Омут

      В первые секунды Сережа даже решает, что ему показалось.       Почудилось просто.       Ну, знаете, заработался за день, ослышался — с кем ни бывает. Все же дело это напряженное, внимание требует немного иным вещам уделять (особенно когда в помещении подозреваемый находится). Разгар допроса, нервы на пределе из-за того, что нового от Бестужева узнать не получается; так авось больное, измученное и исстрадавшееся сознание выход из ситуации и придумывает. Странный, конечно, нежелательный, но выход. Однако Пашино лицо красноречиво говорило об обратном — оба все расслышали верно.       — Прошу прощения?       Голос Пестеля сипит неожиданно, а мальчишка, сидящий подле только улыбается и щурится довольно.       Знал, поганец, что ли?       — Вы пока ничего предосудительного и не натворили для извинений. А если речь о сложившейся ситуации, то она легко исправима: думаю, капитан Муравьев с радостью поможет нашему новому сотруднику освоиться.       Сергей Иванович всегда знал, что дела могут стать еще хуже, чем они обстоят на данный момент. Понимал, что что-то может пойти не так, не по плану; что в таких ситуация важно быстро сориентироваться и построить новую концепцию действий. Осознавал, и был готов к этому морально — издержки профессии, все-таки.       Но таких громких заявлений он в ближайшие пару лет услышать не рассчитывал. Хотя бы потому, что Густав Иванович сам обещался не тревожить лишний раз.       И он не тревожил. Просто внезапно решил, что в этот раз все иначе выйдет.       Только вот Сережа уверен был абсолютно и точно в обратном.       Ему лучше знать; он чувствует.       Гебель, удовлетворенный тем, что его слова возымели над подчиненными определенное действие, сразу же удалился, оставив двух капитанов наедине со своими мыслями и все еще не освобожденным из браслетов Мишей (о чем тот, к слову, не гнушался напомнить). Лязг наручников о металлическую поверхность стола приводит в себя достаточно быстро; Апостол только кивает коллеге на задержанного, а сам бросается вслед за начальником.       Как это поможет освоиться?..       Промедление оказывается большим промахом — нужная машина уже плавно отъезжает от здания, когда всклоченный Муравьев выскакивает на улицу. Свежий морозный воздух ударяет в лицо, резко контрастируя с теплой кожей, и заставляет крупно вздрогнуть. Мужчина рассеянным взглядом шарит по парковке, наконец, замечая удаляющиеся фары. Опоздал. Разговор этот, разумеется, мог быть отложен, да только лишний раз потом не хотелось нервы себе портить. Мальчишку перевели в отдел, отлично; но с какой стати в его подчиненные?       Минуло уже три года с последнего руководства над рядовым, а произошедшее все еще числилось на задворках памяти вчерашним днем. Въелось под кожу и заставляло каждый раз теперь сомневаться в любом шаге и вздохе.       Паранойя, говорил Паша.       Банальная предосторожность, заверял в ответ Сережа.       Ведь в этом не было ничего предосудительного, верно?       Вокруг темно да промозгло, отсутствие куртки или кителя начинало ощущаться в полной мере. Он задумчивым взглядом окидывает опустевшую дорогу, решаясь наконец возвратиться обратно, однако сталкивается в дверях с Бестужевым. Тот, заполучив желанную свободу, разминает затекшие запястья и как-то даже неловко вываливается из дверей офиса. Стоит блондину только заметить нового начальника, как губы его вновь затрагивает эта мягкая невинная улыбка, успевшая за последнюю пару часов капитану ужасно осточертеть. Глаз с Муравьева не сводит, как и там, в допросной. Только теперь иначе как-то смотрит.       С предвкушением что ли.       Странный он, все-таки.       — Надеюсь, мы сработаемся, Сергей Иванович.       Он говорит это искренне.       Совершенно искренне и без какого-либо подтекста, но Сережу точно озноб прошибает от собственного имени.       Не слишком ли много уверенности, учитывая сомнительные и не особо приятные обстоятельства их знакомства?       