звуки

В кабаке не стихает музыка, гомон голосов плавит сознание, твирин зелёными нитями дурмана связывает опьянённые разумы, и кажется Петру, что слышит он то, чего словами не выразить. Говорят с ним не люди, а сердца их живые, горячие, от крови влажные, в костяных клетках глухо бьющиеся; и он понимает их язык, их утробные голоса, гулким шумом наполняющие череп изнутри. Давят на него кости, не дают двигаться свободно отяжелевшие мышцы, а силуэт танцовщицы перед мутным взором двоится и расплывается, как масляные краски на палитре, и тело её столь же мягко и податливо, золотистая охра кожи перемежается с травяными тенями, что гипнотическим танцем вводят в транс. Говорили, невесты, что оставили Уклад, больше не могут пробудить травяных ростков, но Пётр слышит, как распускаются бутоны кровавых соцветий под височными костями, как оплетает рёбра его жёсткая белая плеть, как прорастает в трахею горестная и горькая чёрная трава, опадая лепестками сухими, что чумная сажа, не потому ли так сложно ему говорить, и немеет косный язык его, неспособный выразить всего, что видит и слышит горемычный архитектор? Лишь один человек на свете поймёт его, услышит, по-настоящему рядом окажется, и Петя роняет тяжёлую голову брату на плечо. От Андрея веет хмельным жаром, закроешь глаза — и услышишь, как сердце его стучит, не в петиной ли собственной груди? Петру вдруг страшно становится положить руку на вздымающуюся грудь и не почуять под пальцами биения, будто бы под плотью и костями — пустота, родная, привычная, но жуткая; пустота, его с детства преследующая кошмарами и видениями, холодным потом на лбу и взмокшими ладонями, пустота, которую Андрюша укротил и приручил, а сердце его горячее стало Петру оберегом. — Что ты? — Андрей весел и пьян, а оттого ласков, разгладилась и морщинка на переносице, за последние дни сделавшаяся глубже, — Хочешь, уйдём? Убирает волосы с его лица, и Пётр льнёт пылающим лбом к его ладони, где вот-вот разойдутся костные швы и вырвутся алые гроздья. Удержи, удержи, удержи. — Андрей, — хриплый выдох срывается с его пересохших губ, он перекатывает любимое имя на языке, на вкус оно пряное, терпкое, резкое, как гвоздичный настой, в то время как в его собственном — лишь рокот холодного камня, но брат его любой камень делал податливей глины, — Ты меня простишь, Андрей? Старший приподнимает бровь. Загрубевшими от ссадин костяшками пальцев касается скулы. — Ну что за ерунда, Петь? — Уехать нам не дал. Прости. Может, лучше бы и уехать… Простишь? Андрей целует в висок, ловит губами биение пульса. Конечно, простит. Нет такого греха, которого Андрей ему не отпустит. — Что, если прав Бакалавр и сгубит нас болезнь? Пётр за себя, наверное, не боится. Если и явится к нему госпожа Песочная язва в чёрном своём саване, да протянет к нему тонкие руки, да позовёт, как Невеста, низким голосом, пробудит ото сна хмельные травы в его груди, освободит его душу от костяного плена, как ему воспротивиться? — Тогда станем пировать во время чумы. Пётр смешком задыхается, прикрывая покрасневшие от усталости глаза ресницами, и по другую сторону паутины лиловых сосудов век видит линии. Неуловимые, они ускользают, стоит только сфокусировать взгляд, но он чувствует, как жгутся нити, обмотанные вокруг его запястий, как тянет в груди, стоит Андрею отвести от него задумчивый взгляд. Петя мягко, но уверенно кладёт ладонь на его щёку. Ему хочется, чтобы сегодня, хотя бы сегодня, брат глядел только на него, чтобы не рвались, натянувшись, связывающие их шёлковые алые линии, чтобы не разошёлся он сам по швам, как тряпичная кукла. — Что, если назавтра нас уже не станет? После душного марева кабака ночной прохладный воздух — что ледяная волна, Пётр