Пустоты

Страницы дневника размокли от дождей, и Элли не удалось их разлепить. Место было то самое; книжонка была той самой. Можно было не помечать крестом, она запомнила: три больших валуна, под ними — один поменьше, стоит на двух камешках, как схематичный стол. Держа в руках мокрый, мягкий прямоугольник, бывший некогда дневником, Элли ничего не чувствовала: так нащупываешь путь к потаенным воспоминаниям, безбожно занавешенным новейшими; "Я сама стерла то, что не желала помнить", - подумала Элли. "А сырость довершила дело и стерла вещественные доказательства того, что это было". Поиграв с книжонкой — перебросив из руки в руку — она положила ее обратно под камень. Спустившийся на жирной нити паук приземлился сверху и дал деру в сторону тени. Под сенью деревьев, и правда, припекало; день клонился к полудню. Завязанная вокруг лба ткань пропиталась потом и грязью; бинты на локте, перевязанные кое-как и вымоченные в спирте, высохли и отклеились от раны. Не считая валунов, под которыми таилась гробница дневника, место полностью переменилось: деревья стали выше, молодая поросль — гуще, а ручей, после дождя обратившийся в мутный поток метровой ширины, слегка изменил русло, тяготея к северу. За ручьем — Элли помнила, — надо было забирать западнее, до расселины, где раньше она ставила силки на фазанов. По дну расселины можно было спуститься до плоскогорья, покрытого воздушной кисеей однообразной травы, а оттуда уже было видно дом, одиноко стоящий посреди поля. Но шла она не туда. Земля, знакомая до последней травинки, но такая другая, приняла ее тело; она улеглась во мху и папоротнике, что цеплял голую руку с перевязанным локтем. Прищурив глаза от солнца, Элли посмотрела на вершины деревьев. Они мягко покачивались, убаюкивая. — Дина, — позвала она сквозь шум двора, полного людей, коней и собак, еще плохо понимая, что это не сон, потому что путь сюда — через камни, поваленные бревна, блокпосты и нежданно чужие улицы — этот путь прошел в привычной ей полудреме, где лишь самое насущное было на острие: слух и зрение. Входная дверь, что уже затворялась, слегка приоткрылась снова — колыхнулась занавесь; залаял внутри щенок. Она выглянула, спокойно, медлительно — уже не та грациозная, как статуэтка, Дина, но Дина-мать, Дина-жена и Дина-охранительница — очага, границ Джексона, своей души. Она посмотрела на Элли, будто не узнавая; наполовину спрятанная за занавесью, выглядывающая из пустоты. Кто-то позвал ее из дома; мужчины, что привязывали коней во дворе, мешая друг другу, затолпились к двери. Дина уступила им дорогу и снова выглянула. Элли ощутила пустоту и безнадежность. Передумав, она перебросила рюкзак на другое плечо и быстрым шагом направилась в сторону бара; путь ей преградил мальчик лет 10. — Извините, — сказал он, и Элли узнала в нем черты Джесси. Дина все стояла на пороге, не колеблясь, отстраненно наблюдая, но, возможно, плывя в том же потоке, что нахлынул на Элли, стоило ей увидеть знакомое лицо впервые за столько лет; занавесь новейшего приоткрыла пустоты. — А Томми умер, — сказала Мария, кладя локоть на стойку. — Пять лет назад. Он был совсем плох, знаешь… Даже хорошо, что отмучился. — Хорошо, — кивнула Элли. Мария и все прочие лица, что она знала когда-то, казались ей ненастоящими: будто режиссер сошел с ума и развесил роли на постаревших актеров. Мария припадала на правую ногу. Волосы ее побелели окончательно. Баром заправлял незнакомый старик. — Ты останешься здесь? — спросила Мария, явно не рассчитывая на положительный ответ. — Твой дом нетронут. Никто туда не заселился. Могу отправить людей вымыть пыль да… — Я не останусь, — Элли допила виски и поставила бокал. Перед глазами стояло смуглое лицо с глазами, как у иконы. Дина выглядывала из-за занавеси, не особо всматриваясь в то, что видит. Мальчишка с чертами Джесси пробежал мимо Элли, мимо веранды дома, на задний двор… — Как