Мальчишке грубить не хочется совсем. Не хочется и не получается почему-то, на самом деле.       На карих радужках озорно поблескивают огоньки, а светлые едва кучерявые волосы трепещут от каждого порыва ветра. Возможно, и хорошо, что все так разрешилось, мороки меньше будет; только вот… Не доверяет капитан Муравьев Мише нисколько. Даже если ему на прошлом месте работы дело выдали (что вряд ли) уж очень некомпетентно он себя повел: кинулся сразу, как только подозреваемый из тени вышел. А окажись Сазонов прохожим простым? Нет… Нет, здесь определенно было что-то не так. Пацан уверял, что лишь мог предполагать о намерениях преступника, однако Апостол убежден был в обратном: он знал, что это случится, и сейчас, возможно, просто пытался вклиниться в нужную организацию. Зачем только?       По своей воле, нет ли — без разницы; что-то здесь было не чисто.       Ну, на самом деле, ничего страшного, даже если и так — с Пестелем в одном помещении почти все ужиться не могут. Шутят сначала про показуху и фарс, а потом доходить начинает, что характер у капитана и правда ядреная смесь ехидства и вспыльчивости. Вишенкой на торте так вообще неоднозначный юмор прописывается. А по сему сбежит ваш Бестужев как миленький недельки через две; через четыре максимум, учитывая уже отмеченную стойкость. Разнюхать ничего не успеет — следить за ним будут, не позволят. При хороших обстоятельствах еще и сам все расскажет про планы и взгляды. Проговорится в определенный момент. Должен, по крайней мере. Слабо верится, что инстинкты его настолько хороши — это же годами нарабатывается, а не с одного задержания.       Такими, наверное, даже Паша похвастаться не мог. А он, все же, военный бывший.       Так что да. Может и сработаемся.       Муравьев собирает по частям остатки здравого смысла из омута воспоминаний и, все же, натягивает ответную малоприятную улыбку. Молчание затягивалось, а Мишель (Михаилом Павловичем язык назвать как-то не поворачивался — совсем мальчишка, вроде) уходить не спешил — ответа от начальника ожидал, да, может, напутствия какого.       Хотя кого он обманывает?       Миша знал, что ситуация напрягла обоих капитанов. По лицам и поведению прочесть было несложно; но правду открыть им не мог. Уж лучше такое недоверие, чем презрительное сомнение и подозрения в психических болезнях.       Без них прекрасно знает, как это все выглядит.       — Посмотрим.       Но уже утром Сергей Иванович первым делом направляется в кабинет Гебеля.       Здесь как всегда уютно и светло. Густав Иванович темноту не переносил — объяснял это тем, что она мозг затормаживает, да настроиться не дает. Словом, всегда у него найтись могли отговорки на все существующие сорта неудобств. Правда, сам их иногда другим и доставлял — опаздывал периодически. Вот и сейчас, например, дожидался его Муравьев в компании Пестеля, что, увы, настроя общего исправить никак не могло. Специалист-то Пашка толковый, да язык у него длинный больно — комментировать происходящее страстно любит.       И, если Сережа не ошибался, сейчас шла ровно тринадцатая минута его шуток.       Почему так? Буквально вот-вот Анечка, помощница из приемной, попросила Павла Ивановича тон сбавить — итак уже минут десять без умолку сидит, работать занятым людям мешает. Тот, конечно, искренне обещался дело это неблагодарное прекратить, но потешаться так не переставал.       — Угораздило же тебя, а. Я ведь вчера как в воду глядел — говорил, что припишут новичка. Да еще какого мутного.       Нет, он не насмехался и не глумился. Ни в коем случае.       Переживал не хуже Муравьева, явно; и таковой была его простая защитная реакция — в шутку все перевести. Мальчишку подозревал чуть ли не во всех смертных грехах и своей святой миссией считал сообщать напоминать об этом практически каждый час, хотя парень еще в самом офисе-то накосячить не успел; выдворять его уже собирался, но пока только способа изощренного не придумал.       