Каспар нежен. Непривычно нежен и терпелив. Он ведет рукой, надавливая властно, но не жестко. Словно склоняет на свою сторону. Как и много лет назад, этого не хочется.
Но Каину нельзя не подчиниться.
Кого он представляет? Викторию? Ноткина? Марию? Нину?
Кто занимает его голову сейчас? Ведь не может так быть, чтобы он думал сейчас о том, кого трогает. Кто лежит в кровати с температурой и едва понимает, что происходит. Любимчик болезней. Каин щурится, проверяя лоб. Он склоняется и целует губами, спускается ниже и вбок, прихватывает зубами ухо.
Сонно и очень напряжено. Странно как-то. Будто и не Каспар нависает сверху, а кто-то иной.
С непонятными мотивами, непонятными прикосновениями.
— Чего ты хочешь.
— Найти тебе лекарство.
— Потерпи, и скоро я встану на ноги…
Прерывает, не дает договорить. Прижимает к кровати, залезает одной ногой сверху, а вторую, как поддержку, оставляет на полу.
Ведет холодным носом по шее, переплетает пальцами чужие, впиваясь указательными во впадину между большим пальцем и остальными. Вроде бы и лишает возможности выбраться, а вроде и дает простор для движений. Только двигаться не хочется, все тело сводит судорогой.
И он прекрасно знает, а значит все это — лишь видимость.
— Зачем?
— Мне нужно.
И снова разговор в тупик. Как будто бьешь в одни ворота, которые даже не защищены, и с виду никому и не нужны, но только мяч оказывается в воздухе, как он уже там — стоит, обманчиво расслабленный, и ждет момента отразить удар.
И бьет обратно.
Каин прижимается губами к подбородку, не разрывая зрительный контакт.
Только совсем не больно.
Словно и защищается больше по привычке. Неохотно. Неизменно. Неумолимо.
Пускает разряды тока по всему телу, и вокруг все будто в дымке. Такого нежного, прозрачно-серого цвета. Как и его глаза, что темнеют, искрятся в сгущающемся тумане.
Тело его холодное. Неудивительно, бежал по снегу с другого конца города.
Но настолько холодным тело быть не может. Словно касаешься камня, мраморной плиты на могиле. И приятно, отрезвляюще, и хочется укутаться, спрятать себя, скрыть.
А он не даст, сжав руки чуть сильнее, придавив коленом, разведя ноги в стороны. И пульсирующее удовольствие разливается от мозга по позвоночнику, уходит в копчик, и дальше, до самых пальцев на ногах и руках. И тело гудит, наполняясь энергией, расцветая.
Хочется коснуться волос, прикрыть пальцем чужое веко, чтобы вновь посмотреть на спрятанную там загадку — родинку, размером с самую маленькую чернильную точку. И такого же цвета — темно-синего, почти черного, но не совсем.
Он понимает, кажется, без слов. Освобождает одну ладонь, касается носом чужого носа и слегка уходит назад, разрешая.
И рука, уже почти онемевшая от холода, с трудом поддается. Слегка подрагивает, касаясь брови, ресниц, поднимаясь выше. Он ждет.
— Ты странно себя ведешь.
— Возможно. Но тебе нравится.
Но решить, нравится или нет, трудно. Вроде бы нравится, но и пугает. Очень сильно. Будто и не Каспар, а один сплошной Каин, что вытеснил его из тела.
— Я Каин всю свою жизнь.
— Но не так, как сегодня.
Он подтягивает к себе вторую ногу, как есть, в обуви. Садится между ног, поглаживая сквозь одеяло свободной рукой. И шепчет тихо, со скрытой угрозой, от которой волосы на голове начинают шевелиться, и воздух едва заметно потрескивает, как от высокого напряжения.
— Мне нужно снова стать жестоким?
Спрашивает, точно нащупывая синяк на голени. И давит большим пальцем, быстро, словно бы случайно. Но очень чутко, так, чтобы боль была максимально ощутимой.
— Возможно тогда я поверю, что это действительно ты.
Ему не нужно улыбаться, чтобы показать, что он доволен ответом. Ему даже реагировать не нужно, обычно все становится понятно как-то… интуитивно. Ведь по-другому рядом с ним не выживешь — сломает.