хватается за крепкие братовы руки, пока не снесла она его, не сбила с ног, осоловело моргает. Нет в нависшем низко небе звезды ни одной, не щерится даже полумесяц, только тяжёлые вихрастые клубы грозовых туч. Скоро начнётся дождь. Скоро грянет гром. — Почему не горят фонари? — жалобно тянет он, спотыкаясь о заплетающиеся ноги. Ему кажется, что темнота давит, что сожрали весь свет слепые пятна, расползающиеся чёрными дырами перед глазами; и страшно от шёпота трав, от манящих песен земли, от гнилого душка, тянущегося с кладбища. Приходи, приходи, приходи, здесь тебе и постель, и покой, здесь дремлет под базальтовой плитой твой названный брат, здесь отмоешь ты руки от его крови, — Ну отчего они никогда не горят? Вместо горящих окон — белые кресты на дверях домов. Вместо людских голосов — скрип ржавых гвоздей в засовах. И тихо, тихо, так тихо и страшно бывает только перед грозой. Пётр вдруг вырывается из под Андрея руки, кидается к парапету, вытягивает шею по-птичьи, сводит лопатки, словно бы силясь взлететь. Голова кружится от стремительного течения чёрной реки, ноги становятся ватными, пустота лижет зашедшееся бешеным стуком сердце ощущением невесомости, ему бы как птице с полыми хрупкими костями взмыть над мёртвой водой, но тянет, тянет к земле неподъёмным якорем тяжёлое жаркое нутро. Андрей, выругавшись, перехватывает его за худые плечи, пока он не вздумал их обоих утянуть на дно Горхона. Силой разворачивает его к себе, ловит в ладони лицо. Губы его двигаются, но за гудением в голове Пётр не сразу различает слова. — ...овсем?! Да что ж ты… А его дурной, безумный, пьяный брат, за которого Андрей до сжимающегося сердца боится, лишь блаженно улыбается и доверительно шепчет: — А она не погаснет. Пусть мор забирает его жизнь, пусть утаскивают под землю белые руки, пусть стиснут его горло пальцы уснувшего навек Фархада. Башне его не страшна ни Песчаная язва, ни сама смерть. И пока свет её граней не гаснет, даже в самой непроглядной ночи ему светел путь. Они зажигают все найденные в доме свечи, потому что Петру так хочется света, так хочется жизни, тепла, которого он давно уже не ощущает своим онемевшим и одубевшим от твириновых дрём телом, не даёт ему покоя один-единственный вопрос: что, если сегодняшняя безлунная глухая ночь окажется для него последней? Что, если назавтра он уже не увидит света солнца и лица брата? Он сбивчиво шепчет эти вопросы в губы Андрею, заглядывает в его глаза, надеясь увидеть там то, чего сам не в силах высказать, ищет в его объятиях и долгих, до саднящих губ долгих поцелуях той болезненной нежности, от которой сводит всё внутри от страха: что, если смерть настигнет их порознь? Андрей всегда ласков с ним, как ни с кем другим, Пётр знает это наверняка. Скольких бы женщин он ни любил, брата он всегда касался, как касаются хрупких святынь, глазами прося разрешения, но Пётр умолять готов о другом. Не о ласке он просит, а о боли, способной перебить ту мучительную резь отчаянной жажды жизни, терзающей его нутро раскаленным тисками. Дать ему живым себя почувствовать просит. — Люби меня, будто бы назавтра нас уже не станет. Слова его над Андреем имеют наивысшую власть — не может, не имеет права он Петру отказать, когда тот свои мысли облекает в тихое звучание своего хриплого голоса. И Андрея прошибает ужасом, первобытным страхом смерти, противопоставить которой он может только любовь свою, дикую, отчаянную, рвущую струны сердца навзрыд рыдающей скрипкой, сожми в горсти её — и она распорет тебе ладони, вскроет жилы, как хрусткие обломки стекла, но не этой ли обжигающей, оплетающей запястья алыми нитями горячей крови боли им обоим сейчас так нужно? Старое расстроенное пианино взвывает