Исповедь атеиста

Эзоп странно спокойно, поднявшись по лестнице на второй этаж, прошел в крыло охотников, дойдя до конца коридора с комнатами, появился в гостиной другой фракции. Никто не шарахался, с любопытством все смотрели, как он подошел к Мэри и поклонился, поинтересовался: “Здравствуйте, не подскажите, где комната Джозефа?” Удивленная поведением бальзамировщика дама не собиралась выяснять их отношения перед сборищем других существ, которые разглядывали его со всех сторон, пролепетала быстро и уверенно, будто ей было все равно, лишь Джек и Мичико, участники заговора, тихонько хихикнули. Выживший же поблагодарил коротко, головой кивнул и направился к спальне графа под пораженными хищными взглядами. Гейша до руки королевы дотронулась, обратила ее внимание на себя и прошептала: — Кажется, мы пытались помочь маленькому Карлу не допустить “худшего”, а теперь он сам заявляется к нему, разве это не странно? — Знаю... Посмотри на Джека, может это он что-то натворил? — потрошитель с трудом сидел на месте, лезвиями играл, наблюдая за удаляющимся Эзопом. — Кто его знает… Тогда пожелаем удачи малышу, но все же я лучшего мнения о фотографе. Уверена, они просто поболтают. — Да я тоже была, пока про такие обещания не узнала. Кто бы мог подумать… И, пока охотники, а особенно участники заговора, обсуждали истинную цель визита бальзамировщика, он уже дошел до желаемого места, потянул за ручку по привычке, сам больше не запирал дверь, Джозефа же слушаться ему сказали перестать. Фотограф, полный всяких разных мыслей и воодушевленный сегодняшним событием, скинул плащ на диван, расстегнул тугие манжеты и растормошил воротник. Ему было жарко. Вспомнив о трещине, он сел на кровать и приспустил с плеча рубашку, оценивая масштаб бедствия, нахмурился. Охотник не ждал, что кто-то к нему придет, свято верил, что заперся как обычно, но забыл, что Джек сам не мог за собой закрыться, поэтому, когда Эзопа заметил, он так и обомлел. Не зная, что предпринять, граф ничего лучше не нашел, как прикрыться пледом, смотря в шоке и страхе на Карла. — Ты как зашел?.. Что ты здесь делаешь?! — Мне Мэри сказала, что Вы здесь живете, — ответил ему, пожав плечами, немного недоумевая почему Джозеф сидит в таком виде. — Да, живу… Но зачем ты искал меня? — плед совсем не увеличивал его уверенности, фотограф лишь смущался сильнее от спокойного, почти равнодушного, взгляда. — Спросить хотел, Эмили меня натолкнула на одну мысль… Точнее я подумал, потом она подтвердила, поэтому надо спросить. — Раз уж ты здесь, то спрашивай быстрее, — он сложил руки на груди, опять прикусив язык, пока Карл на открытую трещину пялился. — Вы меня поцеловали и подарили цветок, потому что чувствуете симпатию? — произнес бальзамировщик так, будто такое у него было каждый день. Джозеф растерялся, не ожидал, что его так быстро поставят перед фактом, не знал, что сказать: “да” — не соврет, но Эзоп тут же слиняет, “нет” — еще хуже… Он действительно грешил на Эмили, и не зря, поежился, то ли от холода, то ли от пронзительного взгляда. — Знаешь, меня пугает твое хладнокровие… Я не могу понять, от тебя ли это вопрос, али же шутка твоих товарищей? О таких вещах не шутят. — А это похоже на шутку? — он немного задумался. — Вроде нет, разве шутка это не что-то, связанное с юмором? А я всего лишь спросил смысл Ваших действий. Так что? — Ну ладно, да! Да, да, да! — лицо исказилось в смехе или слезах, граф воздел руки к небу, будто молился, решил, что чем больше он думает, тем хуже будет ситуация. — А теперь можешь ненавидеть меня сколько влезет. — Ненавидеть сколько влезет? — Да, черт подери, ненавидеть! Обычно люди либо соглашаются, либо посылают к черту и ненавидят, но это худший исход… — Дезольнье бормоча пояснил, вспомнив, что у Эзопа плохо с пониманием контекста сарказма и серьезности, а затем, горестно улыбнувшись, он откинулся назад, упав на кровать. — Ну, раз Вы ничего плохого мне не сделали, я соглашусь с тем, чтобы Вы меня любили. Бальзамировщик слегка голову набок склонил, сообщая эту прекрасную новость для Джозефа, чье лицо теперь выражало лишь одну эмоцию — крайнее, неверящее в свое счастье, изумление. Граф медленно принял сидячее положение, продолжая неумолимо гадать, не послышалось ли ему, ущипнул себя за руку со всей силы — оказалось не сном, да и Карл не выглядел как объект сновидения. Образ был четким и понятным. “Серьезно? Это после того, что я тебе наговорил?.. Ты либо сумасшедший, либо…”— ему не хотелось думать в другом ключе, потому он быстро принял решение, отшвырнул покрывало в сторону, таким образом демонстрируя, что ему более нечего скрывать. Поманил пальцем, чтобы тот подошел, а затем положил руки на чужие плечи, сцепив сзади в замок, и, проронив тихое “mercy”, накрыл губы бальзамировщика своими. Он вложил в это действо всю нежность, кою испытывал к этому маленькому существу, потому был ненавязчив и нарочито спокоен, проверяя границы дозволенного. Эзоп немного растерялся, сердце бешено застучало, отдавая в висках. И он, неожиданно для себя, попробовал ответить. Парень впервые почувствовал что-то такое близкое, неумело прикусил чужую губу, дрожащими руками, прижимая к себе за предплечья Джозефа, специально касаясь его недавней трещины, что не осталось незамеченным и было поощрено тоже маленьким укусом. Дезольнье, не разрывая поцелуй, позволяя себе проникнуть языком поглубже, легонько потянул Карла, заставляя нависнуть над собой. Одной рукой он гладил по голове, а другой придерживал за талию, будто бы опасаясь, что маленький бальзамировщик упадет куда-нибудь. Такая разница в возрасте, росте, опыте и восприятии между ними была, и фотограф действительно не мог отвязать мысль, что его “партнер” словно ребенок. Неумело и непорочно, но от этого не менее губительно, Эзоп томно вздохнул, попытался удержаться вытянутыми руками над графом, но быстро понял, что идея ему не по нраву, и буквально лег ему на грудь, сильнее прижимаясь губами и встречаясь своим языком с его, снова провел дрожащими пальцами по его завораживающей трещине. Но, когда до охотника дошло, что положение сверху бальзамировщику