Добро пожаловать назад, в Торонто

      Ярко-красный листик рябины, долго качаясь на тоненьком черенке, наконец оторвался, канув в пустоту воздуха. Огромный безграничный океан, колышимый лишь течением ветра, подхватил его, плавно качая из стороны в сторону. Влево-вправо, влево-вправо. Казалось, вот-вот и небесный горизонт покроется тоненьким белесым кружевом инея — был уже конец октября, не слишком теплое, но пока и не слишком холодное время.       Вокруг аэропорта толком движения и не было — два часа ночи, может, начало третьего часа. Все равно солнце уже не встанет так рано, взъерошив белый загривок, и не осветит молоком розово-янтарную полоску, тонкую грань между небом и землей. Все-таки ночных рейсов было куда меньше, чем дневных, поэтому лишь изредка люди выходили из дверей ярко освещенного здания, ловили попутку или вызывали такси, а кто побогаче — садились в свои машины, дремлющие на дорогущей стоянке, и уезжали. По дорогам давно пробежалась искра, осветившая довольно старенькие, потускневшие фонари, отблески света которых дробились о мокрый асфальт, разбиваясь осколками бликов.       Только вот путник был одет совсем не по погоде — дешевая джинсовая куртка, зеленая краска которой местами облезла, совсем не защищала от мокрого холода. Кеды тоже подводили — они почти сразу промокли после того, как едва выйдя на улицу, он ступил второпях в первую лужу с разводами бензина. На худых, остро очерченных плечах болтался черный запыленный рюкзак, доверху набитый вещами первой необходимости. Немного одежды, новые документы на другие имя и фамилию, оставшиеся деньги, которых едва ли хватит на месяц. Когда-то, три года назад, ему потребовалось немало усилий, чтобы отзываться на новое имя.       Казалось, его старое имя умерло — умерло вместе с кричащими вставками на первых страницах журналов о его же смерти. Собственное сердце болезненно екало так, словно не его душа сейчас в теле и он наблюдает со стороны, стороны собственных товарищей. Кареглазый всегда был человеком верности и привязанности, и такая резкая разлука, да еще и оставившая в сердцах многих неисцелимые шрамы, была не менее болезненной для него.       Он всем телом ночами чувствовал, как сотни и тысячи голосов умоляют его вернуться, как разрываются их сердца. Ему хотелось закричать о собственном сожалении, рассказать, как он жутко боится за всех и что не хочет навлекать беду — а затем подойти к каждому, пожать руку, обнять и прошептать слова прощения, как молитву.       Но он не мог. Не мог утешить тех, кто разделял его взгляды, кого он сначала целил, а теперь изувечил инсценировкой собственной смерти. Эта жалость, граничащая с гневом, желтыми клыками адских гончих рвало его каждую секунду.       Он слишком хотел жить. Как бы трудно ему не было — жажда жизни не покидала его ни на секунду. Кареглазый болезненно усмехался, когда читал очередные строчки вроде «долго скрывал тяжелую депрессию, но теперь демоны, о которых он так открыто говорил, утащили его самого».       Но однажды он получил письмо от жены одного из ближайших друзей и коллег. Был солнечный день, курьер, молодой парнишка лет семнадцати, невнятно представился, пихнул помятое письмо, развернулся и ушел. «Не умоляю, а кричу тебе, Честер. Он не мог такого сотворить с собой! Не мог! Нам ли с тобою не знать. Это все власти. За ним пришли эти шакалы. Или те, кто пострадали от ваших рук и были преданы праведному суду. Беги, беги, не оборачивайся никогда. Пусть Господь покарает их за все грехи, что они совершили!»       И вправду, он не верил ни капли. Кареглазый прекрасно понимал, насколько глупо все выглядело. Черепно-мозговые травмы, семь сломанных ребер, изрезанные предплечья и смерть через повешение мало вязались в одну картину. Просто так упасть и сломать столько ребер, да и к тому же повредив голову, нельзя было без хотя бы потери сознания. А человек без сознания навряд ли вскроет себе вены, а потом еще и пойдет по дому, чтобы найти что-то для петли. И дураку понятно. Грязная работа, на удивление. Однако на каждом углу так призывали оплакивать Криса, что разбитые сердца не давали дороги разуму — вот и весть секрет.       