Омут

      — Ну что, соловей, затягивай песенку, если не хочешь застрять здесь на вечность.       Павел Иванович вальяжно располагается на стуле против Бестужева и, по началу, даже не смотрит на него. Выкладывает на стол бумаги какие-то, исписанные убористым красивым почерком, да рассматривает с любопытством. Заметки капитана Муравьева, что же еще. Знакомится с тем, что подозреваемый уже сказал и прикидывает сразу о чем еще допытываться нужно будет. У них же здесь не просто вечер милых посиделочек намечается.       Мальчишка долгого взгляда не сводит с чужих пальцев, лишь коротко плечами пожимая — все уже сказал, вроде.       — Это зависит от того, что вы услышать хотите.       — Ну как же, — Пестель перелистывает страницы, наигранно-благодушно улыбаясь. — Откуда все знаешь: кто информацию сообщает, как, когда и прочее. Мне ли тебя учить еще?       Он фыркает, наконец, с громким хлопком закрывая папку, и резко с места поднимается; да так, что Антон, молодой патологоанатом, по просьбе Густава Ивановича задержавшийся, по ту сторону двойного стекла невольно шаг назад делает. Сережа, стоящий рядом, только взглядом беглым его окидывает: странно, что удивляется — привыкнуть бы должен за время работы с обоими. Пестеля, как и Муравьева, молодой человек уважал и, справедливости ради отметить стоит, даже не боялся. Разве только в уж очень разъяренном состоянии; однако тогда, пожалуй, Пашку не только отдел опасался, но и сам Гебель. Разговаривать с ним было невозможно: не кричал, но отвечал неохотно, сквозь зубы, резко, и, не дай боже, грозился чем (с этого, обычно, все самое интересное и начиналось).       Выскочит, бывало, еще как черт из табакерки со своим настроением-то — и поминай потом как звали.       — За что это вы его…так? — Арбузов едва кивает на Мишу, оставшегося сидеть на стуле неподвижно. — Свой же.       — Нам бы твою уверенность. — Сергей устало потирает переносицу, разворачиваясь спиной ко всему происходящему в допросной. — Видишь ли, Антош, скрывает он многое. На месте еще не совершенного преступления раньше нас оказывается, жертв будущих знает. А сознаваться не хочет. Знаешь что говорит?       — Что?       — Приснилось.       Капитан едва усмехается и брови вскидывает.       Единственное оправдание, от юноши полученное, слетает с его губ подобно какой-нибудь легкомысленной насмешке, отчего звучит еще более нежизнеспособно. Ситуация абсурдна до невозможности, а выхода из нее, кажется, не намечается и вовсе. Точнее как: он был один-единственный — нужно просто сознаться в своих грехах.       Ну, покаяться, условным языком выражаясь.       — Вас бесполезно убеждать в моей непричастности, в этом и беда. Удивительно, когда не нужно — вы слушать готовы, а когда, наоборот, помощь требуется — ни в какую. — раздается отчетливо по ту сторону. Бестужев встряхивает светлыми волосами и выразительно смотрит на собственное отражение в двойном стекле.       Муравьеву кажется, будто мальчишка взглядом испепеляет не кого-то абстрактного, а только его, своего непосредственного начальника, выслушавшего, но не захотевшего услышать. Читает во всем виде легкий упрек и совсем детскую обиду, будто ситуация сейчас доведена была не до самого предела. А ведь сидя там, в закрытой серой комнате, слабоосвещенной и душной, этот Михаил Павлович конкретную персону вне тех стен при всем желании увидеть не может.       Зато небось чувствует энергетику какую-нибудь, ага.       — Ты меня за идиота держишь?       — А вы хотите им казаться?       Павел Иванович, губы поджимает, кажется, едва сдерживался, чтобы Рюмину за язык оплеуху не отвесить. Он, конечно, много чего повидал, но темпераментом флегматичным не отличался никогда, что часто против играло. Сейчас Миша отчетливо мог видеть вздувшуюся от злости вену на шее капитана, пульсирующую и точно разорваться готовую. Его методы всегда действовали безотказно, но теперь Паша сталкивался со странным и новым для себя делом — отсутствием страха или волнения со стороны подозреваемого. Ведь так быть не может. Он не мертвец же, чтобы не чувствовать ничего; однако рассмотреть в задержанном удается только банальную усталость, которая никоим образом темноволосого сейчас не волновала. Остатки хладнокровия помогают с силами собраться да глупостей не натворить — все нужно было обдумать, прежде чем действовать радикально. Они смотрят друг другу в глаза не моргая секунд сорок, прежде чем Пестель, сделав предварительно глубокий вдох, садится обратно.       — Ты, умник, не острить сюда пришел. Какова твоя цель?       — Ровно такая же, как и у вас — жизни людям спасать.       Павел фыркает, откидываясь на спинку стула, и закладывает руки за голову. Конечно, на что же он еще рассчитывал? Что Бестужев внезапно захочет правду рассказать? Нет, это слишком просто. Запугивать смысла не было — не действовало от слова совсем; так же бесполезно, наверное, и сделку со следствием предлагать — сам, чай, знает.       — Ну разумеется. По будням ты спасаешь горожан, а в выходные — кормишь кошечек в приюте, мы поняли. Только что ты с этого геройства получаешь?       — Спокойный сон.       Миша, точно пропуская мимо ушей неприятный сарказм, смотрит на собеседника абсолютно серьезно, однако даже вопреки этому капитана уже начинают пробирать некоторые сомнения. Неглупый, вроде, раз такую кашу заварить смог, а говорит странными метафорами.       Как не в себе все равно.       — Чистую совесть, хочешь сказать?       — Нет, я выразился ровно так, как хотел. Просто в моем случае сон — это несколько другое явление, нежели у всех.       — Да? Что ж, полагаю, на сегодняшнюю ночь от столь тяжелой участи ты будешь избавлен. — Павел Иванович фыркает и достает из папки чистый лист. Белая бумага мягко опускается перед юношей, а рядом появляется черная ручка; хотят, чтобы повинную писал, не иначе. — Как умное что в голову придет — излагай. Приятного времяпровождения, особенный ты наш. Надеюсь, память-то тебе не отшибло.       Чужие губы кривятся в подобии улыбки, а глаза блестят совсем недобро. Мужчина даже не удостаивает его своим дальнейшим присутствием — выходит из допросной, с силой захлопнув дверь, и направляется, по всей видимости, в соседнее помещение, к Муравьеву и Арбузову, то ли советоваться, то ли понаблюдать. Миша понятия не имел что в таких случаях делать надо, поэтому рассудил следующим образом: раз ручку дали, значит казенные чернила можно тратить не щадя. Мыслей особых по поводу признания не было — сказал все уже, поэтому некоторое время уходит на раздумья. Затем около трех-пяти минут он усердно что-то выписывает на листе; так, что даже непоколебимый Сергей Иванович предпринимает безуспешную попытку подсмотреть что же мальчишка там так старательно и активно делает.       Однако вся таинственность спадает сама по себе: блондин встает со своего места, достаточно бодро подходит к двойному стеклу и, видимо, будучи не уверенным в том, что на него действительно смотрят, едва постукивает ногтем по темной поверхности, привлекая внимание. Пестель заинтересованно оборачивается на звук, отвлекаясь от тихого обсуждения с патологоанатомом последней жертвы, и самодовольно усмехается — вот, мол, что и требовалось доказать. Лицо у Бестужева, как и прежде, сосредоточенное донельзя; он выжидает еще несколько секунд для того, чтобы все собравшиеся точно смотрели в его сторону, после чего прикладывает листок к стелу.       Миша и правда не знал, что делать и как лучше поступить.       Вот и нарисовал от чистого сердца простенького человечка со сдвинутыми к тому месту, где переносица должна быть, бровями; смешного такого, злого и явно кого-то напоминающего.       Ну, а что ему еще делать оставалось? Писать уже озвученное по третьему кругу?       Однако ни Муравьев, ни Пестель трюка такого не оценивают.       И если первый только невпечатлённо брови вскидывает, мысленно, кажется, вопрошая у каких-либо высших сил почему именно этого неблагополучного ребенка ему в подчиненные поставили, то второй реагирует более остро.       — Клянусь богом, я сверну ему шею.       Паша рычит приглушенно и собирается было направиться к нерадивому художнику разбираться, но Сережа вовремя коллегу за рукав ловит.       — Только попробуй ему навредить.       — Так ты уже на его стороне? — он зло сверкает глазами, резко разворачиваясь к другу.       — Чепуху не морозь. Толку от твоих разборок никакого не будет — только хуже сделаешь.       Паша одергивает руку, коротко смотрит на Бестужева, уже благополучно вернувшегося на свое место, и вновь оборачивается к собеседнику:       — Что ты предлагаешь делать?       — Делать с чем?       Появление в помещении Гебеля приводит обоих капитанов в недоумение и замешательство. Поздняя ночь, рабочий день начинается часа через четыре — четыре с половиной, а начальник невероятным образом оказывается в офисе раньше положенного.       