звуки

В полумраке «Разбитого сердца» никогда не понять, утро сейчас или ночь: окон здесь нет, а были б, то Андрей непременно приказал бы их замуровать. Никому из приходящих сюда к чертям не сдалось то, что снаружи, да и нет, по сути, никакой разницы. В полутьму тяжёлой поступью спускается по лестнице Бурах: его Стаматин и в непроглядном мраке узнает по вечно тянущемуся за ним следом запаху крови и дурманной травы, которую он порой целыми охапками приносит на продажу. Сегодня, правда, он ни с чем, да и пахнет от него как-то… иначе. Неприятно, Андрею думается, пахнет. Кровь — запах хороший, живой, тёплый, а вот от Артемия могилой и затхлостью несёт, лекарственной горечью; Андрей морщит нос, но в его голосе, впрочем, неприязни не больше, чем обычно: — Чёрная сегодня в двойную цену. — Я не за тем пришёл. — А. Выпьешь, значит, со мной? Бурах медлит, молчит, зависнув над барной стойкой ссутулившейся тенью. Андрей, доставая стаканы, мельком замечает вдруг, что на лицо он совсем стал плох — посерел как будто, под глазами тени чёрные залегли, щёки впали, в гроб краше кладут, даже с расквашенной мордой в день своего приезда лучше был. — Сходил бы ты, Стаматин, брата проведать. — А что он? Андрей замирает с двумя стаканами в руках, застывший взгляд останавливая на усталых глазах Артемия. Он, по правде, не раз думал уже об этом моменте, представлял его даже в красках, бредил кошмарами наяву: в одних Данковский, поджимая бледные губы, сухо извещал его о петиной кончине, в других девчонка-самозванка, пытаясь поймать его взгляд, путанными речами винилась за то, что помочь его несчастному брату не смогла, и вот, наконец, Бурах. Андрей переживал это десятки раз, снова и снова проходя через давящую тревогу, удушающий страх, одуряющий гнев и прогорклое отчаяние. Андрей переживал это столько раз, что теперь внутри осталась только сосущая пустота. — Ничего. Но ты сходи. Стаматин сжимает зубы до желваков, стряхивает с себя эту муть всю — случись что с братом, он бы первый знал. Он бы почувствовал, Андрей уверен. Или отчаянно хотел в это верить всякий раз, когда не находил в себе решимости брата увидеть, поговорить с ним, в глаза ему поглядеть. Петя, впрочем, не возражал против его редких визитов — говорил, что ему радостно просто даже в окно смотреть в сторону его кабака, зная, что Андрей там, рядом совсем, что линии Города их соединяют через улицы и закоулки, через грязные стёкла и холодный камень стен. Андрей, помнится, посмеялся тогда, сказав, что немудрено, почему госпоже Сабуровой вечно снятся дурные сны, то всё Петя, глядящий ночами сквозь стены их особняка на «Разбитое сердце» своими невозможными глазами. Теперь, вспоминая слова эти свои, Андрею совсем не до смеха. Чувство вины и стыд за собственное малодушие ворочаются под сердцем клубком ядовитых змей, унять которых только в похмельном забытьи можно. — Вот, возьми, — Артемий кладёт на стойку какой-то свёрток, по тихому скляночному перезвону Андрей делает вывод, что внутри скорее всего какие-нибудь его эти травяные тинктуры. Бурах и его ими поил, дрянь жуткая, но помогло, раз зараза его не взяла. Андрей плечами пожимает — Петру-то и вовсе всё равно, что глотать, за горечью твирина он уж давно не различал вкусов. — Золотой ты человек, Бурах, спасибо тебе. Услужил ты мне, что о брате позаботился. Вот кончится эпидемия — я в долгу не останусь, знай. Так что, выпьешь? Артемий смотрит на него с какой-то невыразимой тоской во взгляде, будто жалостью даже. — Дел ещё много. Потом как-нибудь. Когда от тусклого дневного света тут же начинают слезиться глаза, Андрей мысленно высчитывает, что уже дня три точно на улицу носу не казал, а Петра в последний раз и вовсе не видел… Сколько? Ответ на этот вопрос память туманит услужливо, какая, право слово, разница. Брат тогда сам, кажется, к нему приходил, надрался потом так, что до дома его тащить пришлось на собственном горбу, хоть он и сам едва ноги переставлял. Чёрт знает, как они зубами ступени на лестнице не пересчитали, Андрей помнит только как у Пети глаза блестели, когда он хватал его за руки, ловил его дыхание пересохшими губами, как лезли в нос, в рот, путались и мешались его отросшие волосы; в голове тяжело было, в груди зато — легко, ветер доносил откуда-то гудящее пение степняков на этом их непонятном языке, и они целовались до саднящих губ. Утром же была только головная боль и извечная глухая муть в глазах брата. Как и всегда. Свечи у петиной двери всегда на Андрея мысли о блуждающих кладбищенских огнях навевали, откуда-то из глубины дома