Заново

      Кирс ставит коробку, доставленную Инесом к самой комнате, на стол и выуживает небольшой клинок из чехла на ноге. Он был вручён ей вместе с формой, хотя у других Гончих она не замечала такого оружия. С негромким треском она открывает крышку и берёт в руки письмо матери, быстро пробегаясь по строчкам. Ровные круглые буквы сообщают Тистелле о том, что у родителей всё хорошо, они не болеют и, наконец, передают ей посылку, которую собирали около месяца, с того момента, как она попала в Нижний мир. Кирс уже не плачет — слёзы пропали после пары дней, проведённых здесь. Сейчас с ней только усталость и чуть радости от живых родителей. Она откладывает письмо в шкатулку на столе и возвращается к посылке.       Четверть ящика наполнена чаем — мятным, фруктовым, ягодным, бодрящим чёрным, успокаивающим ромашковым. Кирс мягко улыбается, кажется, что родители набрали чай со всего света. Вторая четверть заполнена сахаром, печеньем и орешками. Она аккуратно достаёт запакованные отдельно угощения из ящика и складывает на столе. Вновь заглянув в ящик она замирает, глупо моргает глазами и тут же вспыхивает алым на щеках, ушах и шее. Заботливая мама не упускает возможности прислать ей пижаму и нижнее бельё. Осознание, что это всё должен досматривать — и досмотрел, не подавился! — Бранденбург, выбивает воздух и почву из-под ног. Кирс шатает, она хватается обеими руками за стол, но всё же опускается на колени, пригибая голову к земле. Какой стыд. Какой стыд.       «Нужно просто выбросить это из головы. Ему точно не будет интересны девичьи тряпки», — говорит сама себе Кирс и успокаивается, забрасывая мысли об этом куда-то в дальний угол. За почти месяц она привыкает почти подчиняться приказам и жить по правилам этого мира. Её тревожат лишь два человека — командир и Финн. Она не пересекается с бывшим напарником ни разу за этот месяц, хотя и знает, что он должен быть здесь, отбывая наказание, как и вся взрослая часть населения этого города. Даже Гончие наказаны, только за преступления их напарников. У Кирс в животе что-то ворочается от мысли о встрече с Финном. Ей кажется, что всё это время — весь небольшой срок работы полицейской — зажёгся и погас когда-то давно, в один миг. Но она всё ещё не уверена, что хочет видеть Финна, и благодарна маме, что в своих письмах она ни одним словом не напоминает о нём. Командир же… отдаётся в груди тупой и тянущей вниз болью.       Мама пишет, что Кирс меняется, а Тистелле кажется — рассыпается. Она не может смотреть на других Гончих — они по неясной причине боятся её, обходят стороной и смотрят лишь искоса. Хмурый и, кажется, вездесущий Инес, лишь временно развлекает её односложными ответами на вопросы, рутинными рабочими отчётами и редкими отчитываниями её самой, когда она вновь при нём решает помочь страдающему человеку. Каждый раз зам командира угрожает доложить Бранденбургу, но каждый раз её выходки остаются безнаказанными.       Еда в столовой штаба не такая изысканная, как наверху, но можно привыкнуть и к такой. Первое время, когда ещё рядовые подходят к ней, они шутят и называют её принцессой, из-за нелепой картины тонких ручек, держащих грубую, немного потёртую, ложку. Пища проглатывается за минуты, главное — не думать и не рассматривать непривычную еду. Но даже так пить здешний чай она не может, поэтому, обходясь всё это время лишь кипячёной водой, она благодарит родителей за такое количество её любимого настоящего чая. Ей хочется поделиться им, но Инес уже бродит где-то по улицам в ночном патруле, поэтому она, с громко стучащим сердцем и горячим дыханием, мчится по коридору штаба.       — Разрешите войти? — выкрикивает единственный тонкий голос всего штаба, и Бранденбург хмурится, отрываясь от бумаг и бросая что-то похожее на разрешение.       