Как пунктуально.       — Будьте добры посвятить в происходящее, господа. Это уже второй раз за неделю, когда дежурный вызванивает меня посреди ночи, начиная рассказ с ваших фамилий.       Он обводит присутствующих строгим взглядом и коротко кивает Арбузову на дверь — сами разберутся. Тот, вытянувшись по струнке, кидает печальный взгляд на мальчишку за стеклом и быстро прошмыгивает в коридор. Не то, чтобы он очень верил во все эти Мишины истории (услышанное от Сергея Ивановича просто не могло не показаться странным), однако и в вине его очень сомневался. Преступников по физиогномике легко вычислить можно, и рядовой под общий типаж не подходил совсем. Бывали, разумеется, исключения, да только не стал бы парень так себя вести, если хоть в чем-то виновен был. К тому же, его вряд ли взяли бы сюда с какими-нибудь психологическими отклонениями — все тесты и заключения местных психологов и психиатров точны невероятно. Уж один раз-то довериться можно было; особенно когда работаете не вдвоем.       Антон не уверен был и в том, что проблемы эти хоть как-то касались его, но признавал, что Бестужева в определенной степени хотелось пожалеть.       Без какой бы то ни было поддержки и доверия в любом коллективе сложно; особенно если кто-то изначально навешивает на тебя ярлыки. Он, конечно, не утверждал ничего, однако иногда именно таким путем, путем внушения, человек преступником и становится.       Но Пестель с Муравьевым явно знали о задержанном больше его, так что спорить было бесполезно.       Гебель замечает рядового сразу. Тот точно чувствует прибавление в компании по ту сторону и с готовностью голову вскидывает.       — Это еще что такое? Вы хотите сказать, что второй раз меня вызывают для урегулирования все той же ситуации? Хорошо, — он понижает тон. — Хорошо, за что вы его скрутили на этот раз? То есть раньше на словах умудрялись от коллег новых избавляться, а сейчас что, радикальнее мыслить решили? Это уже перебор.       — Перебор — это то, что пацан знает про все будущие случаи с предполагаемым летальным исходом, а вот вразумительного оправдания про это предложить не может.       Паша кидает очередной косой взгляд в сторону допросной и вылетает из помещения, больше, видимо, не желая обсуждать ситуацию. К тому же, самому бы стоило для начала успокоиться, а потом уже все эти тирады слушать. Густав Иванович непонимающе оглядывается на оставшегося здесь же Апостола, явно в поисках хоть каких-то пояснительных комментариев или обоснованных фактов, однако тот только головой положительно мотает: именно так дело и обстоит. К мальчишке полковник решает зайти сам, без сопровождения, чтобы в ситуации разобраться да по ходу придумать что с кадром этим делать. Рядовой его появлению удивляется не меньше — подскакивает с места, однако, повинуясь команде, тут же оседает обратно.       Иначе разбираться решили?..       — Правду говорит капитан Пестель? Будто ты все про будущих жертв знаешь? — Гебель смотрит на светловолосого в упор, без былой мягкости, но всего на миг Мише кажется, что в чужом голосе мелькает надежда.       Надежда на непричастность.       — Да, верно.       — Каким образом?       — Оба капитана мне не поверили; я не думаю, что…       — Я, кажется, спросил не о личном мнении.       — Вы тоже не поверите. — кареглазый обессиленно откидывается на спинку стула, взгляд потупив.       — А ты попробуй.       Густав Иванович не спеша опускается напротив, сцепив руки в замок. За всю свою долгую службу он слышал невероятное количество историй, распутывал массы сложных дел и был уверен абсолютно в том, что ничего парадоксального услышать сейчас не предстояло.       — Приснилось. Только приснилось, понимаете? Предупреждая следующий вопрос: я ни на кого не работаю — было бы очень глупо к вам так сразу под бок соваться, просто… Просто всех этих людей нужно было спасти. У меня есть возможности, есть необходимые данные и координаты и… Такой шанс нельзя игнорировать. Я знаю, что выглядит это очень подозрительно, особенно учитывая голословность и отсутствие веских доказательств, но… Это правда. Хотелось бы, чтобы все иначе складывалось, да уже никак.       Он умолкает, неловко поводя плечами.       