какофонией аккордов под ищущими опоры ладонями, ни один из них не удосуживается захлопнуть крышку — плевать. Под горячечными прикосновениями брата его тело — инструмент куда более чувственный и отзывчивый, чем пыльные клавиши на ослабших струнах, Пётр выстанывает терциями, подставляя шею под порывистые поцелуи, клавиатура под весом его тела отзывается разгневанным грохотом, врезается в спину пюпитр, с которого от дуновений сквозняка опадают на пол пожелтевшими сухими листьями ноты каких-то этюдов; и ему не нужно просить Андрея его не жалеть — тот слышит его, чувствует даже за воющим фортепианным диссонансом, что прекраснее всех симфоний, всех сонат и хоралов; и пусть эта дикая, рыдающая всхлипами септаккордов, разливающаяся внутри, резонирующая с отчаянным стуком сердца неудержимым скерцо, вскрикивающая в мёртвой тишине душной ночи оглушительными сфорцандо музыка звучит, ревёт, рокочет, сплетаясь с запальчивым дыханием, влажными шлепками кожи и рычащими стонами в сбивчивую, нестройную, дисгармоничную оду жизни, которую не записать на нотной бумаге, лишь выстрадать и пережить можно, задыхаясь, отыскивая в ней и наслаждение, и наказание. За слабость свою, за мягкость и безвольность, за малодушный отказ уехать, пока не дышала в затылок смерть, за то, что их обоих на гибель обрёк, за то, что неспособен создать ничего живого, только мёртвое, мёртвое, мёртвое, всё, к чему бы он ни прикоснулся… Но не сейчас. Узор следов от его пальцев и губ на белой, будто каррарский мрамор, коже Андрея несомненно — живой, обвивает шею его и запястья кружевом лопнувших сосудов, алыми мазками расцветая на холсте его груди. По карнизу стучат первые капли дождя, перерастающие в барабанную дробь грозового шквала, Пётр высовывается из окна, подставляя горящее лицо под порывы холодного ветра, вслушивается, закрыв глаза — в ушах до сих пор стоит звон и подобное грому эхо перекатов низких октав, оседающее в низу живота приятной умиротворяющей тяжестью, но теперь он может различить, разлагая на отзвуки и оттенки голоса Города: его грузное дыхание, шелестящее стеблями трав, его шёпот, сквозящий прохладой по узким переулкам, мерный гул его пульса, дрожью упругой влажной земли под ударами изящных ступней танцовщиц отдающийся в мышцах, скрип его старых костей, скрежещущий ржавыми рельсами; Город говорит с ним, Город никогда не замолкал. Андрей прижимается к его спине своим горячим телом, словно бы укрывая, обвивает руками его талию, удерживая, будто боится, что брат его потянется за далёким надрывным пением степнячек, за глухим молчанием закрытого Термитника, за колыбельными, стелющимися к кладбищенской земле. Но Петя говорит ему не тревожиться — ему сейчас спокойно, как никогда. Прижимаясь щекой к щеке брата, вслушиваясь в сбитое дыхание, в биение его сердца, он думает о том, что голоса их душ не смолкнут, даже если мор выест изнутри тела — мор освободит их, и найдут, наконец, выход гроздья твири под костяной могильной плитой его грудины, и он будет говорить — медленным течением мутной реки у подножия Башни, эхом пронзительных криков оставляющих гнёзда птиц, перезвоном и скрипом стекла хрупких граней на порывистом ветру, — а потому хорошо, что не позволил он Андрею сбежать, запрыгнув в последний поезд. Так будет правильнее, Пётр знает, ведь он не позволил отсечь линий, связавших их с Землёй. Земля непременно примет его жертву, но не сейчас — за хмурым горизонтом вот-вот забрезжит солнце и наступит новый день. И пусть он станет последним для них, пусть лягут на его веки сухие и от времени почерневшие костлявые пальцы, пусть остановится его сердце, и сердце брата замрёт следом — не затихнут голоса их бессмертных душ... Покуда Город будет жить.