Холодный ветер то и дело хлестал его по бокам, пыльными вихрями поднимая алые листочки над землей, а потом грузно опуская их в замерзшую грязь. Рядом проехала машина, едва не обдав его грязным ледяным потоком. Честер отскочил, встряхнув плечи, и пошел дальше, прочь. Нужно было найти место для ночлега, но сейчас, раз за разом — сердце брало свое. Он искал одно — живую душу хоть кого-то знакомого рядом. А еще лучше, если одного из самых дорогих людей.       Но все-таки, тогда Честер просчитал все немного иначе. Для начала, стоило куда-то деться на месяц, чтобы удаленно заняться организацией инсценировки. Преследователи прекрасно понимали, что Честер поймет, что за ним придут. Пускай так. Безысходность — штука плохая. Значит на всех своих чувствах он мог якобы совершить суицид, при этом еще и подмешав в дело наркотики, алкоголь и выписанное парой недель назад сильное снотворное. Весьма гремучая смесь.       Ему было жаль, что во всей этой мясорубке, где они оказались одни перед властью и важными лицами страны, погиб Крис. В конце концов боль сначала стала невыносимой, затем ее заглушили препараты, а потом отпустило. Нужно было сделать так, чтобы остаться в живых. Ведь сидеть в слезах у окна, выкуривая третью сигарету подряд, было ничем иным, как жалость к себе, а не к другу.       Купить за деньги можно было все — даже документы о собственной смерти, гримированный труп и судмедэкспертов. Благо, накоплений у него было немало. Но почти все и ушло на проворот этого сложного алгоритма, в котором не должно было быть белых пятен. Он свел почти все татуировки, за исключением, разве что, языков огня на запястьях.       Снова обесцветил волосы, стал ежедневно использовать голубые контактные линзы. Может, даже лег бы под нож, но средств не так много. Провернув все за неделю, за которую он спал не больше десятка часов, рванул за границу. Безумно трудно, безумно сложно.       Но в страну кленового листа он приехал не сразу. Германия, Франция, Мексика — послужили временными местами беспокойного жительства. И теперь… Он тут.       Честер прекрасно понимал, что никогда не вернется в родной город или страну. Но может быть рядом, куда регулярно приезжают с турами и отдохнуть. Власти Канады не позволят вводить какие-либо силы к себе на территорию, он это знал. Но угроза жизни — клеймо навсегда.       Достав мобильник с разбитым невесть где стеклом, он включил его. Нервные привычки преследовали его по пятам, как и одна из них — выключать телефон. Ни одного контакта он не сохранял, все журналы и без того редких вызовов очищал. Теперь его имя Рэй, и в отличие от Честера, он запоминал все номера наизусть.       Быстро набрав номер, он решил все же отправить сообщение. Два часа ночи на дворе, как-то негуманно звонить даже такому, как Гонтье, который часто засиживается до трех-четырех часов ночи. «Здравствуй, Адз. Прости за нарушение твоего спокойствия, но не могли бы мы встретиться? Когда тебе удобнее?»       Кареглазый уже постарался запихнуть телефон в карман потертых джинс, но тут же пришел ответ. Быстро, зараза, как всегда. Адам и вправду не тянул никогда времени и отвечал сразу как мог. Но сейчас Честеру как никогда хотелось, чтобы он ответил как можно позже, потому что пронимал, что любой человек в здравом и не очень уме сочтет такое за неудачную шутку. «Кто Вы?» — О, да, именно этого ответа он и ожидал. Сердце кареглазого, хрупкое, но как стекло прочное, сжалось, словно он писал не старому другу, а действительно был каким-то нахалом, решившим пошутить. «Чейзи-Чез», — отпечатал он в ответ. Представиться как раньше, официально, ему не хотелось. А эту кличку использовали очень редко. «Это очень, очень глупая и низкая шутка с Вашей стороны. И Вы должны это понимать, сочиняя баллады мне в четверть третьего ночи». «Ты все так же в Торонто? Я здесь. Благо, я еще помню, где ты живешь. Жди меня в течение часа». — Честер намеренно проигнорировал его ответ. Вот сейчас он доберется, возьмет его за шиворот, и да, закричит, что он вернулся. Ради этого прокуренного черта! Да, ради него, в первую очередь.       