Кирс влетает в кабинет белым вихрем не по размеру большого платья и несколькими каплями воды с мокрых волос. Она приближается к столу, выкрикивая какую-то речёвку детской игры и вытягивает вперёд руку.       — Камень, ножницы, бумага! — Скандирует она и выбрасывает камень, блестящими глазами смотря на его ножницы, больше её кулака раза в полтора. — Я победила, — она улыбается, хватает его, ошеломлённого, за указательный и средний пальцы и вытягивает из-за стола. — Вы должны пойти со мной! — делится она радостно и шагает за дверь.       Сердце кошмарит сильнее, чем перед первым преступником. И если с ним она могла что-то сделать, то с командиром, в три погибели согнувшимся — она ощущает это каждой клеточкой тела и замечает по теням, — она не сможет сделать ничего. Даже убежать вряд ли получится. Эффект неожиданности, конечно, работает, но Бранденбург не мальчишка. Она чувствует, что ей становится жарко, несмотря на холодные, неотапливаемые стены здания, а его длинные, немного грубые пальцы — всё, до чего она смеет коснуться, — тёплые, почти горячие, и жар ползёт по её руке к щекам.       Она притаскивает его в столовую, усаживает за стол в углу, где уже стоят две аккуратные чашки из небольшого, прихваченного с собой сервиза, сама же спешит к заранее поставленному небольшому чайнику, найденному в одном из шкафов на кухне. Кирс стоит у плиты, нервно комкая платье в районе живота. В который раз она поступает необдуманно и осознаёт это тогда, когда отступать уже глупо. Она вздыхает и давит назойливое желание обернуться на Бранденбурге. Закипевший через несколько секунд чайник свистит, Кирс одним движением выключает плиту, подхватывает чайник и направляется к столу, стараясь не думать о взбешённом командире, но, поднимая глаза на мужчину, она видит лишь внимательный, хоть и всё ещё хмурый взгляд. Его локти лежат на столе, а подбородок опирается на сложенные кисти рук. Кирс неловко улыбается и заливает кипятком мяту и имбирь в сервизном чайнике — ещё один подарок матери. Пар медленно поднимается, слегка размывая силуэты посуды и растворяясь в свете свечей на столе и стенах.       Заксен молчит, не двигается, и Кирс считает это добрым знаком. Она относит чайник обратно на кухню, возвращается и тихо садится напротив Бранденбурга, не сводя взгляда с нежно-голубой каёмки чашек. Проходит пару минут, когда Кирс кажется, что тишина давит только на неё — она лишь едва слышит его дыхание и всё бегает глазами, не решая посмотреть в лицо командиру. Времени достаточно, чтобы чай заварился, она аккуратно берёт чайник за тонкую голубоватую ручку и едва придерживает горячую крышечку, разливая свежий чай по кружкам и вздыхая.       — Мои родители приручили меня есть и пить хорошую и вкусную пищу, а чай всегда был особенно дорог. Каждый раз, когда мы пили чай, это было больше похоже на церемонию. Обычно его заваривала мама, но когда она болела это делал отец. И это всегда была мята с имбирём, потому что мама очень любила пить такой чай с сахаром. Поэтому я попросила передать хоть немного чая, — она поставила чайничек в сторону и тихо улыбнулась, наблюдая за медленно кружащимся листочком мяты в своём чае. — Но чай в одиночестве совершенно невкусный, — она поднимает голову и улыбается ему, закрывая глаза.       Он молчит, берёт в руки чашку и делает глоток. Почти забытая тонкая горечь разливается по его горлу горячей жидкостью и тихой грустью о чём-то давно потерянном. Кирс тоже молчит, бегает глазами по столовой и маленькими глотками утоляет тоску по дому.       Бранденбург допивает вторую чашку чая и уходит. Кирс осторожно сжимает в руках чашку и прикрывает глаза, едва выдыхая. В чайнике остаётся лишь немного воды на дне, перемешанной с мелкими листами. Она протирает стол, ополаскивает посуду и возвращается в комнату, впервые за время здесь засыпая быстро и спокойно.