критически неудобно, для большего комфорта он разорвал поцелуй на короткий миг, и сам навис над выжившим, облизнулся и, будто наконец-то принесли десерт после длительного ожидания, завел его руки наверх, скрестив и прижав одной своей, пока пальцами другой расстегивал пуговицы на серой одежде. Волосы белые падали на лицо, бант уже валялся на полу. Джозеф прошептал бархатисто, лизнув ушную раковину Карла, которая тут же приобрела нежно-розовый оттенок: “Зря ты до них дотрагиваешься…” У Эзопа голова шла кругом, а мысли смешались в нераспутываемый клубок. Он не успевал следить за происходящим в реальности, а разум слабо контролировал тело, кое плавилось под касаниями фотографа. Юноша совершенно не сопротивлялся чужим приятным и странным действиям: — Почему? Они же такие красивые, руки сами тянутся... — юноша посмотрел на него еще раз, провел аккуратно пальцами по шее, найдя новую черную линию. — У тебя еще одна появилась… — Оу, ты правда так считаешь?.. Но все же извини. Нащупав новую коррозию, Джозеф горестно вздохнул, нехотя сполз с Карла. Эзоп проследил за тем, как очевидно в край расстроенный охотник покинул спальню с целью скрыть ненавистную деталь, молча застегнул свою одежду, поправил прическу, постельное белье на кровати, сел на стул и просто ждал. Сначала граф слегка смягчил кожу какой-то жидкостью, потом вмазал крем, перемешанный с сухим порошком, снял стеком излишки и покрыл тональником, ту же операцию повторил с рукой. В итоге, приведя все к идеальному состоянию, он задумчиво взглянул в зеркало: “Что это на меня вообще нашло?.. Я, конечно, был безумно рад, но все же не стоило кидаться на него… Надеюсь, что ему не было неприятно” — Джозеф вышел обратно с виноватым видом, будто провинившийся ребенок. Он, распахнув двери шкафа, принялся что-то искать, пытаясь завязать диалог: — Послушай, если тебе было неловко, противно и вообще лишним, ты мне так и скажи… — Все нормально, поцелуи же признак симпатии? Я Вам разрешил меня любить, — парень пожал плечами, смотря на охотника. — Ага, и не только поцелуи. Есть ещё много знаков симпатии, — он кивнул, подтверждая свои слова и наконец-то выудил черную рубашку свободного кроя и плащ и, уже не стесняясь Карла совершенно, надел одно, накинул другое. — Да, множество, — наклонился, поднимая ленту с пола, потянулся сделать себе хвост, но передумал, и, встав позади бальзамировщика, повязал ее поверх его резинки для волос. — Только давай кое на чем условимся. — На чем? — На том, что это останется между нами. Я разделяю понятия личного и публичного, тебя искренне прошу и рекомендую разделять. Я не желаю, чтобы данный факт был предан огласке даже на уровне слухов, — Дезольнье погладил Эзопа по голове, но смотрел крайне серьезно и немного угрожающе, благо, быстро натянул улыбку снова, — так что это будет нашим маленьким секретом. Идет? — Хорошо, будет секретом... — бальзамировщик глаза прикрыл от приятных поглаживаний, словно довольный кот, пока фотограф серые пряди перебирал, руками ощущая их шелковистость. — Вот и умничка. Просто некоторые сущности любят слишком много думать, и мне будет неприятно, если обо мне или тебе подумают в плохом ключе. Даже скорее о тебе, потому что твои товарищи — не всегда товарищи… Джозеф размышлял о том, что этот странный паренек уж очень милый и что в качестве объекта обожания — просто идеал. Правда, выглядел как ребенок и по возрасту для него им же являлся, хотя и шел малышу двадцать второй год. И как бы фотограф не стремился к конфиденциальности, но судьба была против нее: дверь была не заперта, а Эзоп вообще не подумал о том, что графа это может беспокоить. Таким образом, образовалась маленькая щелка, в которую сейчас смотрела Мэри, нашептывая гейше размышления. Джек же стоял у стены, будто он не при делах, но сам слушал королеву не менее внимательно. В помещении, кое подверглось слежке, прозвучал весьма логичный вопрос: — Хочешь остаться подольше или пойдешь на свой этаж? В любом случае, мне еще нужно поработать, и тебе будет неинтересно эти труды видеть. Дезольнье покосился на великие расчеты вчерашней ночи, усомнившись в их надобности. Разве нужны все эти тактики, чтобы обыграть маленького Эзопа? Хотелось, конечно, задержать его у себя подольше, но не планы раскрывать. Однако, когда данному ходу мысли помешал громкий шепот из-за опять незапертой двери (дамы слишком увлеклись, а потрошитель их успокоить хотел), Джозеф повернулся резко и решительным шагом комнату пересек. Мэри сделала шаг вбок, чтобы ее точно не было видно через щель, показала на каждого пальцем и на рот, мол, они просто болтали. Граф уже успел сильно разозлиться на детские подглядывания за его личной жизнью, распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену, а кусочек штукатурки упал на потрошителя. Королева сглотнула, а далее произошла классическая немая сцена: оскорбленный прожигал всю троицу взглядом мутно-темным, сжав ручку двери до скрипа собственных костяшек, Эзоп тоже повернул голову в сторону прекрасных дам и Джека, медленно стянул ленту со своих волос, будто стесняясь ее там наличия, но все очевидно заметили. В Джозефе что-то надломилось при этом жесте, а когда он понял, что все было замечено зорким женским взглядом, вообще стало пренеприятно, но Карлу ни слова не сказал, громко заявляя: — Ну что? Господа, члены высшего света, кто первый сознается в своем бесчинстве?! Мне-то все равно, но пускай будет… — он оценивающе оглядел всех, выбирая жертву своей полемики, остановился на гейше. — Наша уважаемая и скромнейшая г-жа Мичико! Вы всегда столь возвышенны и красноречивы, кто же сподвиг Вас на сию низость? Ведь это не Ваша идея, Вы, конечно, не виноваты! Но будет с вас, поведайте же мне все трое, какого черта вы тут делали?! Чем больше Джозеф обвинял честную компанию, тем ужаснее оскорблениями хотел их клеймить. Он ненавидел, когда за ним следили, уж тем более в такие моменты. Одиночество приучило графа не только к самостоятельности, но и к привычному отсутствию людей, а поэтому еще немного и дверь рисковала остаться без ручки. — Эти вопросы к Джеку, это он нас позвал, — гейша