в другом ключе. Страх уже к этому времени исчез, осталась лишь небольшая грусть и непонимание, которые так и не высказал вчера. Было немного стыдно, но скорее не за поведение собственное, а за ситуацию. Из-за чего Дезольнье вообще мог разозлиться и даже на применение физической силы сподобиться? Неужели настолько граф не согласен с версией о долгожданном покое после прекрасной смерти? Настолько не смирился, что готов за это даже придушить? Обычно люди выражают свое несогласие по-другому… Может излишняя импульсивность один из признаков, по которым можно было определить живого мертвеца? Вопросов было много, но ответов на них Карл не знал. Да и вообще, пока юноша не прибыл в поместье, мыслей о людях, застрявших между жизнью и смертью, у него никогда не возникало — повод странный. Вдруг в голове что-то щелкнуло, осенило будто. Прекрасная дама уже уходила, и Эзоп, сам того не понимая, спустил маску на подбородок и громче обычного подал свой голос, быстро произносил каждое слово, словно скороговорку, чем даже удивил охотницу, привыкшую видеть его менее активным: — Мисс Мэри, Вы же достаточно близки с Джозефом? Надеюсь, что Вы сможете помочь. Мне нужен лишь совет! Дело в том, что вчера я его, кажется, обидел своими словами о смерти и вечном покое, с чем он категорически не согласился, поэтому решил доказать мою неправоту слегка странным способом, — парень сглотнул, показал пальцем на темные следы на шее, вспоминая предостережения Эмили об охотниках, но продолжил, ведь Мэри все-таки была Джозефу не чужой и должна понимать, насколько безопасно находиться с фотографом в таком состоянии. В любом случае, Карла не убьют до матча, а кровавая королева была достаточно добра с ним, точно уж не помышляла бы ничего плохого! — Мне сказали, что не стоит подходить к нему больше, но ведь мы рано или поздно столкнемся и будет лучше, если к этому времени мы достаточно поладим и успокоимся. Я хочу спросить, есть ли у Вас идеи, как лучше всего загладить мне свою вину? Эзоп решил промолчать о том, кто именно сказал ему держаться подальше, ведь не хотел, чтобы Дайер на него обиделась и перестала разговаривать. А вдруг он доставит ей какие-то проблемы, в то время как она всеми силами пыталась помочь? Хоть Мэри все равно ничего не сделает и была слишком доброй для того, чтобы использовать это в своих целях… Нельзя полностью доверять, кто знает, вдруг она может оказаться безжалостным убийцей? Не знал Карл охотничьей природы… Юноша посмотрел на край стола, где так и лежали желтые нетронутые цветки роз. Вот только теперь они потеряли свою свежесть и мягкость, аромат чарующий, и глаза загорелись новой идеей, которую с пылкой страстью, как будто снова увидел полумертвого друга, стал рассказывать: — Джозеф ведь фотограф, он использует альбомы для своих фотографий? Если я подарю ему еще один, он сможет меня простить? Или Вам кажется это недостаточным? Бальзамировщик резко встал и зашагал по комнате, хоть вопрос и был адресован Мэри, все равно казалось, что ему нет дела до ее ответа. Эзоп пытался ответить сам себе, используя ее лишь как третье лицо. Мэри сжала губки, и покачала головой, глядя на пострадавшего Карла: “Раз он так прямо спрашивает, должно быть доверяет или обратиться больше не к кому. Бедный мальчик… Что ж, буду предельно снисходительна и расскажу, что знаю сама” — Мне очень жаль, что ты подвергся такому поведению с его стороны. Вообще, буду с тобой честна, он никогда не ведет себя так. Да, он может сострить, кинуть колкость или обидную, скажем, саркастическую насмешку, может запугать и пригрозить, но угроза такого плана… Это из разряда чего-то