Он поджал губы, выдохнув и оглядевшись. Хорошо, он доберется, вроде, не так уж и далеко. Хотя для него и десяток, и два километров перестали быть проблемой: хочешь жить — будешь бежать и круглые сутки, пока не упадешь от смертельной усталости. Потребовалась пара минут, чтобы ввести адрес и открыть геолокацию. Да, город большой, но Гонтье, в силу собственной лени, поселился не слишком далеко от аэропорта. Красная линия пробежалась по экрану, показывая дорогу к дому Адама. Убрав телефон, он достал парный контейнер из сетчатого кармана рюкзака, открутил крышечки и налил в них свежий раствор. Осторожно, но механически быстро сняв линзы, он закрутил их обратно, убрав все по местам. Можно двигаться.       Руки жутко замерзли, и тонкие аккуратные пальцы еле гнулись, став твердыми даже на ощупь. Кое-как отогревая их дыханием, Чез двинулся по слабо освещенным улицам по своему пути. Он успел забыть, что такое дом за несколько лет. Теперь его дом — дорога, бесконечная, тянущаяся синей лентой мокрого асфальта в сердце города, пыльная, глинистая, обожжённая солнцем нескончаемая колея, тропинка в заброшенном парке. В конце концов, если постоянно двигаться, может, тебя и не найдут.       Никогда.       Над его головой шумели деревья, когтистыми лапами царапающие бездну неба. Оно казалось бы черным, как вода или машинное масло, если бы на нем не висела мутная дымка липких облаков. Спустя несколько минут движения, к замерзшим пальцам и щекам наконец прилила кровь, и стало уже не так холодно. Бетонные клешни города, высоченные дома, поднимались, подпирая небесный купол. Дальние улочки залило водянистым туманом, из очертания растеклись и размылись, как контур акварельного карандаша. Желтые огоньки сияли как звезды в почти кромешной тьме, местами виднелись и красные — задние фары редкой легковушки, проезжающей под пешеходным мостом.       Ветер срывал листья, сбрасывая их в промерзлые кучи внизу, где они сбивались у оббитых бордюров, как замерзшие воробьи. Вода в лужах, дно которых и без того было усеяно осенними красками, темнела от испустивших «душу» листьев, становясь то желтой, то янтарной, то рыжей, то кроваво-красной.       Где-то вдалеке послышался одинокий лай бродячих собак. В нем слышались неприметные нотки отчаяния бездомной жизни. Он вторил единственному живому на пустой улице сердцу. С дрожью Честер чувствовал его стук всем телом, но от этого в груди становилось только горячее, словно холодный ветер и близость родной души, разжигало его, как костерок. Близость, именно близость! Ведь теперь родная душа на территории одного с ним города, а не в соседнем штате, стране или вообще другом континенте.       Расстояние постепенно сокращалось, но с каждым разом кареглазый все чаще доставал телефон, с облегчением удостоверяясь, что он на верном пути. Может, он боялся, может, не верил в ту крупицу счастья, что наконец поселилась в его сердце и теперь поджигала темные глаза. Расстояние перестало казаться разрывающей душу проблемой. Он тут! Он живой!       Его шаги заглушал шум листвы, и Честер уже как-то безбоязненно, окончательно растрогавшись, быстрым шагом пустился в знакомый район. Ох, сколько раз он был обшарен и обойден, сколько раз они совали нос в каждый угол для того, чтобы скрасить свободное время. Условленный час как раз заканчивался, и вот кареглазый, с замершим сердцем, проскочил в двор. Еще немного, совсем чуть-чуть, и вот, Чез уже стоит у подъезда, который эх — ни капли не поменялся. Укор собственной совести больно кольнул душу, но лишь на секунду, не стремясь мучать, как прежде. Кажется, все так знакомо, и тополь, склонившийся над лавкой рядом к околевшей рябиной, на которой сонно качались пушистые шарики-птицы, и трещина на третьей ступеньке лестницы, и дверь с корявым граффити. И даже ржавые перила, на которые оперся голубоглазый, небрежно выпуская очередную струйку сизого дыма.       