спокойно на припадок злостный отреагировала, парируя мягким голосом, перенаправила весь удар на несчастного потрошителя, которого Мэри сама притащила. — Послушай, Джек, если твое оправдание будет отличаться от фразы “Да, мы шпионили”, то я расскажу всем о том, что ты… Не стоит продолжать, верно? Дезольнье скорее недоуменно, чем гневно, к Джеку обращался, выглядел довольно забавно с учетом роста, но не осознавал этого и значения не придавал. Казалось, про Эзопа он совсем подзабыл, поэтому, слушая из комнаты претензии и оправдания компании аристократов, Карл решился все же подойти к охотникам: — Джозеф, может они просто обо мне беспокоились? Ведь обычно выжившие сюда не ходят... — объясняя возможную причину слежки, он протянул фотографу ленту, которую безуспешно хотел спрятать. — Я пойду, чтобы никого не беспокоить. Не бойся, наш секрет, который ты мне запретил рассказывать, никто не узнает. Бальзамировщик слегка поклонился в знак прощания и покинул спальню, в немом шоке Джозеф так и остался стоять с лентой в руках — было обидно, что эти глупые люди мало того, что прервали столь интимный момент, которого граф подспудно жаждал, так еще и вынудили Карла своим приходом уйти, оставив подарок хозяину. Охотники слегка посмеивались, а Мэри прикрылась веером, словно кокетничала, поэтому фотограф не сдержался: — Да идите к черту. Какое. Вам. Дело?! — он очень хотел добавить “собачье”, но из-за присутствия дам, не мог позволить такого лексикона. — Да уж, видимо, вы здесь не просто болтали… — королева хихикнула и ушла вместе с остальными охотниками, оставив злого графа одного.

***

Казалось, что в этом Поместье больше не сможет произойти ничего хуже, чем игра в шпионов трех взрослых “людей”. Слежка глупая и детская, произошла просто из-за любопытства, хоть и в нем не было ничего удивительного, так как выжившие практически никогда не появляются в крыле охотников. Однако наступил следующий день. Когда на пороге каждой комнаты стояла таинственная картонная запечатанная коробка, все естественно подсуетились. Да, их предупреждали, но, как обычно бывает, чем веселее жизнь, тем быстрее ты забываешь о новом предстоящем развлечении, даже если оно такое масштабное. Сегодня все Поместье облачилось в костюмы горничных, что точно было слишком странным для страшной убийственной игры. Какие только фетишисты могли придумать этот дурацкий ивент в юбках? Увидев коробку на пороге, Эзоп даже не удивился. Больше его поразила закрытая дверь, которая обычно была приоткрыта, возможно ее распахнул кто-то из выживших, а быть может и тот, кто доставил посылку. Вскрыв коробку, он заметил небольшой конверт, в котором уточнялись все детали сегодняшнего особого дня, прочитал их, но не сильно вник в смысл, поэтому, даже не сомневаясь ни секунды, просто оделся в содержимое и пошел на завтрак, как ни в чем не бывало — приказано же. В столовой встретился с другими уже проснувшимися жителями поместья: кто-то был явно не в восторге, а другая часть осматривала своих “коллег” и верещала от радости. Фотограф тоже обнаружил посылку, да еще и раньше всех соседей, оглянулся на остальные двери, где были точно такие же коробки, а затем занес свою в спальню, заперся, стал читать письмо. Чем больше он читал, тем больше округлялись его глаза и тем меньше уверенности в себе у него становилось. Джозеф разочарованно протянул: “Унизительно, как же унизительно…” Однако граф прикинул быстро, что он такой не один, и ему хотя бы не будет так постыдно, а ведь между прочим, это такой прекрасный шанс увидеть его новый объект воздыхания в таком откровенном наряде! Упускать его тем более нельзя! В какой-то момент Дезольнье словил себя на мысли, что чулки не такое уж и нововведение для человека его времени, скорее даже напоминание о порядках прошлого, а платье в некоторых местах и оборках похоже на стиль его собственной одежды… Хоть все же оно было откровенно женским. Окончательно взглянув на себя в зеркало, он понял, что все не так уж и плохо! Наряд идеально сидел по мужской, но слишком уж точеной фигурке, благо не было раскроя под женскую грудь, а черные кожаные ремешки чулок прекрасно оплетали худые ноги. Оставшись удовлетворенным насколько это возможно в данном случае, граф отправился в низший свет. “Интересно взглянуть на Джека… А, ведь еще есть Робби и Берк… Стоп-стоп-стоп, господи, лучше бы я это не представлял. Кошмар какой!”,— Джозеф с трудом рвотный рефлекс сдержал, хотя до трапезной даже не дошел. Стены коридора отражали звуки туфель — единственная деталь, к которой фотограф давно привык. Во-первых, каблук прибавлял драгоценных сантиметров в высоту, во-вторых, был эстетически приятен и по правилам положен, а в-третьих это была маленькая аристократическая прихоть. В столовой как всегда было шумно, но сегодня этот шум был будто удвоен или даже утроен. Наиб, одетый в схожее платье, орал на все помещение так, словно его режут, возможно, вчера он свой голос и берег: — Я бы в жизни не надел эту хрень, если бы кто-то не унес всю мою одежду! Признавайтесь, кто это, блять, сделал?! Кому я должен накостылять сегодня?! Джозеф присутствующих оглядел и, как ни странно, но нашел их крайне милыми, а особенно такие наряды шли женской половине, некоторые даже имели подобные скины в своем “арсенале”. Посмеявшись без мимики с шумного Субедара, он бегло оценил и смущающихся мужчин. Как охотники, так и выжившие, сидели либо по углам, либо кучковались так, чтобы их видно не было. Фотограф хмыкнул, размышляя о том, что ему, в отличие от них, ни капли не стыдно — он и в таком откровенном обличии прекрасен, смотрел на всех как-то свысока, но глаза уже искали свою серенькую мышку, однако вместо этого он обнаружил Джека. Или же потрошитель сам нашел его, понять было сложно: — Оу, да тебе идет-то как… — сделал глупую попытку в комплимент фотограф. — А ты будто не изменился, часто в таком ходишь? — не растерялся собеседник, ухмыляясь под маской. — Да какого ты обо мне мнения! Ужас, Джек, как тебе не стыдно говорить такое мне, мужчине! Но где, черт побери?.. — Где кто?