Хотя, дело за многим не стояло.       — Давай ему записку подкинем, чтоб шуровал отсюда?       Сережа без энтузиазма поднимает на друга совершенно усталый, изнуренный взгляд, силясь разобрать серьезность намерений. Нервы внутри тугим комом стянулись, сил не хватало на то, чтобы разобраться хоть с одной из назревающих проблем (моральных, в том числе), думать получалось только о будущем разговоре с начальником, вполне возможно неудачном и отнюдь не приятном, да еще и сознание услужливо пролистывало не самые желательные страницы прошлого.       А он — «записку подкинем».       Сбрендил совсем что ли?       — Вот ответь мне, Паш, тебе тридцать или три? Какая еще к черту записка?       — Обычная, небольшая. Можно что-то вроде «мы тебе не рады, убирайся». Или, не знаю, «хорошо там, где нас нет; вот и проваливай».       — Я просто попрошу отдать его не под мою ответственность. Кузьмину, кажется, стажера обещали — пускай в тот отдел и приписывают. Мне дела никакого нет.       — Вот ты так говоришь сейчас, а потом пацан возьмет и уведет тебя. И что нам всем делать прикажешь? Денечки светлые поминать? Ну уж нет, Сережка, разбираться надо сразу и навсегда.       — Записками. Как детсадовцы. Я правильно тебя понял?       Апостол вскидывает брови, невольно косясь на Пестеля. Тот лишь буркнул что-то недовольно, явно раздосадованный провалом своего «гениального» плана, но замолчал. Может понял, конечно, что поступок неэтичный совсем. Или же сам Муравьев шутки в этом действе не усмотрел и вовремя не посмеялся над сим удачным «каламбуром» — кто знает.       Только ему не до шуток сейчас вовсе было.       Густав Иванович в коридоре показывается без пяти девять. Перенимает какие-то папки у Каховского из отдела оперативно-розыскной информации и спешно следует к своему кабинету. Уже на подходе замечает ожидающих — оба капитана при его виде вытягиваются как по команде.       — Вольно, товарищи. — полковник останавливается, ловко перехватывая серебристый ключик в свободной руке. — По какому поводу такая процессия с утра пораньше?       Но ответа, видно, и не требуется: чрезвычайно серьезное Сережино лицо сразу наталкивает на нужные мысли; настрой этот бодрый сразу с начальника сбивает. Он вздыхает только тяжело, на дверь кивая — разговор, все-таки, не коридорный. Первым, к удивлению, зайти стремится его коллега, имеющий во всей этой истории весьма маленькую роль, однако высказаться, по обычаю, желающий.       А то мало ли Муравьев не очень убедительным покажется, и Бестужева на долгие годы здесь пропишут.       А оно надо?       — Без вашего участия, Павел Иванович. Необходимые вопросы мы выяснили еще вчера.       Как бы факт сей не расстраивал, но под дверью ждать тоже не особо хотелось; да и неприлично, вроде как. Стоило согласовать пару вещей с Трубецким, криминалистом, насчет пальчиков на прошлом орудии преступления, составить отчет о выполненном задержании и выпить кофе. Собственно, в складывающихся «тяжелейших» и «едва ли выносимых» условиях жизни Паша логичным посчитал начать с последнего.       И мальчишку, вертящегося в их кабинете у чайника, он замечает сразу.       Сначала вроде не признал даже; рука сама по себе к кобуре тянется, а нужные предположения уже потом всплывают: начало рабочего дня, мало ли кто к ним заглянуть мог? А капитан за пистолет сразу. Тоже издержки прошлого, как и у Сережи; но иного свойства немного.       К тому же, никто не оценит, если он белобрысому черепушку вот так прострелит. Да еще и в участке.       — Доброе утро! — Миша светится счастливой улыбкой, едва оборачиваясь в сторону вошедшего. — Кофе будете?       — Ага. Но желательно без яда.       Пестель бросает это, к удивлению, совсем беззлобно (на его взгляд так точно), но тут же замечает озадаченное выражение на лице новичка. Актер, кто спорит. В ответ капитан только брови вскидывает и отмахивается — не доверяет просто, сам сделает.       