невероятного для человека его породы и воспитания. Впрочем, я не знаю особенностей его другой личины, ибо видела ее только в игре… А там она нема и глуха ко всему живому. Что касается обиды и разговоров о смерти, ты действительно затронул больную тему, но в том нет твоей вины, ибо ты не знал. Да простит меня дорогой граф, но я лишь вкратце скажу тебе — он так хотел воскресить любимого человека, что замучил себя до смерти. Однако переродившись здесь, он не оставил своих попыток и продолжает их до сих пор. Я не знаю, что ты ему сказал, но вероятно оскорбил все то, к чему он стремился и до, и после смерти, оскорбил его святыню, иначе бы он не вышел из себя до такой степени. Что касается альбомов… Это, вероятно, самая плохая идея. Плохая — для тебя и чересчур хорошая для графа. Хотя, черт его даже не знает, может, получив от тебя подобный подарок, он образумится и проявит к тебе милосердие… “Если тут же не сфотографирует тебя, душу присвоив да посмеявшись над твоей глупостью”. Эзоп дернулся всем телом, когда услышал ответ Мэри, совсем про нее забыл, ведь погрузился глубоко в свои мысли, тихо пробормотал под нос: — Еще и мертвых воскрешать пытается, просто отвратительно... Спасибо за беспокойство, удачи Вам в предстоящем матче. — И тебе, милый Карл! — разложив веер, она удалилась. Эзоп молча уставился на стол, после чего осознал, что тот цветок, который он законсервировал, может быть намного лучше, чем какой-то опасный для него альбом. Казалось, что роза была только сорвана и подарена, замерла во времени. Казалось, это самый подходящий подарок для фотографа. Люди любят памятные вещи, а он еще и цепляется за умершего человека, должно подойти! Эзоп подарок взял и вышел, как всегда не закрыв дверь, направился в сторону крыла охотников. Когда он уже стоял напротив двери высокой, сделал глубокий вдох и постучал. Неожиданно за спиной раздался столь знакомый Джозефу, но столь чуждый Карлу смешок. Возможно это был Джек, но бальзамировщик даже не повернулся, пытаясь не обращать внимание на мешающее, фотограф же губы скривил, не желая видеть ровно никого, подумал: “Опять Джек? Только что вроде спровадил, вот же неугомонный… Пошлю его сейчас”. Он не сомневался в том, что там был потрошитель, потому ляпнул совершенно без формальности: — Да входи уже… Как будто тебе так обязательно стучаться, — вложил в книгу, на которую наконец от мыслей жестоких отвлечься смог, деревянную резную закладку в виде маленького креста и, сменив позу, поставил ее меж ног, не собирался вести долгий разговор и уж тем более вставать. Эзоп натянул маску на нос, стараясь скрыться как можно больше, и медленно зашел, шаркая ногами в неуверенной походке, за спиной спрятал сосуд с цветком законсервированным. Он опустил глаза в пол и тихо проговорил, что было почти не слышно: — Извини за то, что я вчера сказал, я не знал, что эта тема тебя как-то заденет… Увидев на пороге вместо высокого худощавого мужчины в маске маленького и симпатичного Эзопа Карла, фотограф сначала опешил, потом нахмурился, почти засмеялся и снова невероятно удивился. В конце концов, услышав, что бальзамировщик что-то мямлит так тихо, что сам, наверное, не разбирает, Джозеф молча поднялся с кресла и, в первую очередь, запер дверь, показав средний палец ожидающему Джеку в коридоре. Пожалуй, потрошитель был единственным, кого граф имел право так бесцеремонно послать. Потом он вернулся на свою прежнюю позицию, сложив руки на груди и приняв такой серьезный вид, будто выносил смертный приговор: — Désolé, je ne vous ai pas entendu la première fois. Голос звучал довольно спокойно и уравновешенно, он решил не кидаться