— потрошитель тут же встал прямо перед его лицом, закрывая обзор. — Отойди, fais miséricorde. Мешаешь. И я не горю желанием смотреть на тебя в этом, je suis désolé. — Ох, какие мы нежные! Может озвучишь мне имя того, кого найти желаешь?— естественно, Джек понимал, кого Джозеф хотел найти, но решил немного поиздеваться. — Где моя маленькая серенькая мышь?! Говори rapidement! — у фотографа появилось чисто человеческое желание ему легонько вмазать, махнул рукой рядом с чужим открытым вырезом, будто бы собирался ударить. — Эй, что за агрессия?! Тут он! Где ему еще быть? Он, в отличие от тебя, завтраки не пропускает, даже раньше большинства приходит, прямо как послушный мальчик! — потрошитель указал за спину, где стояли Мэри и Мичико. — Я с ними был, а за твоей крысой серой не следил. Быть может, эти две дамы просто обворожили его вчера или держат в заложниках. — Джек, я абсолютно спокоен, никакой агрессии. И он моя мышь, а тебе я не позволю так говорить, compres?— больше не обращая внимания на Джека, плавными шагами охотник направился к женскому дуэту. Берк сидел максимально в углу и, кажется, пил больше чем обычно. Хастур, Йидра и пара ее приспешниц уединились, и одним им было известно о чем их диалог на змеином языке шел. Ковбой и Наиб организовали клуб борьбы с фетишистами, к коим относились Эдгар и Лука, ибо им нравилось происходящее, а барменша подливала потихоньку Субедару в чай все больше коньяка, поэтому наемник становился все говорливее, и все больше вещал о бесячем Джеке и том, что не удивится, если этот день был его рук дело и он заодно с другими извращенцами. Фотограф поравнялся с женщинами: — Дамы, очаровательно выглядите. Позвольте? — словно извиняясь за вчерашний конфликт, он поцеловал руку обеим девушкам, потрошитель сделал то же, а гейша очень быстро и нервно замахала веером, будто их отвлекли от важного разговора. “Эзопа с ними нет, но, кажется, я вижу его с Робби? Какое интересное сочетание…” Девушкам красивые длинные платья горничных бесспорно шли, они нисколько не изменили своего общего стиля и, увидев мужские наряды, были слегка удивлены, подметили, что оказались не лишены откровенностей. Королева прикрылась веером и улыбнулась: — Да, похоже сегодня наш счастливый билет. — Определенно. Прекрасно выглядите, cependant, comme toujours. Граф мило улыбнулся им, прощаясь, и, оставив Джека одного в женской компании, направился к столику, за которым Робби, очень активно жестикулируя, втюхивал что-то Карлу. Фотограф подошел тихо, встал за спину бальзамировщика, переняв у своего друга метод пугания объектов симпатии. Однако мешок его засек: — Мистер Джозеф! Здрасьте! — ребенок начал быстро махать руками в разные стороны, обращая на себя внимание, в то время, как бальзамировщик просто повернулся, пробежался спокойным взглядом по наряду Джозефа и кивнул, приветствуя. — А мы с Эзопом как раз об охотниках разговорились! Знаете, как я хвалил Вас, Мэри и Джека? У вас самые интересные навыки и процент побед! Карл натянул маску обратно, понимая, что Робби переключился с него на Дезольнье, собрался идти уже, как вдруг мягкая, но очень тяжелая, рука легла на его плечо, не давая даже встать со стула: — Да, королева просто обворожительна, она играет отменно. И ты тоже симпатяшка! — милое выражение личика сделал: полуприкрытые глазки, легкую улыбку — все для ребенка! Пока любезничал, попутно подцепил ногтем маску с лица выжившего, наполовину снял ее с лица и к Робби вновь обратился. — Не хочешь проведать Итакую? У меня создалось впечатление, что он чувствует себя неуютно… Бальзамировщик же слегка занервничал, не понимая причину, почему ему не дают уйти, если эти “люди” разговаривают только меж собой. Он медленно перевел взгляд с фотографа на мальчика, который покачал головой, довольный словами графа. Но, как только маленького охотника попросили уйти, сразу начал возмущаться: — Ну уж нет, кто-то обязательно подойдет к нему! У нас сейчас с Эзопом очень важный разговор! А чужие секретики подслушивать нехорошо! — Неужто вы планируете заговор? Или может у вас планы на двойное убийство конфетного монстра?! — испуганно пролепетал Джозеф. — Хотя нет, кажется, я знаю ваш секрет! — посредством ловкости рук, маска Эзопа уже слетела на пол и грустно валялась под ногами, а сам аристократ положил голову на макушку Карла и по-чеширски улыбнулся. — Он предложил тебе сделку: целый гроб конфет в обмен на парочку побед выживших. Хотя, зная мистера Карла, может и побед охотников… Он у нас любит перебегать по разным сторонам… — Нет, мы о таком не договаривались! Я не настолько… Не буду я отдавать победу, все равно у Мичико больше конфет! Робби был возмущен, и, как только граф понял, что мальчика прогнать так просто не получится, он перешел к тяжелой артиллерии, резко посмотрел на окно и, указав пальцем, громко воскликнул: — Смотрите, там огромная сова! Неужели Брук так выросла?! — Я уже не маленький, знаю, что ты хочешь просто меня одурачить! — он засмеялся, но, когда Эзоп повернулся тоже в сторону окна, поверив Джозефу, засомневался, а потом вовсе встал и побежал к выходу. — Ладно, хорошо! Я сейчас! Подождите, я приду и все расскажу! И, когда ребенок скрылся из виду, наконец выбежал из столовой, аристократ тут же отпустил бальзамировщика, подав ему руку: — Осмелюсь доложить Вам, что Вы выглядите как бог, спустившийся с Олимпа… Пройдемся, если Вы уже вкусили подношения? — Мы пойдем помогать Робби искать большую сову? — со странной надеждой Эзоп проговорил и вместо того, чтобы подать руку, просто поднял маску и начал ее отряхивать. — Ну, если Вы так горите желанием… — он покачал головой, занимая место напротив, и, видя, что Карл опять собрался надеть свой аксессуар, мягко остановил его руку. — Прошу, не надо, без нее Вы более симпатичны. — Спасибо, но бальзамировщик обязан всегда носить маску. Это профессиональный этикет, — он к лицу потянулся, как внезапно подлетел нетрезвый Наиб и схватился за спинку его стула. — Эзоп, быстро отвечай! Что ты делал прошлой ночью?! — ковбой стоял рядом, будто готовясь держать парня, если он полезет с кулаками. — Вам-то какая разница, что он делал прошлой ночью, а? — фотограф сложил