И у кого еще паранойя, Паш.       — А Сергей Иванович еще не пришел? У меня к нему дело есть.       — Ты видишь его здесь?       Вопрос короткий, емкий, на место, вроде, поставить должен. Обычно всегда беспроигрышно работал, ежели кто-то докучал. Только Бестужев не просто «кто-то». Он — самое странное создание, с которым Павлу Ивановичу только дело иметь приходилось; будь мальчишка под его ответственностью — сразу бы дал понять что в этих стенах полагается спрашивать, а о чем и догадаться можно. Однако он Муравьеву, вроде как, обещал ничего не предпринимать.        Господи, как глупо.       — Ну, может он…       — Так, пацан, — капитан с шумом падает в кресло, закидывая ноги на лакированную поверхность рабочего стола. — Я тебе не информационное бюро. Вот придет и выяснишь все.       Больно шустрый — освоиться не успел, а ему уже Муравьева подавай для дел каких-то. Ну точно странный с энтузиазмом своим нечеловеческим.       Даже кофе расхотелось как-то.       Сергей Иванович же, тем временем, был занят вещами более важными и серьезными.       Полковник Гебель, сколько бы раз ни был ему благодарен за службу, верность и все прочее, в толк никак взять не мог с чего бы это вдруг Муравьев, фактический лучший сотрудник отдела, от работы с Михаилом Павловичем отказывался, даже на послужной список не взглянув. Понабрался где-то оборотов резких да необоснованных, Кузьмина назначить просил; только тот тоже человек занятой, ему еще с нелегалами разбираться, не до экстренного введения новичков в суть проблемы. И вообще, меньше капитану с Пестелем общаться надо было, видимо.       Аура какая-нибудь у них там в кабинете нехорошая. Не хватало им вдвоем еще вредительством внутри организации начать заниматься.       — Я не могу брать на себя такую ответственность, Густав Иванович. Мальчишка совсем зеленый, его тянуть нужно будет, а времени у нас нет совсем. По задержанию Сазонова материалы подготавливать нужно, не до пояснений будет. В нашем отделе его вряд ли удастся сразу в работу включить или хотя бы…       — Не распаляйтесь так, Сергей Иванович. Все же, пока еще такие вопросы здесь решаете не вы.       Гебель, кажется, и вовсе должного внимания на сотрудника не обращает. Листает себе только документы, на столе покоящиеся, да пометки какие-то делает на полях. Апостол едва сжимает губы, с несвойственной нервностью наблюдая за этим процессом.       Дела могли бы и подождать немного.       — Что делать прикажете?       Погорячился. Ошибку свою понял, но иначе никак не мог — то ли Бестужеву шанс последний дать хотел, то ли себя уберечь от будущих обстоятельств, которые сложатся непременно так, как Сережа их себе уже и обрисовал.       Строго говоря, как и тогда.       — Как что? Обучать. Сазонова допросили, он новые сведения дал. Согласился указать на знакомого, с которым вышел и планы строил по будущим ограблениям. Сам только за старое взяться параллельно решил. Попробуйте этот клубочек пораспутывать, попутно подопечному своему объясняя про специфику нашей работы; он ведь тоже не первый день в полиции. Может чего и выйдет.       — Как с Бошняком?       При упоминании подчиненным фамилии Гебель вздрагивает как-то и замирает даже. Взгляда нечитаемого с Сергея Ивановича не сводит.       Тема закрытая была. Сложная.        — Не думаю, что это хороший пример. Да и разговор данный решено было больше не поминать. Вы сами обещали, если помните.       — Все началось именно с того, что его вверили в мою ответственность. Но вы сами прекрасно знаете, что вышло. Если помните, конечно.       В конце акцент особый делает, точно поддеть пытается или остатки жалости найти. Только ему-то, Сергею Ивановичу, жалость эта напускная противна была; не пошел бы на такое даже из личных побуждений, какими бы они там ни были.       Значит не она, а…благоразумие?       — Смерть Александра Карловича не должна сказываться каждый раз на ваших решениях. Вечно топтаться на одном месте не получится — жизнь, все же, не тот процесс, который ждать вас будет. Ее не остановить так просто, повинуясь своим прихотям.       — Считаете?       — Вопрос закрыт. — в голосе полковника железо холодное, а в глазах решимость и строгость. Ну уж нет. — У вас есть дело, есть подчиненный — действуйте. К тому же, тандем с Пестелем никто рушить не собирался, если понимаете, к чему я веду.       — Будет сделано.       За целый день он обменивается с Мишелем только парой сухих фраз. Правила свои ставит сразу же, что молодой человек с рвением поддерживает, а Пестель на фоне пальцем у виска крутит. У них тут из оптимистов был только журналист приблудный, подозрительно часто у Сергея Петровича ошивающийся. Друг следствия, как ласково его любил называть Гебель. Статьи писал отличные в местном престижном издании, востребованным и занятым до ужаса был, однако время на Трубецкого выкраивал. Муравьева эта история умиляла, а вот Паша позиции такой не разделял — они и так дома видятся по вечерам, в чем подвох? Да и просто полезным человеком был этот Кондратий Рылеев; помогал им пару раз шумиху унять, да дезинформации в массы просочиться. Оно ведь всегда так бывает: кто-то что-то услышит, а дальше понесется это все через сломанный телефон. До чего доведет — не известно. А тут фигура весьма почитаемая в разных кругах, лучший журналист, на которого многие равняться пытаются (да не дотягивают, видать); информацию получает первее, чем кто-либо. Вот они и придумали как это «списывание» в нечто полезное обернуть.       Так вот еще один такой энергетический комок это место точно не выдержит.       Ну, или не место, а капитан Пестель.       Уходит Сергей Иванович без двадцати шесть. Говорит не опаздывать на завтрашний экскурс по новому делу и еще о чем-то с товарищем парой фраз перекидывается. Тот в лице меняется сначала, а потом понимающе кивает.       Про утро сегодняшнее что-то, значит.       У себя же дома, на Звездной, Бестужев оказывается в начале седьмого.       В квартире темно; только отблески фонарей на потолке играют. Миша задумчиво наблюдает за их замысловатым танцем некоторое время, отстраненно поворачивая голубоватое кольцо на указательном пальце левой руки, пока усталость и голод, наконец, не дают о себе знать. Он лениво скидывает обувь в коридоре, почему-то даже не удосуживаясь поставить ботинки на привычное место.       Потом разберется.       На кухне тоже темно. В какой-то момент кажется даже, будто из дальнего угла, с гнутого лакированного стула на него затаившейся угрозой смотрит кто-то. Пристально, недоброжелательно. Вечером много что померещиться может; однако юношу это не пугает совершенно. Он не вздрагивает, не шарит взглядом по помещению в поисках «непрошеных гостей», не стремится убраться отсюда поскорее или свет включить, как обычно это делают люди. Незачем. Он знает абсолютно и точно, что здесь нет никого. Совершенно никого. Ощущает это, и от того не боится.       Темнота никогда не была для него проблемой.       Как, пожалуй, и то, что она так упорно скрывала в себе.       А Миша… Миша особенный просто.       Нет. Нет, даже не так: ему снились особенные сны, имеющие специфику сбываться. Вещие, как бы сказала бабушка. Только, увы, она умерла давно и мнения ее на этот счет выяснить как-то при жизни не удалось. Но, по крайней мере, за все эти годы видения внука она таким грубым термином даже не окрестила. Сны и сны, чего мудрить. В них Бестужев мертвецов видел разных, а потому к таким пустякам, как мерещащиеся на каждом ходу взгляды, привык. О вещах нужных и важных ему сообщали тоже посредством именно сновидений; не просто приходили над душой постоять. Иногда сами являлись, иногда только место показывали, где что-то важное произойдет. Он запоминал все особенности, а там уже придерживался примерно намеченного плана. Ну, а с такими способностями либо в органы, либо в закрытое психиатрическое отделение.       