ты живешь, Элли? — спросила Мария, и впервые за вечер в ее голосе послышалось что-то человечное, мягкое. — Где ты…? Тут много кто спрашивал о тебе. Но, вообще-то, все считали, что ты умерла. Я и сама едва узнала тебя, когда увидела. Элли повернулась к Марии и всмотрелась в ее лицо. Морщинки в уголках глаз. Внимательный взгляд, а за ним — занавешенные новейшим пустоты. Не желая выдавливать слова, Элли молча встала и набросила рюкзак на плечо. Чьи-то дети бегали вокруг. Иметь бы понятие — чьи. — До скорого, — сказала Элли и вышла наружу. Она поочередно посмотрела в оба конца улицы — в одном ее ждал выход, блаженные леса во влажном тумане, знакомые расселины и камни, в другом — приоткрытая дверь, иконописное лицо и пустота. Открыв глаза, Элли всмотрелась в ажурное небо над головой. Земля холодила спину, и воздух ощутимо посвежел. Нужно было двигаться. Она встала, взяла мокрую книжечку дневника и открыла на случайной странице. Там было что-то написано; давно, очень давно. Теперь строки расплылись, их скрыли вода, плесень и выделения насекомых. Решившись, Элли расстегнула рюкзак и спрятала дневник внутрь, поглубже, уложив так, чтобы тот не пострадал еще сильнее при ходьбе и на привалах. Дина стояла на пороге, за приоткрытой дверью, и смотрела, смотрела в никуда. Мария сидела за стойкой в баре и смотрела в лицо, но — в никуда. Занавешено, занавешено — так окна в пустых домах забивают досками или одеялами. Дурная примета — входить туда, где никто не живет. Элли поправила повязку на локте — уже, вроде бы, подсохло — и надела куртку. Надо было идти — и совершенно неважно, куда. Перед ней лежали километры тишины. *** Ржавые искры костра почти не всплывали над узкой сухой расселиной, где она развела костер той ночью. Окруженная со всех сторон камнями, корнями и метровыми в обхвате стволами, она разделывала кролика и поглядывала на книжечку дневника, который положила поближе к огню, чтобы просох. Звезды уже уступали луне, как более влиятельному небесному телу, и становилось светлее; если глядеть вниз, угадывался край леса и начало покрытого пушком выгоревшей травы плоскогорья. Под светом луны оно казалось залитым жирным, блестящим овечьим молоком. Думая о своем, Элли напевала — так тихо, чтобы не слышали даже птицы. Если удастся просушить дневник, она кое-что запишет в него. «Если есть я, Есть и пустота внутри меня. Эта пустота никак не называется, в отличие от меня; если же заполнить ее мной же, то получится Элли». Вытерев лоб тыльной стороной кисти, не слишком измазанной кроличьей кровью, она застыла. Хватило одной секунды, чтобы достать нож — ружье лежало далеко. — Не надо, — шепотом сказали ей из темноты. Элли выпрямилась. Свет костра не давал разглядеть говорившего. Голос был детским. — Выходи на свет, — как можно спокойнее сказала Элли и невольно подумала: кто из них для кого страшнее? Измазанная кровью, грязная, с немытыми волосами женщина или ребенок? Тихими, как шелест листвы, шагами ребенок вышел на свет. Элли отложила нож и взяла ружье. Мальчик смотрел на нее узкими глазами Джесси. — Кто еще с тобой? — Никого, — он торопливо помотал головой. — Врешь, — Элли встала. — Скажи им, чтобы выходили. — Это она сказала громче, рассчитывая, что люди из Джексона выйдут сами. В Джексоне не жили те, кто прятался по кустам и окружал добычу, как звери. В Джексоне жили сильные, добрые, настоящие люди. В тот же миг с глаз Элли будто спала пелена — очередная занавесь — и открыла ей, что никто в Джексоне не стал бы охотиться на нее ночью, высылая впереди себя ребенка Дины. — Прости, — сказала она, опуская ружье. — Я не ожидала. Я… Ты один пришел? — Да, — в голосе мальчика прозвучала обида. — Джей-Джей, верно? — Верно, — он подошел на шаг ближе. — Холодно. Можно подсяду? Мальчик показался Элли слишком высоким для своих лет: как деревце, что отчаянно тянулось к свету, зная, что день будет недолог