доносилось в придачу тихое заунывное пение. Стаматин сквозь зубы чертыхается, но стоит двери за его спиной закрыться, пение прекращается. В полумраке он спотыкается на бесконечных ступенях и едва не сбивает с ног хрупкую фигурку, тенью жмущуюся к стене. Он грозно хмурится сперва, приняв девчонку за воришку, но тут же вспоминает, как судачили в кабаке недавно о том, что к брату подселили сиротку. Так вот оно что. — Ты что тут? Это ты пела? Девочка поднимает на него бесцветные глаза и медленно кивает. Ба, думает Андрей, окидывая её взглядом, повадки-то у неё один в один петрушины. — Да, — она скованно улыбается и переводит взгляд на пришпиленный к стене старый чертёж Многогранника, медленно ведёт пальцами по контуру, — Он… неспокоен. Страшно ему, боится. Чувствует что-то… Дрожит, бедный. Трепещет, как птичка. Но я его убаюкала и он теперь уснул. До Андрея не сразу доходит, что говорит она не о брате, а о Многограннике, поглаживая пальцами рисунок и разглядывая его с печальной нежностью на лице. — К нам доктор заходил, — вдруг говорит она всё таким же тихим монотонным голосом, — Он, знаешь, и вправду настоящий доктор. Я вчера почти неживая была, а он помог. Хотя я и не просила. Андрей встряхивает головой. — Вот что, не надо тебе здесь пока быть, — он нашаривает по карманам деньги, вкладывает монеты в холодные руки девочки, — Иди лучше, купи-ка поесть, молока там, хлеба хоть. — Так ведь… — Кыш, сказал. Иди, иди давай, пока я не осерчал. — ...по талонам теперь. Но она не возражает, прячет монеты в передник и, опустив голову, спускается вниз. Хрен с ними, с талонами, думает Стаматин. Где-то да продают ещё, наживаются на эпидемии. По мансарде гуляет ветер, задувающий из открытых окон. — Андрюша… Андрюш, — приглушённый голос брата окликает его откуда-то из глубины комнат, стоит Андрею только последнюю ступень преодолеть, — Ты пришёл. — Пришёл, — соглашается он, про себя подумав только, как это брат так сразу и понял, что это он. Ждал, что ли, давно? — По шагам узнал, — охотно отвечает Пётр, будто бы его мысли мог услышать, — Хорошо, что пришёл. Думал, так помру вот, с тобой не свидевшись. — Ты что говоришь такое, Петь? С чего ты вообще решил это вдруг? Кто тебе сказал, а? Тревога подступает к горлу скользким комом, Андрей быстрыми шагами пересекает комнату и замирает на полпути, когда брат выходит из-за ширмы. — Так ведь… Все говорят. Понять, что перед ним брат его, можно только по сутулой позе его да по тихому голосу. Андрей не может на него, тряпьём замотанного, без содрогания смотреть, не может вообще на него смотреть, и дико ему, и страшно, и всё внутри сжимается в тугой кровоточащий ком. Хочется заорать, ударить кулаком о стену, сбить костяшки до кровавого месива, и гнев на себя самого душит, кипит, внутри всё выжигает, не находя выхода. Хочется виновного найти, да только разве отыщутся? Кому он за брата мстить будет, Городу этому треклятому, земле отравленной? Хочется выть до хрипоты и проклинать весь мир, но горло судорогой сводит, позволяя ему выдавить из себя только мягкое: — Мало ли, что говорят. Пётр по-птичьи склоняет голову набок и Андрея аж коробит — фигура его в грязном тряпье до пробирающего насквозь ужаса похожа на те, что лежат на улицах бездыханные или ещё корчащиеся в предсмертной агонии. — Холод тут развёл. Девчонка твоя околеет, — Андрей ворчит, закрывает по очереди все окна, и руки у него трясутся. — Видел Ласку мою? Ей ведь лучше? Бурах сказал, что ей поможет, я просил его, чтобы помог. Данковский говорит, дурак я, раз с ней с больной сидел… Но не мог я её оставить, понимаешь? Не мог. Она вот тоже не уходит теперь. От приглушённого слоем ткани петиного голоса у Андрея, кажется, всё внутри кровью обливается, но он виду не подаёт, знает, что брат почувствует непременно, забеспокоится. Он всегда его чувствовал, когда трезвым был. — Жива и здорова Ласка твоя. Я за едой её послал, не кормишь ведь её поди. Так с голоду раньше помрёте. — Теперь нет. Ты же здесь. Петя улыбается под грязным тряпьём, как и всегда, блаженно и робко, Андрей это чувствует, его улыбку, прохладную и мягкую, как прикосновения его пальцев, пусть и не видит. Не видит и это злит его, а злость перебивает оглушившее его дикое, бьющее наотмашь горе. Злость Андрею куда привычнее, с ней он справляться умеет и знает, куда направить. Петли последнего захлопнутого окна взвизгивают, а стекло в нём трескается. — Иди-ка сюда. Брат идёт на его голос и Андрей как можно осторожнее освобождает его лицо от плена пропитавшейся потом ткани. Сердце заходится в