сразу в полымя, даже не злился на такой бесцеремонный, незапланированный приход к графу чужого человека. Однако одно неверное слово или движение, и Джозеф выгонит бедного тут же, о чем четко говорило покачивание ногой. Эзоп прокашлялся, сделал несколько шагов подальше от двери и чуть громче пробубнил: — Я хочу извиниться. — Alors excuse-toi. Губы фотографа тронула странная улыбка, он желал продолжения марлезонского балета в одном лице. То ли смущенный, то ли введенный в замешательство Карл переступил с ноги на ногу и, не найдя никаких слов иных, молча вытянул подарок вперед, даже взгляда не подняв. Граф прекрасно анализировать умел поведение чужое, но молчал и хранил гордый вид, думал про себя: “Дорогой Эзоп, мне даже не понадобился сыр в мышеловке, ты пришел ко мне сам. Не осознаешь даже, чего эта ошибка тебе может стоить… Впрочем, если ты не будешь слишком много ошибаться, то возможно отделаешься чем-то приемлемым по-моему мнению. И чего же молчишь, м? Рот зашили? Кто успел до меня? — Дезольнье смерил Карла маленького взглядом, заставляя еще больше “уменьшиться” под ним, обратил внимание на каждую деталь его обмундирования. — Скромно, без вкуса, на перчатках два пятна, хотя накрахмалены и стерильны, воротник отглажен, волосы без особого ухода, стало быть, себя не сильно жалует, или заставили не жаловать. Глаза красивые, есть на что заглядеться, но он так их скрывает, как и любую часть тела оголенную, что серость преобладает”. Джозеф постучал когтями по столу, увидев, как ему что-то протягивают, но брать не спешил: — Si ce que tu veux me transmettre est fait comme un acte de vengeance… Pénalise-toi, — после этого он взял сверток, положив на колени. Поглядывая на Эзопа, он аккуратно развязал замысловатый узел (странно, что не разрезал шпагой и проявил великую терпимость), развернул бумагу. Его взору предстала колба с законсервированным цветком, причем так хорошо знакомым. Руки фотографа дрогнули, и он поднял взгляд приятно смущенный на Карла. “Это же та самая…” — он обратил внимание на отсутствие шипов, убеждаясь вновь, что сам же цветы эти и оборвал пару дней назад. В душе что-то вновь повернулось не в ту сторону, граф будто уронил перьевую подушку на острые пики. Ему было чуть ли не физически больно от осознания: неужели он был неправ, неужели Карл сказал все это не специально, и сейчас, правда, извиняется? — Эзоп… Звучало так обреченно, будто последнее слово на смертном одре. “Почему, черт, так больно… Почему мне больно даже смотреть на тебя, почему я чувствую груз вины, словно я серийный убийца и зарезал тебя давеча..? Карл, я…” — Что мне сказать тебе? Эзоп снова переступил с ноги на ногу, спрятал руки за спину, украдкой посмотрел на выражение лица фотографа, ожидая любую вспышку гнева и снова пробубнил себе под нос: — Ничего. — Regarde-moi. Tout le plaisir est pour moi. Он медленно подошел, поставив колбу на стол, чтобы не пугать своим видом, тоже убрал руки за спину, сложив в замок, визуально себя обезоруживая. Карл поджал губы, когда Дезольнье стал ближе, занервничал, хоть и не было это заметно, из-за спрятанных под волосами глаз и половины лица под маской. Головы не поднял, не решился, однако медленно пробежался взглядом по стене сзади, а потом уже и по лицу Джозефа, что потребовало большой решимости: смотреть в эти бездонные глаза духу до сего момента не хватало. Фотограф осмелился прикоснуться и аккуратно убрал платиновые волосы с лица чужого назад, чтобы не мешали, касаясь губами прохладными лба. Почему-то кожа Карла показалась ему чересчур горячей для нормы: “Уж не болен ли ты… Черт. И вот опять. Кажется, это