и неярок, а ночь продлится полгода. В нем почти ничего не было от Дины: ни профиля, ни волос, ни глаз. Двигался он, как разведчик, что прошел немалую школу; садясь у костра по-турецки, положил на колени лук. Рюкзак снимать не стал. — Как ты нашел меня? — Элли садиться не спешила. Уже очень, очень давно она не принимала гостей у своего очага. Мальчик пожал плечами. Потом обхватил себя за плечи, уставясь в огонь. Где-то неподалеку запели ночные птицы: больше людей поблизости не было. — Я кое-что умею. Меня берут в патрули. А отец всегда берет с собой на охоту в лес. — Отец? — Элли осеклась. — Я увидел, в какую сторону ты пошла. Потом увидел, как мама сидит. Она так сидит, когда горюет о чем-то. Но пошел за тобой я не поэтому. Тебя легко выследить! — мальчик улыбнулся. Улыбкой Дины. Элли медленно опустилась на колени у костра, забыв о кролике, о том, что руки по локоть в крови. — Мама говорила, что ты умерла, а ты не умерла. У меня есть рисунок: портрет. Она говорит, это ты нарисовала. — Да, я, — тихо сказала Элли. — Я просто пошел по твоему следу. Ну и нашел тебя. — А зачем, Джей-Джей? Мальчик закусил губу и нахмурил брови. Куртка явно была ему не по размеру и не по возрасту: большая, кожаная, с отворотами из овечьего меха. Даже с его, мальчика, длинными руками, рукава ему пришлось закатать почти до локтя. Было что-то, о чем он не хотел рассказывать; по крайней мере вот так сразу. Вытирая руки тряпицей, Элли подумала: он сбежал. — Мама часто горюет, Джей? — спросила она немного погодя, когда кролик наконец оказался насажен на палку над огнем. Джей-Джей жевал сухарь. В ответ он кивнул. — Мама вообще грустная, — он надкусил сухарь передними зубами, слегка длинными, как у грызуна. — А папа жестокий. Когда мне пять лет было… — мальчик осекся. Элли не торопила его. Мальчик жевал. — Ты сбежал, — сказала Элли. Мальчик кивнул. — Куртка отцовская? — Да. Тут табак есть, — Джей пошарил за пазухой. — Если тебе надо. — Я не курю. Она смотрела на мальчишку сквозь огонь. Она думала о том, сколько прошло лет с тех пор, как; сколько прошло длинных ледяных зим, когда казалось, что бродячая жизнь сведет ее в могилу, сколько прошло весен с тех пор, как она отыскала подходящее для жизни безопасное место и обустроила его, сколько прошло осенних листопадов с тех пор, как она в последний раз встречала живого человека и обменивалась с ним более чем десятью-пятнадцатью словами. Тишина окружала; тишина была в пустотах, что заполняли память и настоящее, не заполненное ничем, кроме выживания. Мальчик не знал этих пустот: его память была молода и свежа, все раны, что нанесла ему жизнь, еще жарко горели. Отец… Что он там сказал об отце? Явно не отец года. Но мать, почему такая пустота между ним и матерью? «Она горюет», — сказал он. «Это твой выбор, Дина», — подумала Элли. «Посмотри, что с нами стало. Если есть мы, есть и пустота внутри нас. Эта пустота никак не называется, в отличие от нас; если же заполнить ее нами, получатся люди.» Мальчик уже засыпал. Он принес с собой спальный мешок и стал разворачивать его у костра. Элли выдавливала слова из себя, как могла, ненавидя себя за это, презирая себя за это; но все же она должна была сказать и сказала: — За тобой пошлют людей, Джей. — Знаю, — проворчал он, укладываясь. — А я к тому времени уже буду далеко. Ты отведешь меня в тот дом, где вы с мамой жили? Я там поживу. Мне она не захотела говорить, где он. Я не стану проситься с тобой, если ты боишься, — его голос плыл, выцветая; он засыпал. — Я не стану просить… Я только хочу пожить подальше от… Луна залила светом стоянку в расселине между камней. Элли не спала, при свете луны переворачивая подсохшие страницы дневника. Костер догорел, но пустоту — ее всегда видно. Там, где ничего нет, ничего не прочтешь и при свете. Угольным карандашом она нарисовала невеселую рожицу — впервые нарисовала что-то за десять лет.