И рассудил мальчишка на этот предмет достаточно здраво — нет у него времени прохлаждаться в четырех мягких стенах, если жизнь чью-то спасти можно.       Приступы таких «видений» он различать давно научился: сначала шло легкое головокружение, потом сонливость, слабость и чувство неподвластности собственного тела разуму. Будто подводное течение все дальше и дальше от берега относит, да в омут затягивает к нежити всякой.       А потом оттуда обратная дорога только одна: как уйти позволят.       Эта ночь исключением не становится.       Ворочается, правда, Миша очень долго; усталость-то есть, а вот сна — ни в одном глазу. Вялось эта сама приходит, и он даже не замечает насколько стремительно в царство Морфея проваливается. Как и три дня назад видится сначала что-то темное, а потом силуэты зданий вырисовываться начинают. Переулок, дорога, столбы фонарные, на доме номер висит с отчетливой цифрой «18». Пахнет бензином, что ли, и сигаретами дрянными с ментолом. Дешевыми-дешевыми, из бумаги еще тонкой наверняка. Недалеко возня слышится, а над головой — глухие разговоры. Надо же, не спит кто-то. Мороз по коже пробегает — точно ночь, значит, глубокая. Часов нигде не видно, поэтому лучшим вариантом оказывается смартфон свой из кармана вынуть.       Без двух двенадцать.       На месте нужно еще раньше быть, чтобы успеть вовремя. Иначе вся эта спасательная операция сразу же медным тазом накрывается: жертву тоже из всех вычленить надо. Хотя вокруг ни души. Из-за угла бежевого здания, как раз возле которого Бестужев и находился, вдруг девушка выходит. Со стороны освещенной дороги движется, вглубь, во двор-колодец, в телефоне что-то смотрит или сообщение кому набирает. Каменный мешок с готовностью оголодавшего хищника проглатывает ее миниатюрную фигуру, но, кажется, этим дело не завершается.       Шорохи.       В арке ее хватают под локоть, за волосы светлые оттаскивают, рот зажимают. С места сорваться хочется ужасно, однако никак не получается — ноги точно приросли к сырому асфальту. Замечает только куртку черную и блеск лезвия; вооружен, но не огнестрельным. Это дело упростит однозначно. Девушка кричать что-то пытается, вырваться — Мише прекрасно видно все это со своей позиции. Ее взгляд, будто бы на него направленный, по сердцу проходится так, что дышать трудно становится. Ком в горле встает, на клетку рудную давит, но в ответ на ее призыв о помощи вырывается лишь чудовищное молчание. Уши закрыть тоже не удается — голоса в голове раздаются громким и отчетливым эхом; да и взгляд отвести не выходит: о н и хотят, чтобы мальчишка видел все до последнего мгновения.До последнего вздоха. Знал, как, бросая вызов неизбежному, спасти жертву.       Иначе и она приходить по ночам будет.       Стоять в какой-нибудь части очередного мучительного видения, бледная, с горлом перерезанным, и молча смотреть, смотреть, смотреть укоряюще. Они не знакомы, но Бестужев уверен в этом всецело.       Потому что знал и не успел.       Вот этого бояться приходилось больше всего: Сергей Иванович дежурство назначил, да только в районе другом. Если про преступление это преждевременно сообщить — что он, что Пестель накинутся, допросы устраивать опять соберутся, может вообще без разборок к полковнику закинут, а время такого не терпит.       Его слишком мало даже на разъяснения.       На данный момент вырисовывалось два выхода: поговорить с капитаном или же упросить в нужное время другой патруль дворы прошерстить. После нападения на подростка ведь задуматься должны были, усилить охрану, несмотря на то, что виновный пойман. Только вот знаете сколько их таких еще бегало по окрестностям? Выжидали, затаивались, а потом вершили все, что мозг больной соблаговолит придумать. Соответственно необходимость в таких проверках внеплановых и повсеместных была, безусловно.       Но черт знает, кто нужным участком заведовать будет — не было времени узнавать.       А потому поверил ли во всю эту историю Муравьев?