неровном стуке от страха, что снимет он сейчас всю эту шелуху, а Петруши под ней не найдёт, но он находит, находит и с облегчением выдыхает, когда наконец в глаза ему может посмотреть, блестящие и больные, воспалённые, алой сеточкой полопавшихся капилляров окаймлённые, но живые и ясные. Остальные тряпки он тоже раздражённо с него срывает, пусть под ними только тонкая рубашка, криво застёгнутая на впалой груди. — Не надо, Андрей. Оставь. Заразный я. — Что у всех, то не заразно, — Петя на секунду задумывается над этими словами и вялые сопротивления всё же прекращает, — Задрогнешь, пойдём. Андрей ведёт его, шатающегося от сквозняка, к постели, придерживая за локоть, укрывает ворохом одеял, но Пётр их сбрасывает и отталкивает, подползает к нему, прижимается спиной к его груди и роняет затылок на плечо. Кожа его даже сквозь ткань одежды лихорадкой пылает. — Жарко. — Ты за этим окна пооткрывал? Тебя же знобит всего, Петенька. Он только упрямо поводит головой, слипшиеся грязные пряди падают на лицо, Андрей аккуратно их убирает, обводит обострившиеся скулы пальцами — кожа на ощупь ужасно сухая и горячая, как пергамент, который вот-вот вспыхнет и в камине сгорит, в пепел обратится. Андрей гладит брата по волосам, целует в покрытый испариной висок, и Петя тихо стонет, прикрывает глаза от удовольствия, подставляясь под прикосновения прохладных ладоней к груди. — Знаешь, Бурах сказал мне ещё, что чудес на всех не хватает, — вдруг снова заговаривает он, не открывая глаз, — Я подумал, что на нашу долю чудес уже достаточно. Наша башня… Вот наше чудо, да? — Да, Петь. Андрей не спорит, хоть внутри снова вскипает бессильная злость. Да неужели не хватило на Петьку чудесного того лекарства, которым Артемий Ласку исцелил? Неужели недостоин оказался на его взгляд жизни Пётр Стаматин, величайший архитектор в стране, в мире в целом? Неужели важнее были все эти беспризорники и сиротки, чумазые разбойники, оккупировавшие Многогранник, чем его брат единственный, сердце его и душа? Всё на свете Андрей бы отдал сейчас, лишь бы Петя наутро здоровым проснулся, лишь бы дальше мог пропивать свою жизнь, всё глубже погружаясь в болото чёрной своей меланхолии, только вот сейчас он как никогда чётко осознаёт, что нечего ему смерти взамен предложить. Всё, что есть у него в жизни, его сокровище и любовь, его чудо — у него в объятиях сейчас сидит. И жрёт Петрушу чума у него на глазах, а он только смотреть и может, да ему холодной своей ладонью глаза прикрывать. Петя замолкает и, кажется, засыпает. Дыхание его из рваного и хриплого становится ровным и глубоким, голова у Андрея на груди тяжелеет, но тяжесть эта приятная. Он перебирает пряди его волос, жмётся губами к макушке, сам под гулкий звук биения его сердца погружается в тягучую душную дрёму. Когда Андрей вдруг, вздрагивая, резко просыпается, небо за окнами уже окрасилось в тёмный графит. Шея у него от неудобной позы затекла до боли, дышать от тяжести петиной головы на груди стало трудно, плечи занемели до колючих мурашек на кончиках пальцев, но не поэтому он вдруг проснулся — и не в таких позах засыпали, не привыкать. Иррациональная тревога и пронизывающий страх снова захлёстывают его с головой, но Андрей лежит неподвижно, уставившись в потолок, понять не может, что не так, и только спустя четверть часа от внезапного осознания очертания комнаты расплываются в абсолютную черноту. Он больше не слышит глухого стука сердца брата и всё в мире в это мгновение перестаёт существовать. Тело будто бы разом обращается в камень — Андрей не может пошевелиться, не может сглотнуть ком в горле, не может даже вдохнуть, лишь минуту спустя, когда лёгкие начинает нестерпимо жечь, он рваными толчками впускает воздух под рёбра, но сердце всё равно пропускает удары, словно потеряв свой ритм, словно разучилось оно биться вовсе. До глубокой ночи Андрей лежит неподвижно, обнимая холодеющее тело Пети, и лишь когда оно коченеет окончательно, становясь ригидным и тяжёлым, как мраморное надгробие, он позволяет себе подняться, осоловело осматриваясь, будто бы впервые место это видел. Под руку попадается звенящий свёрток, Андрей разворачивает его механически — он не помнит уже утра сегодняшнего дня, и вчерашнего тоже, и всей своей жизни он, кажется, уже не помнит, будто и не жил. В неверном тусклом свете луны из окна блестят внутри звонкие карпулы тёмного стекла. «Чудес на всех не хватает», механически думается Андрею. Только боли хватает всегда с лихвой. Утром третьего дня из дома Петра Стаматина выносят два одинаковых деревянных гроба.