замкнутая ломаная и даже не круг, а я просто не могу удержаться”. Эзоп был обескуражен, обратно прикрыл лоб волосами и уставился снова в пол, когда граф отстранился, немного улыбнувшись, не безумно-сумасшедше, не дико, а просто и светло: — Спасибо. Очень красивый подарок. И не без смысла. Я… возможно был критически не прав по отношению к тебе, однако твое, кхм, мнение… Не могу согласиться и никогда не соглашусь, ни за что в жизни, — он сам почему-то начал виновато смотреть в пол, хотя никогда гордость не позволяла прервать зрительного контакта, и, совсем тихо, почти шепотом продолжил. — Comme ta blessure?.. Сейчас это был именно Джозеф Дезольнье, не его лютая черно-белая ужасная фотокопия, не его отпечаток на страницах истории всемирной, а он сам. Скрытая агрессия совершенно затихла в сознании, не подавала признаков жизни, и, честно, хотелось бы фотографу, чтобы она замолчала навсегда. Карл слегка улыбнулся под маской, оттянул воротник, чтобы показать следы, тихо ответил: — Эмили мазь дала для быстрого заживления, сказала, что поможет. — Хорошо, что тебе помогли. Не буду оправдываться, это не имеет смысла, да и ты верить не станешь. Могу только предложить затонировать весь этот кошмар, если пожелаешь, — на данный момент он ощущал не только груз вины перед Эзопом, но и чистый гнев на самого себя, стыд с горечью в глотке. Джозеф правда не мог даже себя в собственных глазах оправдать, ибо вторая половина — ровно такая же его часть, как и та, что говорит сейчас с Карлом столь миролюбово. — Не нужно себя утруждать… Мне уже можно идти? В белокурой голове промелькнула верная мысль: “Вот же… И ведь он прав! Ему действительно лучше уйти, пока не стало поздно”. — Как пожелаете, разумеется. Желание сильное того, чтобы Карл возможно остался подольше осталось неозвученным. Это будет лучше и безопаснее для него самого. Эзоп медленно кивнул, отвел взгляд, так как все еще боялся, и спросил: — Вы на меня все еще сердитесь? — Нет, но эта дрянь внутри меня — да. Поэтому, лучше уходи, — резко фотограф развернулся лицом к Карлу, склонив голову набок. В небесных глазах промелькнул какой-то недобрый огонек красного цвета. Паршиво. — Уходи… Его левая рука уже потянулась к оружию, и тут бальзамировщик осторожно посмотрел на графа и чуть громче произнес: — А как сделать, чтобы и другая половина простила? Фотограф дрогнул и сделал шаг назад, словно огнем его ошпарило, выглядел испуганным, успев лишь сказать: — Черт ее знает! На лице, шее, руках явили себя зловещие трещины, и уже будто другой голос, хотя звучал также, произнес: — Cher Carl... He-he, tu ne vas pas aimer. Мысленно граф уже обливался холодным потом, ибо четко и ясно видел свои же мысли. Черно-белая сторона собиралась воплотить в жизнь все свои так долго и тщательно разрабатываемые планы прямо здесь, не откладывая. Джозеф силился остановить сей процесс, но было уже поздно, сменялась привычная теплая душа на нечто холодное и мерзкое: “Да сдалось тебе его прощение, беги, дурак…” И, филигранно провернув меж рук шпагу, Дезольнье в миг вонзил ее в стену прямо над головой Карла. На секунду показалось, будто граф произнес одними губами без звука слово “прости”... А дальше в мыслях непроглядная пучина гнева, садизма и разврата. Тьма, где нет ничего святого, куда не проникнет глаз божий, не явится Архангел, чтобы сотворить чуда. Никто уже Карлу не поможет… Поэтому, пожирая уже почти полностью красными глазами маленькую и хрупкую на вид фигурку выжившего, одной рукой он вновь схватил несчастного за многострадальную шею, поднимая за нее вверх по стене, навстречу лезвию воткнутому: — Le dos redressé, vivant.