Адам стоял, повернувшись к нему боком и словно нарочно не замечая. В руках — сигарета с едва заметным тлеющим огоньком, на плечах — немного мятая, белая рубашка с поверх накинутой черной джинсовкой, на которой болталось несколько блестящих цепочек. Слегка испачканные джинсы и, о господи, он выглядел свободным от всего человеком, но судя по всему — потомственно бездомным музыкантом. Наконец он повернулся, лениво опустив свой взгляд, как лев, растянувшийся на скале, и откинул сигарету в небольшую урну.       Густые, темные, неровные брови сначала сдвинулись, затем одна из них приподнялась в недоумении.  — Серьезно? Неужели? — кажется, к надежде в серо-голубых глазах примешалось еще что-то вроде раздражения.  — Или ты серьезно думал, черт рогатый, что я выбирался из всего этого дерьма и открывал два проекта для того, чтобы в один прекрасный день закинуться всем, что у меня есть дома, несмотря на брошенные привычки, взял ремешок и вздернулся? Тогда стоит еще подумать о том, кто из нас тут наивный, Адзи! — Честер чуть прищурился, наконец ступив на высокий бордюр и зашагав к лестнице.  — Ты мог бы сказать, как минимум! И всё-таки, наивный милый мальчик тут ты, Чейзи, — в том же духе ответил Гонтье, спрыгнув со ступенек. Несмотря на высокий рост и далеко не легонькое сложение, чувствовалось, что он то ли начал заниматься спортом безо всяких успехов, то ли променял еду на кофе и алкоголь. Ничего, ей богу, не меняется!  — Сказать? О, да, конечно. А теперь задай себе вопрос: если бы ты сваливал, обрывая все связи и стремясь спасти собственную шею от дамоклова меча, ты бы тоже мне позвонил и все рассказал. Нет? Так вот, и не прикапывайся и не начинай тут мыльный скандал, как брошенная сучка! — Честер встряхнул руками, нахмурив остроугольные брови. Да, он был рад возвращению, но оставить Адама без взбучки было для него грехом.  — Если я тебя пущу в дом, я надеюсь, ты не устроишь мне скандал, увидев пару пустых бутылок из-под алкоголя, правда? И мне не придется снова вытаскивать тебя, орущего и брыкающегося, из своей комнаты, закрывая двери на замок? — он усмехнулся, опершись на перила и усмехнувшись. — Ты решил мне припомнить тот скандал? Смешной. У нас с тобой был уговор — если один развяжется, развяжется другой. Ты пил, вот я тебя и отметелил. Вопросы? — Ты на улице спать хочешь? — Адам даже ухом не повел, тряся воротом джинсовки. Его взгляд приобрел характерную хитринку. — Я пришел взять у тебя в долг, вообще, потому что мои карманы почти пусты. — Чез поставил руки в бока, понимая, что напрашиваться после такого диалога некультурно. — Ты на улице спать хочешь, повторяю? — он уже сильнее надавил на голос, наклонив голову. Но в следующий момент Гонтье, уже не дожидаясь ответа беловолосого, бесцеремонно схватил его за шкварник и потащил за собой, попутно поправляя рубашку как ни в чем не бывало и доставая из кармана узких джинс ключи, не обращая внимания на возмущенные грубые ругательства и тщетные попытки Чеза вывернуться из его хватки.       Всякие блаженные грезы кареглазого как рукой сняло, а мыло, из разряда «я наконец вижу старого друга», вообще было смыто. Как он только не изворачивался, чтобы освободиться, но все время Гонтье выворачивал руку невероятным образом. Спустя пару минут борьбы, когда Чез очередной раз пихнул его в ребра, он раздраженно закатил глаза, слегка нагнулся, согнув колени, и подхватил Честера на руки. Кареглазому ничего не оставалось, кроме как продолжить копошиться, проявляя хоть какое-то сопротивление. — Прекрати, твою дивизию! Поставь меня на землю! — Чез возмущенно ударил его по плечу, на что Адам даже не отреагировал, попытавшись выпрямиться под его весом. Прошагав пару свежевыкрашенных пролетов, Гонтье все же поставил «летчика» на землю — лишь бы он прекратил верещать.