руки на груди и недовольно окинул взглядом подошедших. — Шлюх мы не спрашивали! Повезло тебе, что я всю ночь в холле просидел и знаю, что ни один охотник не приходил! — Субедар ткнул пораженному от наглости Джозефу в лицо, снова вернулся к Эзопу. — Ну?! — У меня был секрет, — пожал плечами бальзамировщик, нацепив наконец маску. Кевин улыбался глупо, стыдясь за поведение выжившего, но, почуя веселуху с жареным петухом, вскоре подползли Фиона и Патриция, прекрасные девушки, которых ковбой хотел отогнать без шума. Жаль, они его даже не замечали. — Как думаешь, они подерутся? — Ой, Фио, даже не знаю, но лично я бы не решилась ударить аристократа, и вообще любого охотника. Слишком уж он миленький, да и Карл, кажется, против… — Ага, миленький!.. А вечером всадит лезвием меж ребер. — Ну же, побольше уверенности, сегодня никто не заслужил отхватывания, ибо все в одной лодке! — Так и реши их спор, раз ты такая уверенная! — А вот сейчас и пойду, и решу! — они поспешили к спорщикам, пока не поздно. — Да какой, блять?! — тряхнул спинкой повторно наемник, уже выходя из себя. — В каком смысле секрет?! Ты, конечно, помог в прошлом матче, но это не значит, что я не смогу набить тебе морду за то, что ты спрятал мою одежду! Где она?! Наиб никого не слушал: оттолкнул Кевина, который понял, что ситуация выходит из-под контроля и готовился действовать, продолжил разными ругательствами всех обсыпать, не заметил, как чародейка с Фионой, болтающейся на ее руке, решительным шагом подошли к их группе. Он прогремел, сжал кулак, собираясь ударить Эзопа, который даже не сдвинулся и не попытался уклониться, только зажмурил глаза, смирившись с ролью жертвы. Но ему повезло: рука была остановлена за секунду “до”. — Проблемки? — ее лицо белым гримом разукрашенное боялись увидеть почти все охотники в матчах, что уж говорить о настоящем моменте, который даже не успел уловить наемник. Патриция с силой оттолкнула от себя ошарашенного Субедара и, подняв над головой череп, прошептала. — Ахстус, медикус меглида… — Кирстайн! — поддакнула жрица. Это очевидно было какое-то заклятие, однако пьяный Наиб даже спросить не успел. Вокруг него сразу заплясали фиолетовые огни, а после вселились в одежду, расползаясь фиолетовыми пятнами по белоснежной ткани. Внезапно тело стало невыносимо тяжёлым, и он упал на пол, не смог даже сесть, будто нечто огромное пригвоздило его к покрытию. — Так ему, Патри! Пусть знает, как нападать на кого попало! — воскликнула Фиона. — Не нравится самому, так не порти этот праздник тем, кому он по душе! — улыбнулась Патриция. — А может, они его отпустят?.. Он же просто одежду свою искал… — обратился уже Эзоп, пока ковбой, которого и не сильно слышали из-за Наиба, извинялся перед девушками за все неудобства, которые доставил буйный пьяный наемник. — То есть тебя ни капельки не смущала перспектива быть побитым? Получить пару гематом, а то и ножевых? — улыбнулся граф, поражаясь словами бальзамировщика. — Не нравится мне глас фотографа, но не могу с ним не согласиться по данному поводу, — кивнула чародейка. — С нас и в матчах ранений хватает, а ссора в наших рядах — залог проигрыша, так что пусть не возникает. Отпущу, когда остынет. — Да уж, мсье Кевин, ты у нас в долгу! Приходи-ка к нам сегодня ближе к полуночи, должок вернуть… — жрица по спине Дорваль поглаживала, смеялась. — Не думаю, что до серьезного это бы дошло… — Эзоп отрицательно помотал головой. Наемник разбушевался сильнее. — Да вам всем бы, блять, только поиздеваться! Нихрена в справедливости не смыслите! Я вора ищу, а не хуйней маюсь! — еще громче проорал он, пока вдруг не услышал глубокий мужской голос. — Наиб, чего лежишь? У него ножки от туфелек болят, да? Какой бедный и несчастный! — это был потрошитель, а Субедар еще громче заверещал и задергался. — Джек, сука! Это опять ты, да?! Тебе, блять, делать нечего было?! Какого хрена ты в мою комнату приперся ночью?! Да чтоб тебя во все щели!.. — Какие ругательства страшные! А чего больше не придумал, стесняешься лексикона своего? А вдруг вор не я? — Да чтоб я, блять, перед тобой стеснялся! Знаю я все! Сучка Патриция! Отпусти меня! Этот пидор пользуется тем что ты меня к полу приебала! Сейчас я покажу ему как с ворами в армии поступают! — Я делаю это ради твоей же и нашей безопасности, — она была невозмутима. — Наиб, да ты достал орать! Кому сдалось твое тряпье, когда есть такая прелесть?..— вместо того, чтобы погладить платье на себе, Фиона погладила на Патриции, та нервно сглотнула. Джозеф решил, что в такой суматохе, когда никто на них не обращает внимание, самое время покинуть столовую. Он потянул Эзопа за юбку в сторону открытого окна и прошептал: — Карл, мне кажется, сейчас самое время… — Мы их так оставим? — обеспокоенно спросил бальзамировщик, пока его буквально тащили к подоконнику. — Оставим его на Джека. Поверь мне, лучшего решения быть не может! Кто первый? В прошлый раз у тебя не возникло сомнений, насколько я помню. Прошу, поторопись. — А ты боишься сов? — Да какие совы?! Господи, боже! С этими словами фотограф схватил Эзопа буквально под мышку и сиганул сам. Благо веса в Карле было довольно мало, а Джозеф сильно прижал его к себе, и они хотя бы не грохнулись. Карл лишь сделал шаг назад, когда его поставили обратно на землю, и, отряхнувшись, поправил платье. — Ну, если бы ты боялся сов, мне бы пришлось идти первым... — он сказал это тихо, а из-за маски вообще ничего не было слышно, поэтому спустил ее на подбородок и повторил. — Неужто ты бы пожертвовал собой ради меня? Как благородно. А вдруг сейчас прилетит огромная сова и проглотит меня?! — фотограф взмахнул руками, изображая огромную сову, в платье это выглядело до коликов смешно, но Карл странно сузил глаза, не понимая почему Джозеф так себя ведет. — Почему пожертвовал? Я просто сов не боюсь, но я знаю таких людей, которые боятся... Конечно, они уже мертвы, но при жизни боялись. — Я не боюсь, просто пошутил, чтобы побыстрее уйти… Но судьба распорядилась так, чтобы именно в этот день, в этот час и в эту минуту из-за бокового крыла вышел Кошмар — огромная страшная и необычная птица, мыслящая