Но сегодня особенный день. Он разжимает и вторую ладонь, проходится ею, зеркально второй, по спрятанным под одеялом ребрам, и приподнимает, закутывая. Усаживает на кровати, но не дает свести колени. Получается поза поломанной брошенной игрушки. Ему нравится. Он небрежно поправляет ткань, отклоняется чуть назад, стягивая с себя куртку.
На одеяле и простыне блестят подтаявшие капли снежинок. Это отвлекает, дает задумать о чем-то другом. Дает возможность освободить руки, чтобы опереться сзади, потому что до стены далеко, а лечь обратно не дает один быстрый цепкий взгляд. Один взгляд, пока он расстегивает рубашку, поправляя манжеты на рукавах.
Один взгляд, пока скидывает обувь, зацепив один ботинок о другой. Один взгляд, пока шумит пряжкой ремня. Один взгляд, пока распахивает кокон одеяла, прижимаясь ближе.
А оказавшись внутри опаляет все холодом. Будто не провел после улицы больше часа в доме, а только-только выскочил из окна. И от контраста, когда тело, бредящее в температурном бреду соприкасается с его, закатываются глаза.
— Не зажимайся.
— Не могу. Я боюсь тебя.
— Бойся. Но я все равно буду рядом.
И двигается то медленно, то быстро. То сводит с ума ощущениями, то заставляет смотреть в глаза, делясь каким-то тайными знаками, символами.
Сквозь голову течет темная магия, чужая, но знакомая. Как будто Нина Каина, или Мария, или та же Виктория младше-старшая. Словно хозяйка протянула руку в самое нутро и меняет там по своему замыслу каждую нить души.
И Каин, со взглядом, обжигающим, и ледяным. С улыбкой, кривой и смазанной, из-за резких движений. Горячий, но ужасно холодный.
Каспар, что, кажется, тянет из тела душу с каждым толчком. И никуда от него не спрячешься, вывернет город, а затем и все естество наизнанку.
Опирается предплечьем о стену позади, нависает, заставляя свернуть в какой-то невообразимый клубок, но отстраниться не дает. Толкается вперед, что-то шепчет, выдыхая неожиданно теплый воздух. Прикрывает глаза, щурится, и смотрит-смотрит-смотрит.
Ласкает, словом, взглядом, действием. Ласкает, будто способен на ласку. Будто не он всю жизнь был озлоблен по природе своей, и на протянутую ладонь отвечал оскалом. Будто не он касался все время только для того, чтобы ударить.
Будто может быть не Каиным, а обычным парнем. Будто он только Каспар.
— Каспар.
— Каин.
Вот и вся проверка. Он никогда не отзывается на свое имя.
***
Его темные глаза беспрерывно проходили один и тот же путь. Он вершины до самого низа, где исполинских размеров штырь торчал из земли, словно коготь. Словно клык.
Он придерживал за руку человека, с которым пришел. Но уже успел забыть о нем, разглядывая пустое место около их старого дома. Дома Каиных.
Его взгляд все так же цеплялся за вершину, которой уже не было, и заканчивал свой путь на штыре, которого тоже уже нет.
Он смотрел, и взгляд его становился все менее осознанным. Что-то хищное проступало у него на лице. И если бы он хоть на секунду вернулся обратно, вернул себе контроль над телом, то понял бы, что сдавил чужие пальцы до побелевших костяшек. До посинения.
Он смотрел, а в глазах его была пустота. Как и перед ним, как и позади него. Не осталось ни города, ни Башни. Лишь степь и бойни. Твирь, савьюр, быки, одонги. Он, и человек рядом с ним. И огромная, огражденная дыра в земле. С бурлящей в ней кровавой жижей.
Он втянул воздух через нос, переводя воспаленный взгляд на спутника. Осенний ветер мягко растрепал волосы, выбивая их из прически. Он усмехнулся, заметив сцепленные руки, и ослабил хватку, большим пальцем поглаживая костяшки на руках.
Быть Каиным без чуда под рукой очень трудно. Наверное так себя чувствовала мать, когда только приехала сюда.
Творцом перед чистым холстом?
Возможно.
Он был уклончив, он был лукав. Но никогда — растерян. Никогда, с момента падения Многогранника. Хочется заправить отросшую прядь волос ему за ухо. И он почти даже не сопротивляется, все так же разглядывая степь вокруг. Примеряясь.
Начнешь сначала?
Начнем сначала.