Под чужим взглядом становится неуютно, а комната, кажется, и вовсе в размерах своих уменьшается. Начальник смотрит на него внимательно, пристально — не спрячешься. Муравьев за темным стеклом тоже напрягается — вердикта ждет. Проверить; мальчишку просто нужно проверить. Биография, подлинность всех документов, черт возьми, что угодно!       Заодно полезное что-нибудь узнает.       — Был у меня случай похожий, — Миша вскидывает голову, удивленно таращась на добродушно усмехающегося Гебеля. Он…верит?  — Тетке моей двоюродной однажды товарищ Сталин приснился. Лежит он, говорит, бледный-бледный. Вокруг людей полно — ясно, что хоронят. Перепугалась она тогда знатно; на дворе только пятьдесят второй был, куда там еще. А потом видишь как случилось, товарищ Сталин-то…того…       Густав Иванович многозначительно кивнул куда-то вверх.       Бестужев тоже взгляд поднял, но только это самое загадочное «того» на белых плитках потолка разглядеть не смог.       — Вот что я тебе сказать хочу, рядовой: если бы результаты твоих тестов на психическую вменяемость не видел бы — не поверил. Звучит и правда так себе, но всякое случается. Вот что мы сделаем: о своих…гм…снах этих вещих и передвижениях старайся предупреждать, чтобы мы всем офисом не гадали что у тебя на уме. Самовольно — никуда; исключительно под присмотром. Опасно, да и…сам все наверняка понимаешь. А там дальше посмотрим как дело пойдет. Знаю, что непричастен, проверяли все пред переводом, но и ты тоже имей в виду — чужое доверие заслужить надо, а вы с капитаном Муравьевым не с того, видать, начали.       Отлично, то есть теперь в штатные даже сомнительных экстрасенсов берут.       Сергей Иванович едва поджимает губы, набирая короткое сообщение Пестелю, и тоже из комнаты выходит. Начальник, конечно, старомодными стандартами мыслит (как бы еще ведунов каких на работу принимать не начал), но в одном был прав однозначно: его слово здесь все еще оставалось законом. Раз решил несмотря на всю невозможность ситуации мальчишку оставить, значит зачем-то он и был нужен. В любом случае, глобальная ответственность за поступки Бестужева теперь перекочевала на плечи Густава Ивановича, а значит им с Пашей не оставалось ничего, кроме как наблюдать за белобрысым да, ежели что, вовремя катастрофу назревающую предотвратить.       Ничего сложного, ага.       Допросную Миша покидает в районе половины пятого утра и сразу же сталкивается в коридоре с уходящим сотрудником, совсем неожиданно его останавливающим.       — Мы не успели еще познакомиться. — молодой человек, на вид немногим старше Рюмина, дружелюбно улыбается, протягивая руку. — Антон Петрович, патологоанатом.       — Михаил Павлович. — он аккуратно отвечает на рукопожатие. — Теперь уже точно главная проблема капитанов Пестеля и Муравьева, в частности.       — Да, видел уже тебя сегодня. Так сразу уже успел накосячить?       — Относительно. Если не в социальных отношениях, то, по мнению Павла Ивановича, насчет преступника точно.       На душе как-то даже теплее стало — хоть с кем-то в этом месте он общение начинает не благодаря своим «проблемам» со сном. Мишель слегка ерошит светлые волосы и привычно ярко улыбается новому знакомому. Он, видимо, обоих хорошо знает; может посоветует потом что.       Арбузов, на удивление, благодушно усмехается и легко отмахивается.       — Не воспринимай все близко к сердцу. Пестель от того и реагирует так резко, что сам однажды оплошность похожую совершил — упустил грабителя. Ему Гебель потом втык такой сделал, что Паша чернее тучи около месяца ходил. Мол, военный бывший, а такая глупость с ним приключилась. Но ему об этом лучше не напоминать — злопамятный, потом сам пожалеешь.       — Приму к сведению.       — Не переживай, с ними, мне кажется, редко кто иначе как не через проблемы знакомится. Да, утром напомни Сергею Ивановичу к Трубецкому зайти по поводу анализа крови.       Миша машинально кивает, коротко прощается и удаляется в сторону уже знакомого помещения. Домой ехать было бессмысленно — долго да и сил не оставалось совсем, а здесь хоть подремать можно. К слову, несмотря на то, что кабинет Муравьев и Пестель занимали вдвоем, столов там стояло в общем счете четыре, а в углу, возле полувялого фикуса, находился небольшой мягкий на вид диванчик, который Бестужев облюбовал заранее. Завтра ( а точнее уже сегодня) намечался достаточно длинный, тяжелый и, скорее всего, опять малоприятный день.       Но главное, чтобы только сейчас не снилось ничего.