как человек, но никак не подобная ему. Эзоп посмотрел на огромного ворона, а затем на фотографа. Охотники переглянулись. — Ты про эту сову говорил? Она больше на ворону похожа... Главное, чтобы она не была мамой, иначе нам не поздоровится. — Черт, как же ты угадал?! Беги! — было отлично заметно, что Джозефу уже плохо от смеха, но он решил идти теперь до конца в своем розыгрыше, потому сделал испуганное выражение лица, отступив на шаг. Эзоп быстро накрыл голову руками. — Тогда бежим! Кошмар приметил эту парочку только сейчас, поскольку был увлечен собственными мыслями, взглянув на бальзамировщика, понял, что они не знакомы, поэтому двинулся навстречу, но тут уже фотограф не выдержал и осел на землю. Платье плавно приземлилось вместе с ним. Он буквально задыхался от смеха, не имея сил посмотреть в глаза ворону, которая наконец раскрыла страшную пасть, обнажая два длинных ряда острых зубов: — Джозеф, тебе плохо?.. Я не знаю этого человека, но он вызывал у тебя припадок? — его голос был воистину страшен, напоминал он ужасное чудовище из детских кошмаров. — Джозеф! Надо бежать! — выкрикнул Эзоп из-за кустов, прячась от птицы. — Напугай ее криком и беги! Ворон повернулся к Карлу, из-за особенностей его тела он не мог делать резких движений, потому это получилось медленно и страшно, как в настоящем ужастике. Маску и зубы Эзоп уже успел заметить, но граф решился ломать комедию до последнего, не думая о последствиях: — Эзоп, я не могу встать! — Тогда прикрой голову! — он выбежал на дорожку и начал махать руками, прыгая перед птицеподобным существом с целью прогнать. — Кар! Кар! Уходи! Ворон совершенно ничего не понял, но решил, что новый выживший над ним потешается, потому отошел и поднял полуруки-полукрылья, звуки доставая из самой глубины глотки: — Что ты делаешь, глупый выживший? — Встаем и бежим! Плохая ворона! — бальзамировщик схватил фотографа за руку, не прекращая орать и каркать, что выглядело крайне странно, а кошмара это начинало уже порядком побешивать. — Ну, в игре плохая… А так, очень даже ничего… Джозеф, что с ним не так? Он, кажется, новенький, но по-моему уже отъехал… — птица пером на себя показала, с большим трудом поднялся другой охотник на ноги, не переставая смеяться. — Карл, стой… Не нужно никуда бежать, я же пошутил! Это личина Орфея, твоего товарища, только в версии охотника. Он кое-как говорил нормально, но бальзамировщика не отпускал. И, когда Эзоп наконец услышал, что ворона начала разговаривать и звучала очень даже разумно, повернулся к ней с озадаченным выражением лица, руку выдернул, нацепил маску, поправил одежду снова, с долей обиды, но на полном серьезе, добавляя: — Извините… Джозеф сказал, что вы громадная сова-мамочка. В голове Кошмара вертелось много вопросов, но услышав такое о себе, он уже не мог безучастно отнестись. Аристократ принялся оправдываться: — Орфеус, я не это имел ввиду… Все было pas exactement comme ça, уверяю тебя! Он начал скакать с английского на французский, что являлось верным признаком нервозности.“Вот черт. Птичий черт” — было последним, о чем успел подумать Дезольнье, прежде чем ворон, храня гробовое молчание, подошел к нему и за секунду поднял его над землей, держа трехпалой рукой за шею. Лицо фотографа немного исказилось в гримасе злобы, а в голове пронеслось довольно быстро: “Да как посмел он до меня дотронуться?! Как посмел обращаться подобным образом?! Вседозволенность и невоспитанность… Больно же еще, голову мне оторвешь, птица чертова!” — на деле граф только хрипел. Эзоп медленно, но без страха перед монструозным существом, подошел к ворону: — Мистер Орфеус, я не думаю, что он хотел вас обидеть. Мы правда искали большую сову, которую видел Джозеф. Может он перепутал? — О-отойди-и… — хрипы наконец сложились в четкое и ясное слово, ведь Джозеф прекрасно понимал, что в таком положении он под удар ставит ни в чем неповинного Карла, который ко всему прочему, еще и умрет за пару секунд, стоит этим хищным когтям сомкнуться на его шее. — Можете даже у Робби спросить, он пошел ее один искать, а мы поищем втроем. Бальзамировщик не унимался, но с каждой фразой хватка Орфеуса на горле становилась все крепче и крепче. Пора было что-то предпринять срочно, пока птица не переключилась на выжившего. И, пусть охотник висел безвольной куклой в чужой хватке, руки-то у него связаны не были. Фотограф странно улыбнулся, и в ту же секунду несколько новых трещин расползлось по лицу витиеватым узором. Он щелкнул пальцами, и буквально из воздуха была появилась привычная руке рапира, кою тут же граф прижал к руке ворона. — Руку отрублю… Отпусти-и живо!.. Даже в таком положении Джозеф продолжал угрожать, зубами держался и ногтями скреб по краю обрыва. Он никогда не переступал через свою гордость, не предавал собственное эго, даже если сдохнет за него. Жизнь человека голубой крови была извечной борьбой за честь, которая являлась неоспоримой Конституцией. Люди, у кого получилось ее опорочить — твари, жизни недостойные, трусы, смерти али кармы испугавшиеся, мерзавцы, позор дворянского благочестивого рода. И Дезольнье не позволял себе стать этим убожеством: пускай придется пойти по головам, пускай придется что-то безвозвратно отдать, а может и кого-то в жертву ситуации принести, пускай придется обойти парочку гуманных вариантов решения проблем — все это малая цена за сохраненное имя аристократическое и честь потомков его. Так было положено, так требовал устав его когда-то существовавшей семьи. В память о них, в память о дорогом брате, в память о настоящем живом себе Джозеф сложил бы свою голову на гильотину, но честь и имя он сохранит любой ценой. Карл же пытался ворона вразумить, объяснить суть да дело, однако угрозу со стороны Джозефа заметил, губы надул, и осуждающе заговорил: — Джозеф, не надо. Мистер Орфеус, если хотите, спросите Робби, все равно он далеко уйти не сможет. Фотограф покосился на Эзопа с неким разочарованием: “Тебя же спасти пытаюсь, так молчи же!” А подсознание графа, смешивая образы родных, чести и любимого, выдало весьма странный для такой ситуации вопрос: — Неужто… Тебе меня не жаль? Внезапный приступ расстройства крайнего поглотил его сознание, и Джозеф возненавидел Карла в ту же секунду. Слились воедино ощущения боли, ощущение этих мерзких рук на горле, противно стало от того, что он позволяет такому происходить, и обидно до слез от того, что Эзопа он уберечь пытается, а тот лезет на рожон, да еще и говорит “не надо”. Ребенок, глупый ребенок, который не понимает, что взрослые играют не в игрушки. Охотник прикрыл глаза, которые по неизвестной причине начали темнеть и приобретать совсем не небесно-голубой оттенок, позволил коррозиям распространиться по ногам, рукам, шее треклятой, лицу и волосам. В данный момент было очень похоже, что фотограф мертв. Мальчик с мешком выбежал из-за угла: — Действительно, птица, только не сова… Дядя Орфеус, похоже я искал именно Вас! Ведь никаких сов тут нет! — Как нет? — Эзоп удивленно посмотрел на Робби, еще не замечая превращение фотографа. — Может тебе неудобно было искать, потому что ты с мешком ходишь? Давайте вместе поищем, когда Орфей решит Джозефа отпустить… Он совершенно не осознавал, что буквально на его глазах душат человека. Да, охотник не умрет, но само отсутствие хоть какого-то гуманизма в бальзамировщике поразило графа до глубины души: “Бесчеловечие?” А Орфеус только сейчас понял, что фотограф фактически навешал ребенку и Эзопу лапши на уши. Птица взбесилась на несчастного Дезольнье окончательно, так как по ряду причин ворон ненавидел ложь, с огромной силой отшвырнул того в несущую каменную стену особняка. — Мистер Орфеус, Вы чего творите? Он хоть и не помрет, но бить его не надо, в чем смысл? Бальзамировщик быстро подбежал к Джозефу, тело которого сползло на землю. Оно было прекрасно: светлая растрепанная голова была неестественно повернута вбок, шею свернули и не один позвонок сломали, правая рука безвольно болталась под рукавом, будучи вывернутой из локтевого сустава, и кольцевидной связки. Лицо неописуемо красивым казалось, хоть количество трещин помешало бы тонкому искусству бальзамирования, но они так к себе и тянули. В довершении этой ужасающей картины, изо рта капала та самая вязкая черная жидкость, коя являлась “чернильной кровью”. Она же сочилась по трещинам, которые отличались невероятной яркостью сейчас, из глубокой раны на шее, оставленной чернильным пером ворона. Сосредоточившись на черном цвете, Эзоп не заметил, что сквозь одежду в районе груди торчало что-то острое и мраморно-белое. Бальзамировщик медленно подошел и присел рядом, осторожно выпрямляя конечности и шею, просто продолжил завороженно и с каким-то ненормальным восторгом смотреть, гадая как заживают раны у мертвецов и точно ли Джозеф сможет двигаться после такого урона. Руки неосознанно к телу фотографа потянулись, блуждая пальцами по трещинам: — Красиво… Просто невероятно… И тело изувеченное передернуло от касаний. Это была не боль, просто автоматическая реакция организма, однако она спровоцировала следующее: фотограф резко раскрыл глаза, которые были теперь напрочь лишены приятного успокаивающего голубого цвета, они сияли сейчас алыми гранатами, но по-прежнему были лишены зрачков. Граф рвано издал нечто, похожее на вдох, и как бы то ни было невероятно, каким бы невозможным не казалось, как бы не противоречило логике и законам природы, начал подниматься на ноги. Было очевидно, что это неумолимо трудно, ибо надломленное в открытую ребро вышло из грудной клетки еще сильнее, а черной, как смоль, крови было все больше. Она буквально заливала собой землю под фотографом, а пара капель упала на лицо Карла. Подняв “живую” руку вверх граф щелкнул пальцами снова. Звук был тихим сам по себе, но отразился звоном в ушах у всех, кто был рядом. Сам он потерял все человеческое окончательно: аристократично-бледная кожа стала ртутно-серой, трещины стали просто неимоверной глубины и покрыли собой не только все тело, но и одежду, из однотонных превратились в серо-черное месиво, а глаза приобрели окончательный адски красный цвет. На лице не было никакого выражения: ни улыбки, ни гримасы боли, ни протеста. Свободной рукой Джозеф невозмутимо вправил себе локоть, и уже двумя руками с силой вернул шею в прежнее положение, не издав при этом ни звука страданий и не дрогнув ни единым мускулом на лице. Подняв с земли свое оружие, он замахнулся и одним решительным движением обрубил собственную торчащую из груди, мешающую кость. Нечитаемый взгляд был направлен прямо на место, где у птицы должно быть сердце. Пока бальзамировщик, почувствовав на своем лице постороннюю жидкость, совершенно не задумываясь, попробовал ее на вкус, языком слизнув. Когда в ушах зазвенело, он прикрыл их руками и медленно обернулся, чтобы посмотреть на чудесную регенерацию еще раз, с неподдельным восхищением подбежал, не пугаясь совершенно внешнего вида аристократа, начал осматривать его кожу и в особенности зияющие черные раны со странным блеском в глазах. Лишь Робби поступил умнее всех — убежал в поместье за подмогой. Фотограф молча шел на Кошмара, мертвой хваткой сжав оружие. В голове его был непроглядный туман, который заволакивал все разумное, будто блокировал все мысли и действия, присущие в адекватном состоянии, а ворон не сдвинулся с места: — Эй, ты че? Совсем рехнулся? Мало прилетело? — сузил птичьи глаза под маской, центруя зрение. — Так я покажу тебе твое место еще раз! Но Джозеф не слушал его, в принципе не мог слышать — шум и гул в голове не позволяли, туман был непроходим, хоть и причиняло ужасный дискомфорт, словно сознание сдавливали под гидравлическим прессом. Дезольнье молча сокращал расстояние до дуэльных метров, и остановившись в семи шагах, меж его ногтей мелькнула какая-то бумажка, маленькая и черно-белая. Он загадочным образом провернул ее и пронзил лезвием шпаги на расстоянии вытянутой руки. После чего, словно полководец направил оружие в небо. Первый этап — désobéissance. На Кошмаре, который еще не успел понять что к чему, буквально с неба посыпались иглы особые, которые фотограф использовал при настройке камеры. Большинство с силой впилось в кожу ворона и исчезло, оставив множество мелких резаных ран, кои кровоточили красными тонкими струйками. Второй этап — mépris. В дело пошла другая, теперь очевидно, фотография, которая была аналогично нанизана на лезвие легким и идеальным движением, воздета к небу. Ворон не мог понять еще сути этого ритуала, как его вновь огорошило множеством участков с колющей болью. И без того саднящие раны были значительно углублены впившимися в кожу ножами, а лезвия проникли до мяса, заставляя осесть наземь, но Джозефу показалось, что этого недостаточно, а Орфеус просек, в чем дело: нельзя было давать графу нанизывать на саблю фотографии. Он бросился на аристократа, в попытке выбить оружие из рук, однако тот без малейшего труда уклонился, а ворон разорвал руками воздух. Третий этап — châtiment. Этот снимок таил в себе множество шпаг, подобных оригинальной шпаге охотника. Град лезвий был вонзен в птичье тело, которое безвольно рухнуло на траву, множественно истекая кровью. Но самое страшное, что были задеты все болевые точки, все нервные узлы, но ни одного жизненно-важного органа, а шпаги не растворились в воздухе — Джозефу хотелось подержать их в тушке подольше. Потом Дезольнье даже не взглянул в сторону птицы, будто не он только что чуть ли не расчленил все тело на множество кусочков… Молчаливый и безэмоциональный взгляд наконец заметил бальзамировщика. Эзоп медленно подошел вплотную, зачарованный этой формой фотографа, не переставая удерживать зрительный контакт и, не моргая, вздохнул, когда почувствовал под кончиками пальцев трещины: — Какие же вы прелестные… — он тихо прошептал, не переставая пялиться и трогать, пачкая пальцы в этой тьме и черни, что сочилась изнутри. Но у Джозефа не было не то, что мыслей, не было даже осознания кто он и что сейчас делает. В голове не было ни понятий, ни знаков, ни правил, ни законов, только садистские действия и их строгий план были единственным, что не заволокло пеленой. Возникла яркая вспышка белого света посреди этого тумана словно граф увидел Луну, большую яркую и светлую, которую сейчас вздернут на плахе. Он мысленно потянулся к ней рукой, пока светило подожгло кончики пальцев, а после и всю руку. Огонь перебросился на все тело, обволакивая с ног до головы в беспощадном пламени. Только почему оно такое ледяное? Из бледно-белой окраски Луна приобретает алую, буквально покрывается человеческой кровью, и в этом месиве из огня, дыма, тумана, яркого слепящего света небесного тела и нереального хаоса в мыслях и ощущениях, Джозеф смог разглядеть лицо, идентичное его собственному, такое родное и знакомое… Это был Клод Дезольнье. Тот, кого граф все это время стремился воскресить не только в своей памяти. Фотограф буквально сгорал в сознании заживо, смотря на лицо брата, образ которого заперт в Луну. Не долго думая, он занес руку, чтобы казнить эту кровавую и оборвать свое сожжение, освободить любимый образ. Однако в реальности Карл повернул голову, увидев то, как ему собираются отсечь голову, прижался сильнее к чарующему мертвецу, заглянул в лицо, в алые глаза, занимая весь обзор и в смиренном восхищении попросил: — Продолжай… Давай же… И картина внутри подсознания резко изменилась, и, вместо изображения брата, Луна явила лицо Эзопа, то самое выражение его лица в оранжерее, когда Джозеф вставил ему желтую розу в платиновые волосы… Он выронил оружие, оно с лязгом упало на землю, ударившись о камень. Теперь сожжение было неизбежно, а Дезольнье даже не пытался это остановить, упорно шел все ближе и ближе к светилу, которое жгло все хуже и хуже, пока его кисть, плечо, предплечье и все остальные части тела по очереди не начали осыпаться золой и развеиваться пеплом. В этот момент он моргнул, впервые за все время пребывания в черно-белой форме. Из глаз полились слезы, черные и вязкие, смешались с кровью, но это были точно они, ничто другое. Граф рухнул на колени перед Эзопом, а Луна разбилась на мелкие кусочки. Бальзамировщик постарался поймать его, но не смог, присел на колени рядом, откинув его волосы, рассматривал бледное, но столь идеально природой исполненное лицо. Пальцами постарался стереть прекрасную черную жидкость, но лишь сильнее ее размазал по итогу. Буквально голодным взглядом блуждал по трещинам, царапинам, ранам, которые напоминали о том, что сейчас перед ним не человек — что было просто идеальным исходом. Эзоп прошептал одними губами, притягивая Джозефа к себе: — И впрямь живой мертвец… Слезы лились градом по лицу, одежде, Карлу и на земь. Впервые за все время граф открыл рот и подал голос, совсем не человеческий, такой глубокий и необычный, но в то же время до ужаса узнаваемый, ибо фотограф не переставал быть собой. Приступ странной со стороны истерии накрыл с головой, однако если знать, что творилось в этой прекрасной внешне голове, то удивляться тут было нечему. — Отпусти… Отпусти! Отпусти, отпусти, отпусти, отпусти! Лунные осколки изранили кожу и из нее, теперь в видении тоже полилась черная кровь. Фотограф застыл там, на месте, в позе тянущегося — все исчезло. Осталась лишь пустота. А Эзоп лишь сильнее прижал его к себе, словно боялся, что Джозеф сбежит, зарылся лицом в волосы у шеи, вдыхая запах черной тягучей жидкости, прикрыл глаза, наконец дотронулся суховатыми губами до одной из трещин и томно вздохнул. Прямо сейчас у него в руках то создание, которое мучилось от того, что не может умереть, то, которое также считало погибель лучшим лекарством… Джозеф — один из немногих, кто застрял между жизнью и смертью и никак не получалось угаснуть. — Хочешь, я помогу тебе? — Эзоп улыбнулся, до боли в собственных руках обнимая совершенное по своей структуре тело. — В твоем гробу будут лежать самые прелестные цветы… Джозеф не мог сопротивляться этим странным объятьям, диковатым и страшным действиям бальзамировщика. Алые глаза вновь открылись ненадолго, смотря куда-то сквозь Карла, и фотограф лишь прошептал, еле ворочая языком: — Я так устал… Забери меня из этого кошмара… — Заберу, обязательно заберу, — невозмутимым и однозначным был ответ. Все остальные смотрели на произошедшее в немом шоке, лишились дара речи. Послышался лишь один тонкий женский голос Эмили: — Что здесь произошло?..